(Германия — Австрия — Италия — Франция — Швейцария)

1.
Первую границу я пересёк, находясь фактически ещё на территории России, в аэропорту «Шереметьево-2», когда ступил на борт самолёта «Боинг-737» германской авиакомпании «Люфтганза», готовящийся вылететь рейсом 3198 из Москвы в Дюссельдорф. Если говорить откровенно (а иначе, зачем вообще браться за перо?), то последние лет двадцать я почему-то страшно боюсь летать самолётами, и каждый раз это оказывается для меня довольно тяжёлым испытанием. За то время, пока я долетаю из пункта «А» в пункт «Б» и самолёт, наконец-то, касается бетона посадочной полосы, я вспоминаю и многократно перечитываю про себя все известные мне тропари, кондаки, молитвы и засевшие в памяти обрывки богослужебных текстов, постоянно при этом прислушиваясь к гудению самолётных турбин и готовому в любую секунду оборваться в груди от страха сердцу. «Господи Иисусе Христе, Боже наш, стихиям повелеваяй и вся горстию содержай, Егоже бездны трепещут и Емуже звёзды присутствуют, — повторяю я, словно пытаясь удержать на слабенькой ниточке своей молитвы подвешенный на одиннадцатикилометровой высоте самолётик. — Вся тварь Тебе служит, вся послушают, вся повинуются. Вся можеши: сего ради вся милуеши, Преблагий Господи. Тако и ныне убо, Владыко, раба Твоего сего Николая моление теплое приемли, благослови путь его и воздушное шествие, запрещая бурям же и ветрам противным, и лодию воздушну целу и невредиму соблюдая. Спасительное и небурное по воздуху превождение ему даруя и благое намерение совершившу ему весело во здравии и в мире возвратитися изволь. Ты бо еси Спас и Избавитель и всех благ небесных и земных Податель и Тебе славу возсылаем со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь», — твержу я, с какой-то особенной надеждой цепляясь за это вот «весело во здравии возвратитися изволь».

Однако же, на этот раз я летел не один, а с женой и нашей пятнадцатилетней дочкой Алиной, для которой это был первый в её жизни полёт, и потому каждый из его этапов, начиная от нашего входа в здание аэропорта, момента отрыва самолёта от взлётной полосы, его выхода за линию облаков и так далее, сопровождался таким выбросом избыточно-счастливых эмоций, что они не только не позволяли мне сосредоточиться на продолжении молитв, но и просто не оставляли мне ни секунды времени для культивирования моих собственных страхов.

— Вау! — восторженно взвизгивала она. — Смотри, оказывается, тут всё залито солнцем!..

И, напрочь забывая о том, что я сейчас должен дрожать и молиться, я тянул вслед за ней шею к иллюминатору и смотрел на проплывающие под нами спины позолоченных солнечным светом облаков да пестреющие в прогалинах между ними, точно куски виденного мною в детстве у бабушки лоскутного одеяла, жёлто-зелёно-чёрные квадраты полей, лесов и огородов.

Когда смотришь на затянутый тучами мир снизу — он тёмен и мрачен, и от этой беспросветности душа забывает обо всём хорошем и радостном и впадает в уныние, но, поднимаясь на самолёте над облаками, вдруг обнаруживаешь, что мир слепящ и бел от низвергающегося на него света. Вот оно, солнце — оно, оказывается, сияет здесь в вышине постоянно, в любую погоду и непогоду, просто мы не умеем пробиться к нему с земли своими взглядами. Но оно — здесь, над нашими головами…

Точно так же всё обстоит и в жизни. Надо как можно чаще взмывать своей мечтой, молитвой или песней над облаками житейских невзгод, и тогда нам смогут открыться и безграничные просторы времени, и слепящая чистота Бога, и опьяняющий восторг творчества. И останется только изумлённо выдохнуть: «Вау!» — да толкнуть локтем в бок соседа по эпохе, отвлекая его от какой-нибудь из лелеемых им, точно дитя, многолетней фобии. Смотри, мол, какая красотища…

А вокруг, и на самом деле, было неимоверно здорово! Я, словно в первый раз, смотрел на меняющие свой облик облака, поражаясь тому, как небесная реальность имитирует собой контуры земной жизни. А, может быть, всё обстоит как раз наоборот — и это именно земная явь воспроизводит своей материей образы, запрограммированные для неё небом. Как бы то ни было, а зрелище под крылом открывалось воистину необычайное. Вот — проплывает под нами облачный «двойник» Северного Ледовитого океана с широкими ледяными плато, торчащими торосами вздыбленных глыб льда и синими «трещинами» длинных небесных «промоин». А вот разбрелись по равнине неба сотни неотличимых друг от друга одинаково белых и округлых облаков, до неправдоподобия похожих на огромную овечью отару. Я даже повертел головой по сторонам, надеясь увидеть фигуру чабана, который должен был стоять где-то поблизости, завернувшись в длинную чёрную бурку и опершись на высокую палку. Но только солнце наблюдало за этим небесным выпасом, да гонимое каким-то локальным воздушным потоком продолговатое худое облако оббегало, подобно пастушьей собаке, это мирно застывшее на синей луговине «стадо».

