Москвичи знают родной город весьма своеобразно. Вот и я, почти каждый год бывая в Центральном доме художника, не подозревала, что в этом же здании располагается еще один музей с совершенно удивительной и уникальной коллекцией. Так бы и не знала, если бы не случайность.
Мы пошли Дом художника, а там выставка, билеты дорогие и очередь за ними. Мы встаем в очередь, а я начинаю думать, нельзя ли еще куда-нибудь пойти. И начинает смутно шевелиться в голове, что вроде бы здесь есть еще что-то с другого входа. Давай проверим? Ну давай. И точно: за углом — еще один вход. Вывеска: филиал Третьяковской галереи. Искусство 20 века. Не веря своим глазам, покупаем билеты, поднимаемся, входим. Дальше начинается что-то невероятное.
Никогда и нигде я не видела даже отдаленно подобной по богатству и многообразию коллекции отечественного (русского? российского? советского? кто же его знает, как правильней назвать) изобразительного искусства в его самый интересный период. И не подозревала, что такое вообще существует, а оказалось, что уже много лет висит в 20 минутах от дома...
Попробую описать... нет, не картины конечно, а обрывки впечатлений.
Первый зал. Гончарова и Ларионов. Буйство красок, яркость и сочность.
Второй зал. Кончаловский, еще кто-то, на стене написано Сезаннизм и правда — мне кажется, что я хожу по выставке импрессионистов (а может постимпрессионистов?). Мерещится, будто я маленькая девочка, потому что смотреть импрессионистов я ходила только в детстве, да и вообще — только в детстве бывает такой праздник красок, такая грубость форм, как будто для ребенка нарисованная.
Иду дальше. И смотрю как постепенно линии и формы вытесняют краски и содержание. Вот конструктивистские картинки. Вот уже остались только планки и рейки, квадраты и прочие цветные геометрические фигуры. Все, конец, приехали? Нет, еще столько залов впереди...
В следующем зале живопись вновь обретает краски и смысл. Вот хорошо знакомый Красный конь и Петроградская мадонна. Петров-Водкин. Не смотрится. Прохожу, не задерживаясь. То ли действительно то, что вокруг, гораздо интересней, то ли сраженная новым, знакомое уже не воспринимаю. Вот Шагал, тоже знакомый. А вот... тоже Шагал? Нет, Юрий Анненков!? Он оказывается еще и живописец — и какой... А я только совсем недавно узнала его как потрясающего графика-портретиста, а толстенный том мемуаров никак не могу одолеть... А вот нечто невероятное, под названием "Человек и павиан" (интернет подсказал, что только год после реставрации экспонируется). Александр Яковлев. А я знаю только имя, да один портрет музыканта. А вот совсем недавно узнанный, но уже любимый Борис Григорьев. Два портрета. Как же он хорош в оригинале, а не в сети...
Революция. Знакомые картины Дейнеки. А я понимаю, что это — не навязший в зубах соцреализм, а — вариации того, что было в предыдущих залах. И что те, кто выставлен в этом зале, действительно верили в революцию и пытались найти ей живописное соответствие, а не выполняли заказ партии.
Я иду дальше и с тоской думаю что сейчас начнутся передовые доярки и подвиг советского солдата. А живопись продолжается. Вот опять Кончаловский — и печальный Мейерхольд на фоне ковра. Вот многокрасочная и радостная Маврина. Вот смутно знакомый Тырса. Да, мелькают и надоевший до зубовного скрежета Допрос коммунистов Иогансона, и слащаво-поучительные Опять двойка и Письмо с фронта, и знакомые портреты работы Корина, которые ну совсем не смотрятся, но не они делают погоду, он как фрагменты на фоне чего-то другого — привлекательного и полузнакомого, а то и незнакомого.
Вот наконец зал официоза, где с километровых картин глядит на меня Сталин в разных вариантах, а по телевизору в углу показывают фрагменты фильмов "Светлый путь" и "Кубанские казаки". Да, и это было, и на это надо глянуть, прежде, чем пойти дальше.
Дальше авангард. Авангардом я сыта по горло, но... с недоумением застываю перед датами. Это не только 60-е, а 50-е, задолго до бульдозерной выставки. Как бы я ни относилась к результату творчества, которое для меня по большей части несет какую-то тяжелую энергетику, что ли, не могу не преклониться перед нонконформизмом и бесстрашием этого поколения художников.
Снова реализм. Теперь уже действительно доярки, строители и солдаты. Но... они оказывается живые и интересные. И почему бы собственно художнику не рисовать доярок? Если он действительно художник, а не конъюктурщик, то на это стоит смотреть. Долго стою перед картиной с девушками на танцах. Их человек семь — и у каждой на лице своя гамма чувств, они настолько разные и при этом едины в своем застенчивом трепете ожидания, что хочется унести в памяти каждое выражение лица.
Конец. В последних залах опять авангард, но они закрыты. Иду искать мужа, отставшего на несколько залов. Пока он досматривает, ищу где бы посидеть. В последних залах уже 90-е годы, большинство картин нервные, недобрые. Долго ищу того, с кем рядом я готова сидеть. В конце концов оказываюсь у Гелия Коржева. Молодой нервный рыжий художник рисует девушку, почему-то сидя на корточках и расположив картину на земле. Рядом его же старуха с лицом, закрытым морщинистыми руками. Изредка переглядываюсь с ними, а больше сижу, почти как та старуха, закрыв лицо руками. Какая-то тетенька участливо спрашивает: Вам плохо?
Нет, мне не плохо, хотя голова вообще-то болит. Просто я стараюсь вместить в себя все впечатления последних часов. А это почти непосильная задача.
Постскриптум. Текст написан около трех лет назад, приводится сейчас в связи со стихийно возникшей дискуссией о том, что есть современное искусство.
Постскриптум 2. В музее запрещено фотографировать, но на виды из окон это не распространяется. На странном фото, снятом в одном из залов, — отражение картины, где Сталин с женами передовых работников, Петр Первый, Храм Христа спасителя и караоке. И просто вечерняя Москва. Все в одном флаконе. Мне кажется, что в каком-то смысле это фото является метафорой самого музея. Поэтому им я и заканчиваю.