Забыв о своей многолетней боязни высоты, я с удовольствием подкрепился предложенным мне вежливыми немецкими стюардессами обедом, выпил пару стаканчиков красного сухого вина и, поддавшись Алинкиному энтузиазму, так до самого конца полёта и провыглядывал на сменяющиеся под крылом «Боинга» облачные пейзажи, которые она щёлкала сквозь стекло иллюминатора своим цифровым фотиком…

Оглядываясь сегодня назад, я должен признаться, что до самого нашего вылета из Шереметьево не верил в то, что эта поездка вообще состоится. Дело в том, что билеты нам были куплены на 20 августа, а русский август — и, особенно, дни, примыкающие к отмечаемому 19 числа празднику Преображения — это уже почти традиционное для России время аварий, путчей, дефолтов, катастроф и всяких иных неприятностей, делающих неосуществимыми даже самые, казалось бы, простые и тщательно разработанные планы и намерения. К счастью для нас, нынешний праздник Спаса оказался на редкость спокойным и никакими путче-дефолтными всплесками началу нашего путешествия не помешал. Очередная августовская трагедия случилась лишь через два дня после нашего вылета из Москвы и ударила по самолёту Ту-154 Пулковских авиалиний, совершавшему рейс 612 из Анапы в Санкт-Петербург, который 22 августа, пытаясь «перепрыгнуть» через грозовой фронт, попал в зону турбулентности и упал в 45 км от моего родного Донецка. Во время этой катастрофы погибли 160 человек — 150 пассажиров и 10 членов экипажа.

Мы же, благодаря Господу, благополучно долетели до Германии и без всяких ЧП приземлились в аэропорту Дюссельдорфа, где нас встретил мой двоюродный брат, специально приехавший сюда на своём тёмно-зелёном «Опеле», чтобы отвезти нас отсюда к себе в Кассель. Собственно говоря, именно он-то с женой нас в это путешествие и пригласили, сказав, что, если мы раздобудем себе денег на билеты в Германию и обратно, то они прокатят нас на своей машине в Милан, Венецию и другие города Италии, которую всю свою жизнь так мечтала увидеть Марина.

Понимая, что сами мы ни в какие Венеции никогда не выберемся, я ответил согласием и, приказав себе не думать о реальной финансовой основе предстоящей поездки, окунулся в текущие дела. На ту призрачную зарплату, что я получаю, работая секретарём Правления Союза писателей России, мы с трудом позволяем себе раз в два года съездить недельки на полторы на какой-нибудь из самых дешёвых морских курортов России или Украины — к примеру, в Тамань или Евпаторию (это при том, что, по советским меркам, моя должность соответствует статусу заместителя министра!), а потому, даже начав уже оформление визовых документов, я всё ещё не был уверен, что у нас откуда-то появится сумма, необходимая для приобретения трёх авиабилетов от Москвы до Дюссельдорфа и обратно. Но Бог — милостив, и буквально за несколько дней до нашего вылета, когда брат не выдержал и, купив для нас в Германии на свои деньги билеты, переслал их нам с курьерской службой в Москву, мне всё-таки передали из одной южной страны более-менее приличную сумму в долларах за выполненный мною ранее перевод на русский язык большого поэтического романа. Обменяв полученные деньги на евро (с тем, чтобы по приезде в Кассель тут же возместить брату его затраты на покупку наших билетов), мы без особых затруднений получили шенгенские визы и со спокойной душой вылетели в Германию.

Первый раз мы были здесь четыре года назад и тоже по приглашению брата, который, оставшись после смерти родителей один да ещё и в чужой стране, вдруг начал время от времени чувствовать острую потребность увидеться со мной. Сам он работал в одной кассельской фирме, занимавшейся то ли ремонтом, то ли продажей автомобилей, и был, несмотря на свою молодость, вполне обеспеченным человеком (особенно, по сравнению со мной), так что мог раз в несколько лет позволить себе потратить небольшую по германским понятиям сумму на то, чтобы принять меня с семьёй в снимаемой им у герра и фрау Шульц половине дома на затерявшейся среди тополей и каштанов улочке Шварцштрассе.

От той первой поездки в моей памяти сильнее всего запечатлелся образ широких дорог-автобанов, на которых нельзя останавливаться, да целые стаи работающих на силе дующего ветра воздушных электрогенераторов, похожих на элегантные ветряные мельницы. И вот — мы опять летим в машине по изумительно гладкой дороге, которую на большинстве участков обрамляют заросшие плющом щиты звукоизолирующих заборов. Из-за этих заборов я не могу полюбоваться на добрую половину лежащих вдоль обочины живописных пейзажей и красивых немецких селений, но зато жители придорожных деревень и городков избавлены от гула непрерывно несущихся по трассе автомобилей. Хотя на тех участках, где автобаны оказываются не «озаборенными», я всё-таки успеваю рассмотреть раскинувшиеся невдалеке от дороги на ярко-зелёных холмах небольшие и, словно бы вышедшие из каких-то немецких сказок, деревеньки, состоящие из двух-трёх десятков двухэтажных белых домов с крышами из красной черепицы и обязательной для каждого селения церковью, угадываемой по своей остроконечной и такой же красночерепичной, как крыши остальных домов, башне с часами.

Но сильнее всего меня опять-таки поражают всё те же, уже знакомые мне по предыдущей встрече с Германией, ветряки, добываемая с помощью которых электроэнергия составляет немалую долю в государственной экономике страны. Глядя на то, как немцы получают себе прибыль буквально из воздуха, я до сих пор не могу взять в толк, почему расположенная на семи ветрах и продуваемая всеми бурями Россия игнорирует этот способ добычи электроэнергии? Не может же быть, чтобы никто из наших министров или депутатов не ведал об этой германской практике, не говоря уже о Путине, знающем эту страну отнюдь не понаслышке. Уж он-то в свою бытность в Германии не мог не обратить внимания на белые металлические вышки с вращающимися на их маковках трёхлопастными пропеллерами. В некоторых местах установлено сразу до двух-трёх десятков таких агрегатов, из-за чего они напоминают собой готовящуюся к коллективному отлёту стаю высоких тонконогих птиц, повернувших свои головы к ветру и машущих странными крыльями-лопастями… Лично меня зрелище этих длинношеих трёхкрылых лебедей наполняло каким-то чуть ли не религиозным и почти священным трепетом. Особенно фантастически они смотрелись, когда в небе над ними повисла великолепная семицветная радуга, одним из своих оснований опирающаяся на предместья оставленного нами за спиной Дюссельдорфа, а другое опустившая куда-то туда, куда мы сейчас как раз и направлялись — в район Касселя или Марбурга…

Помню, как в последние дни перед нашим вылетом мы только и делали, что включали новостные программы телевидения, чтобы услышать в конце каждой из них, какая нас ожидает впереди погода. Дело в том, что в предшествовавшие нашему отлёту недели в Москве стоял откровенный холод и висели низкие хмурые тучи. Последние годы в российской столице вообще не стало нормального лета — дождь, сырь и холод сделались постоянными спутниками жизни москвичей, и потому мы очень боялись, как бы нам не застрять из-за непогоды в шереметьевском аэропорту. Мало того, что пришлось бы мучиться нам самим, так страдал бы из-за нашего опоздания ещё и приехавший в Дюссельдорф брат, которому завтра утром уже надо было быть в Касселе на работе, потому что и у него, и у его жены отпуск начинался только через день. Но небо нас пощадило, день выдался ясным, и самолёт вылетел из Москвы без всякой задержки (хотя найденный мною на Рамблере прогноз и обещал затяжные дожди как в российской столице, так и в аэропорту назначения).

В Дюссельдорфе же, надо сказать, и вправду немного капало, так что нам даже пришлось вынуть из чемодана зонтики, чтобы добраться сухими до оставленного братом на стоянке автомобиля. Зато, стоило только выехать за пределы города, как над нашими головами вспыхнула и не гасла практически уже до самого конца поездки потрясающе яркая, и оттого кажущаяся будто нарисованной, радуга. А где-то на половине пути от Дюссельдорфа до Касселя она, словно пытаясь подобрать к себе парную рифму, вывесила параллельно самой себе ещё и несколько более бледную радугу-двойняшку, так что наша дорога по Германии пролегала под сдвоенной светящейся аркой.

Радуга, как говорят святые отцы, это символ союза Бога и человека, знак, посылаемый Творцом в свидетельство Своей любви к людям, а потому я как-то сразу поверил, что всё в нашем дальнейшем путешествии будет хорошо, и со спокойным сердцем смотрел на пролетающую за окном машины Германию.

Марина с Алинкой также не скрывали своей радости от удачного перелёта, и это наше приподнятое настроение буквально наполняло собой салон автомобиля, так что мне даже удалось уговорить брата остановить на минутку у обочины дороги свой «Опель-Вектра», чтобы мы могли, хотя бы не выходя из машины, запечатлеть на свои фотоаппараты явленный нам свыше знак Божественной любви. Прожившие около десяти лет в Германии и брат, и его жена-хохлушка стали по своей манере поведения уже настолько немцами, что даже и представить себе не могут, как это можно вдруг взять, и позволить себе нарушить установленные однажды кем-то незыблемые правила поведения. «Но ведь это — автобан, тут нельзя останавливаться!» — с непередаваемым недоумением отвечал обычно на подобные просьбы братуха и пояснял, что для отдыха и удовлетворения всевозможных потребностей на европейских трассах существуют специально оборудованные места, где можно заправить горючим автомобиль и перекусить самому. Там же можно сходить в туалет, а все эти несанкционированные остановки посреди дороги, сопровождаемые командами: «мальчики — налево, девочки — направо», возможны только в России. А его жена добавила, что в уголовном кодексе Германии существует вполне конкретная статья за «дикое писание», по которой со всех, кто позволит себе справить нужду на лоне природы, даже если он сделает это за самыми густыми и высокими кустами, взимается штраф в размере 25 € (порядка 800 рублей!). Но на этот раз брат почему-то расчувствовался и, убедившись, что поблизости нет других автомашин, на минутку притормозил у края дороги, так что мы успели выскочить из машины и сделать по пару поспешных снимков, Алинка — купленным ей недавно в кредит цифровым фотоаппаратом «Sanyo», а я — своей допотопной старенькой «мыльницей».

Впрочем, за окнами вскоре начало темнеть, и больше я брата останавливаться не просил, а через какое-то время уже подъехали к снимаемому ими у четы немецких пенсионеров дому, и на том наша начальная часть путешествия завершилась. Заждавшаяся нас невестка выставила на стол какие-то немецкие угощения, за ужином мы обговорили ворох накопившихся друг у друга новостей, напились чаю с конфетами и печеньем и легли спать, глядя, как за окном комнаты горят равномерным светом дисциплинированные германские звёзды.

Следующий день был у нас абсолютно свободным. Брат с женой ушли на работу в свои фирмы, Алинка засела инспектировать парфюмерно-косметические запасы невестки, а мы с Мариной отправились гулять по городу, благо, были в Касселе не в первый раз и уже немного в нём ориентировались.

Кассель — это небольшой старинный городок в земле Гессен, в самом центре Германии, стоящий на реке Фульда. Его население составляет около 200 тыс. жителей, во времена нацистской Германии здесь строили танки, в наши же дни больше занимаются искусством. При этом здесь не ограничились тем, что открыли в городе замечательную галерею классической живописи. Нынешний Кассель считается одной из мировых Мекк художественного авангарда, и каждые пять лет здесь проходит одна из самых знаменитых и значительных выставок современного искусства, носящая несколько канцелярское название — «Documenta». Четыре года назад мы как раз попали на одну из таких выставок, и я был глубоко разочарован тем, что мы на ней увидели. Представленные в павильонах «инсталляции» (а в современном искусстве Запада начинает преобладать именно этот «художественный жанр», являющий собой произведения не в традиционном их понимании, а в виде неких застывших или даже действующих мини-сюжетов, разыгрываемых людьми или куклами коротких сценок, всевозможных предметно-вещевых композиций и т. д. и т. п.) показалось, что это какая-то страшно затянувшаяся игра в примитивный авангардизм, представляющая собой на деле давно уже отработанный и изжитый, откровенно вчерашний день формального искусства. Самое приятное впечатление от увиденного мною на той выставке оставил уголок мастерской художника, представленный как самостоятельное произведение искусства — эдакий большой зал, вдоль которого был установлен длинный деревянный верстак, сверху и снизу заваленный всевозможными заготовками, банками из-под краски, кусками жести, дерева, пластмассы и разбитыми гипсовыми скульптурами, да плюс — висящие над ним на стенах листы фанеры с какими-то абстрактными фигурами и буквами. По крайней мере, это хотя бы как-то соприкасалось с реальной жизнью, давая представление о том, в каких условиях авангардисты творят свои «шедевры».

Лучшее из того, что есть в Касселе — это, на мой взгляд, холм Вильгельмсхёэ, получивший своё название в честь имени курфюрста Вильгельма I, построившего на его склоне замок и создавшего уникальную систему водопадов, замысловатым каскадом сходящих с вершины горы из резервуара под статуей покровителя города Геркулеса. Холм засажен редкими породами деревьев, которые был обязан привозить сюда из чужих земель каждый возвращающийся из военного похода солдат. В городе вообще очень бережно относятся к зелени — здесь множество больших и маленьких парков, всевозможных кашпо, клумб и скверов, улицы обсажены вдоль тротуаров деревьями, по столбам и заборам вьётся густой плющ, да плюс ещё каждый из кассельских двориков (а две трети города составляют частные дома) представляет собой миниатюрный зелёный садик со своим собственным дизайном в виде декоративных растений и маленьких горок, гротов, прудиков и фонтанчиков.

Похоже, что в глубине своей души кассельцы до глубокой старости остаются большими детьми, не изжившими любви к куклам, и, глядя на разбитые перед домами живописные сады и лужайки, можно почти неизменно увидеть либо притаившуюся под кустом пару фарфоровых уточек, либо замершие на полянке фигурки клюющих зёрнышки кур, либо же торчащие из травы уши игрушечного зайца, группу веселящихся на лужайке гномов или грациозно изогнувших шеи у небольшого бассейна белоснежных лебедей. У некоторых гномы или гуси сидят также и на коньке крыши, а на ступеньках крыльца примостились игрушечные зайчата. Чувствуется, что Кассель — родина немецких сказок, это ведь именно этот город пробудил в братьях Гримм интерес к сочинительству своих волшебных историй. Здесь, под сенью холма Вильгельмсхёэ и широколистых кассельских каштанов протекало их детство, а в 1812 году, когда Россия воевала с Наполеоном, они писали здесь свои самые известные и популярные у российских малышей вещи — «Белоснежку и семь гномов», «Красную Шапочку и Серого Волка», а также некоторые другие датированные этим временем произведения. Сегодня здесь работает разместившийся в здании дворца «Palais Bellevue» музей братьев Гримм, воссоздающий обстановку жизни знаменитых сказочников и атмосферу сопутствовавшей им эпохи.

(Помимо музея братьев Гримм, в Касселе действует ещё несколько подобных учреждений культуры, самым оригинальным из которых является музей похорон, рассказывающий о погребальных традициях в различных странах мира. Один раз в году, в начале сентября, власти Касселя проводят праздник типа нашего «Дня города», составной частью которого является так называемая «Ночь музеев», в течение которой работают все городские музеи, и любой желающий может посетить их бесплатно.)

Повзрослев, знаменитые собиратели сказок перебрались в находящийся неподалёку от Касселя не очень большой, но довольно широко известный университетский городок Марбург, живописно раскинувшийся по берегам реки по имени Лан. Над ним, как и над Касселем, возвышается на горе замок, несколько пониже его находится Марбургский собор, а между ними живописно карабкаются по склонам улочки Старого города. Марбург — город литературный, он связан с именами Михаила Ломоносова, Бориса Пастернака и уже упоминавшихся братьев Гримм. В посвящённом ему стихотворении изучавший в одном из марбургских университетов философию Пастернак писал: «Плыла черепица, и полдень смотрел, / не смаргивая, на кровли. А в Марбурге / кто, громко свища, мастерил самострел, / кто молча готовился к Троицкой ярмарке. Желтел, облака пожирая, песок. / Предгрозье играло бровями кустарника. / И небо спекалось, упав на кусок / кровоостанавливающей арники. В тот день всю тебя от гребёнок до ног, / как трагик в провинции драму Шекспирову, / носил я с собою и знал назубок, / шатался по городу и репетировал… // Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм. / Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. / И всё это помнит и тянется к ним. / Всё — живо. И всё это тоже — подобья...»

Впрочем, о Марбурге не так давно написал большой роман (уже успевший вызвать в прессе как восторженные, так и уничижительные отклики) приезжавший в него по различным приглашениям прозаик Сергей Есин, так что желающие могут найти его вещь в журнале «Новый мир» и посмотреть на этот город ещё и глазами бывшего ректора Литературного института. Я же, проводив домой уставшую от пешей прогулки Марину, продолжал безостановочно бродить по зелёным кассельским улицам, упиваясь непредставимыми для российских городов чистотой и обихоженностью, и не переставая дивиться тому, как тщательно и любовно украшают горожане своё жильё и прилегающее к нему пространство. Вместе с тем, глядя на кажущиеся леденцово-пряничными дома Касселя и заселенные игрушечными гномиками лужайки вокруг них, я подумал о том, что при всём эстетическом удовольствии, которое дарит их вид, эта красота намекает собой ещё и на то, что большинству жителей города просто катастрофически некуда себя деть. Ведь отдавать так много сил и времени «вылизыванию» чисто внешней, сугубо бытовой стороны своей жизни можно только в том случае, когда у тебя напрочь отсутствует её внутренняя сторона, духовно-творческая! Когда в душе нет ни Бога, ни боли за Отечество, когда в сердце отсутствует любовь, а в мыслях не теплится ни малейшей творческой искорки, тогда какая-нибудь лежащая под окном веранды лужайка размерами три на четыре метра действительно может разрастись до масштабов всепоглощающего мировоззренческого смысла, сконцентрировав чуть ли не всю жизненную энергию человека на уходе за рядовой цветочной клумбой или на разукрашивании беседки. Наверное, поэтому я испытываю здесь столь мешающие одно другому чувства восхищения внешней красотой и бытовой немецкой устроенностью, и — некоего, знобяще действующего на мою душу, внутреннего одиночества. Прожив в Касселе около десяти лет, брат с женой чувствуют себя тут лучше, чем дома, а вот смог ли бы остаться здесь я, сказать однозначно затрудняюсь. Меня уже и сегодняшний день начал тяготить собой, точно чужая свадьба, на которую я пришёл без приглашения и подарка. Хотя и уходить с неё, не отведав угощений, уже, вроде, тоже не хочется — уж больно красивые вина и закуски успел выхватить взгляд сквозь толпу танцующих! Вот и стою на полпути между столом и дверью, не зная, в какую сторону сделать мне свой следующий шаг. Сесть за стол? Выйти на улицу? Продолжать торчать на месте?..

«Я снова в Касселе. Прошло четыре года, / а он стоит, по-прежнему, такой, / каким и был — ни время, ни погода / не всколыхнут ничем его покой. Роняет листья тополь на Шварцштрассе, / с холма Вильгельма катится вода. / Я плохо знаю, что такое — счастье, / но здесь оно мне ближе, чем всегда. Хожу вокруг, как школьник по музею, / то отвернусь, то тихо прикоснусь. / И полюбить безудержно не смею, / и распрощаться навсегда боюсь…»

2.
А утром следующего дня тёмно-зелёный «Опель-Вектра» моего бодрого и радующегося началу двухнедельного отпуска брата уже мчал нас и наши загруженные в багажник чемоданы мимо столь полюбившихся мне немецких селений и пейзажей в сторону Мюнхена. За окном мелькали удивительно чистые поля, красивые, точно на фотографиях, леса, декоративно выпуклые зелёные холмы, реки с наклонёнными к воде деревьями, и в памяти как-то сами собой зазвучали давным-давно не перечитываемые мною строки одного из стихотворений раннего Эдуарда Багрицкого. Помнится, на заре моей литературной юности оно мне очень нравилось: «Так идет весёлый Дидель / с палкой, птицей и котомкой / через Гарц, поросший лесом, / вдоль по рейнским берегам. // По Тюрингии дубовой, / по Саксонии сосновой, / по Вестфалии бузинной, / по Баварии хмельной…»

Я смотрел за окно на сменяющиеся вдоль дороги картины и пытался понять, почему здешние пейзажи смотрятся столь ярко и празднично, а примерно такие же в России — тускло и буднично? И, кажется, отчасти нашёл ответ. Безусловно, одной из причин такого восприятия является сама цветовая гамма немецких селений, в которой белые стены домов резко контрастируют с ярко оранжевой черепицей крыш и уже одной этой нарядностью создают у того, кто на них смотрит, весело-приподнятое настроение. Тем более что всё это ещё и оттеняется изумрудноё зеленью травы и окружающих деревьев. Однако сводить объяснение кажущейся немецкой праздничности к одному только воздействию цветовой гаммы на зрачок человека, я думаю, всё-таки неверно. Потому что главное, чем здешние населённые пункты отличаются от своих российских собратьев, это — единство облика немецких жилищ, та, объединяющая их однородность, какая бывает во время массовых народных гуляний, когда буквально все до одного жители села или городка надевают на себя белые праздничные рубахи и выходят на улицу плясать и веселиться. Вот и все дома здесь стоят одинаково аккуратные, крепкие, двухэтажные, красивые — точно дружная сельская община, в которой нет ни больных, ни нищих, ни отвергнутых миром изгоев.

В России же все дома разные — один серый, другой белый, третий красно-кирпичный, а четвёртый вообще крыт андулином. Один — с восточными башенками по всем углам, с балконом вокруг второго этажа и двумя бетонными гаражами с железными воротами, другой — с вросшим в землю крыльцом, перекошенными окнами и повалившимся наземь плетнём, третий — тот и вовсе с соломенной крышей и покосившейся посреди огорода уборной, а вокруг чётвёртого нагорожено столько всяких пристроек, флигельков, навесов и клетушек-сараюшек — причём, и под жестяной крышей, и под шифером, и под толем, — что это уже и домом назвать нельзя, поскольку это какой-то Ноев ковчег, приютивший в своём хаотично разросшемся трюме каждой твари по паре. В такой лабиринт постороннему лучше вообще не соваться, тут сам чёрт ногу сломит, а нужной двери всё равно не отыщет!..

Такие, абсолютно не похожие друг на друга и разные не только по цвету, но и по размерам, материалу, из которого они сделаны, и по качеству — эти дома просто вопиют о социальном неравенстве проживающих в них людей. Они похожи собой на разношерстную толпу на вокзальной площади, в которой резко выделяются своей солидной «упакованностью» во всё фирменное представители класса «новых русских», мелькают вылинявшими подделками под Гуччи и Валентино люди среднего достатка и крутятся одетые в серую рвань и рубище бомжи и попрошайки… Проезжая по трассе мимо немецких селений, ими откровенно любуешься. Проезжая по дороге мимо наших сёл и деревень, невольно задаёшься извечным вопросом о том, кто виноват, и что делать. И — не находишь на него никакого другого ответа, кроме подсказанного России в 1917 году В.И. Лениным и его попутчиками по «пломбированному» вагону…

Не знаю, куда бы меня завели размышления подобного рода, если бы кто-то из сидевших рядом со мной в машине не произнёс громко слово «Мюнхен». Отбросив опасные мысли, однажды уже поставившие Россию на краешек расстрельного оврага, я повернулся к окну. Мы действительно въезжали в город, и этот город поначалу показался мне крайне некрасивым. С обеих сторон нас обступали какие-то громоздкие и неуклюжие дома образца середины XX века, похожие на гибрид наших заводских ДК и рабочих общежитий, какие можно запросто увидеть где-нибудь в Твери, Питере или Самаре. Через два-три квартала архитектурный стиль начал меняться, и улица стала напоминать собой Кутузовский проспект российской столицы. Замелькали витрины всевозможных магазинов, вывески кафе и ресторанов, тротуары заполнились праздно прогуливающимся народом, и через какое-то время мы оказались уже в самом центре Мюнхена.

Я не знаю, что рассказывают об этом городе туристические справочники, которые наверняка выносят на первое место информацию о его галереях, музеях, соборах, театрах, памятниках, знаменитых пивных фестивалях и других интересующих путешественника объектах, событиях и достопримечательностях. Они, конечно же, сообщают туристам о посвящённой Богоматери церкви Фрауэнкирхе, об уникальном хранилище фронтонов и двух пинакотеках, в одной из которых находятся такие всемирно известные полотна как вангоговские «Подсолнухи», «Завтрак на траве» Мане и другие бесценные картины, но в моей памяти Мюнхен остался почти исключительно как город львов, велосипедов и арабов. Представители каждой их трёх этих групп попадались нам буквально на каждом шагу. Сильнее всего меня поразили велосипедные стоянки — десятки, а в иных местах и сотни этих транспортных средств были припаркованы рядом с открытыми уличными кафе, возле входа в городские парки и вокруг выходов из подземных переходов, напоминая своей ощетиненной рулями массой некие непроходимые зоны, наподобие густых лесных буреломов. Довольно весёлое впечатление оставляли также являющиеся символом Мюнхена львы, пластмассовые фигуры которых встречались нам через каждые пятьдесят метров. В центре Берлина, помню, красовались точно такие же изображения медведей, а здесь перед входом в любой магазин, ресторан, а то и просто посреди тротуара виднелась фигура стоящего на двух или четырёх лапах царя зверей. Львы были раскрашены в самые сногсшибательные цвета, иные из них были «одеты» с помощью краски во фрак или королевскую мантию, на спинах горизонтально стоящих зверей весело толклась и прыгала детвора, а возле поднявшихся вертикально фотографировались взрослые. Мы тоже истратили несколько кадров, запечатлев себя рядом с величественными фигурами царя зверей, при этом я сфотографировался — около золотого.

Но едва ли не больше, чем львов и велосипедов, вместе взятых, в Мюнхене оказалось «лиц арабской национальности». Не знаю, выходцы из какой именно ближневосточной или североафриканской страны облюбовали себе под место жительства столицу Баварии — афганцы, сирийцы, иранцы, турки или какие-то другие из мусульманских народов. Но центр города был буквально запружен женщинами в чёрных покрывалах с прорезями для глаз и тёмнолицыми мужчинами арабского типа, что-то шумно обсуждающими за столиками уличных кафе, на бульварных скамейках или просто, сойдясь в круг посреди пешеходной улицы. Твёрдо исповедуя принципы западной демократии, Германия гостеприимно распахнула свои границы для всех, кто пожелал стать частью её общества, и делает всё возможное, чтобы выбравшие её в качестве своей новой родины переселенцы не чувствовали себя здесь в чём-либо ущемлёнными. Но мне почему-то кажется, что это немецкое гостеприимство ещё аукнется им какими-нибудь социальными, национальными, демографическими, общественно-политическими или криминальными проблемами. Я, во всяком случае, гуляя среди скрывающих свои лица под чёрными платками женщин, чувствовал себя весьма неуютно, и был откровенно рад, когда с наступлением темноты мы сели в машину продолжили путешествие. Правда, на этот раз оно было недолгим, так как мы доехали до ближайшего отеля системы «Этап», где нам были заказаны номера, и остановились на ночлег. На следующий день мы планировали одолеть порядка 700 километров и достигнуть Венеции, поэтому сегодня всем надо было очень хорошо выспаться. И в первую очередь — нашему капитану, бессменно ведущему свой зелёный «Опель» в сторону заветного итальянского «сапожка», о примерке которого на свою судьбу я не позволял себе мечтать даже в самой смелых из своих фантазий. (Нравится мне это или не нравится, но приходится признаться, что, если бы не столь отрицательно оцениваемая мною перестройка, которую я до сих пор считаю актом предательства Советского Союза, то, скорее всего, я никогда бы в своей жизни ни в какие заграницы не выбрался, и ни Италии, ни Германии, ни каких бы то ни было иных стран Западной Европы никогда не увидел. Хотя, чего уж, казалось бы, проще? Сел дома в машину, понажимал в течение дня на газ, а как почувствовал, что уже устал или надоело, заехал в ближайшую гостиницу, перекусил прихваченными с собой в корзинке колбасой и фруктами, ночку передремал, а утром попил в гостиничном холле кофе с горячими круассанами, и опять — в дорогу, за новыми впечатлениями…)

Ловя эти самые впечатления, я как раз и прозевал момент, когда мы пересекли германо-австрийскую границу, хотя с самого выезда из «Этапа» практически неотрывно смотрел за окно на проезжаемые нами пейзажи. Да, собственно, между этими странами-то и границы настоящей давно уже нет, к тому же ещё и дорожные указатели по обе её стороны написаны на одном и том же немецком языке, являющемся одним из полноправных государственных языков Австрии. А вот природа вокруг автобана начала незаметно меняться, и даже не столько сама природа, как окружающий ландшафт — мы стали замечать, что с каждым километром пути забираемся всё выше и выше в горы, и вскоре окончательно поняли, что мы — уже в Альпах. Не знаю, где я нашёл в себе силы, чтобы не взвизгивать, точно Алинка в самолёте, «вау!» при виде обступающей нас со всех сторон потрясающей красоты. Ничего подобного я в своей жизни до этого не видел, и сегодня, не покривив душой, могу заявить, что «Альпы — это круто!». Как в прямом, так и в переносном смысле. Хотя непосредственно их физическая крутизна началась только во второй половине дня, когда мы забрались на самую спину горного массива и увидели, что облака висят уже не над нашей головой, а в буквальном смысле рядом с окном автомашины, а иногда — даже и несколько ниже того места, где мы в этот момент проезжали. Выше же нас были только горные вершины, словно гигантские серые кристаллы или зубы какого-то исполинского дракона, торчащие из изумрудно-зелёных дёсен альпийских предгорий.

До этого за окном автомобиля тянулись округлые лесистые склоны с травянистыми луговинами, на которых я во всё время нашей поездки не без определённой доли недоумения видел разбросанные то здесь, то там отдельно стоящие или же, в лучшем случае, сбившиеся в стайки по пять-десять строений, дома местных жителей. Для меня, прожившего большую часть своей жизни по заштатным городкам Украины и России, глухим таёжным заимкам и геологическим базам Забайкалья и Красноярского края, и на своём собственном опыте убедившегося в том, что реализовать себя за сто первым километром от Москвы практически почти невозможно, до сих пор остаётся загадкой вопрос о том, чем может жить человек на склоне альпийских гор в полутора сотнях километров от крупных культурных центров? Легче всего было предположить, что все виденные мною на склонах строения — это сплошь гостиницы для любителей горного отдыха или охотничьи домики, и, скорее всего, какая-то определённая часть из них действительно таковыми и являлась, но не могло же быть гостиницей абсолютно каждое из замеченных мною на откосе подворий, тем более что возле некоторых из них виднелись ещё и остроконечные башенки церковных колоколен? Судя по наличию хозяйственных построек рядом с некоторыми такими домами, это всё-таки действительно были места обитания здешних жителей, одни из которых владели в здешних горах участками леса и получали доход от работы небольших лесопильных заводиков, другие занимались разведением овец, третьи выращивали какую-то сельхозпродукцию… А возможно, предположил, отвлекаясь от петляющей вдоль ущелья дороги, брат, они ездят на работу в расположенные неподалёку от них городки, ведь здесь у каждого имеется по две-три машины, так что доехать любому из них до города и вернуться домой — не проблема…

(Заглянув позже в Интернет, я узнал, что значительная часть населения провинции Тироль, — а мы ехали именно по ней, — и правда была занята в сфере услуг по обслуживанию спортсменов-горнолыжников и многочисленных туристов. Но процветали также животноводство молочно-мясной специализации, овцеводство и свиноводство. Ну и, конечно, лесозаготовки и сопутствующая им деревообрабатывающая промышленность, а также производство стройматериалов из дерева. В этой сфере и работали многие из проживающих в горах тирольцев, приезжая на своих автомобилях на расположенные в отдалении от их жилья небольшие заводики. С транспортом у них проблем действительно не было.)

Проблема, как вскоре выяснилось, оказалась у нас самих — и она заключалась в том, что нам страстно хотелось фотографировать окружающие виды, а останавливаться на горной дороге было нельзя, движение здесь было довольно активным, и остановиться на обочине, значило — создать трудности для проезда всем остальным водителям и дать им основание подумать, что у тебя что-то случилось с мотором. Поэтому я просто смотрел за окно «Опеля», с жадностью напитывая себя каждым мгновением уносящейся за спину красоты и одновременно с горечью понимая, что о наиболее впечатлившем меня участке путешествия мне, в сущности, будет абсолютно нечего рассказать своему читателю. Ну не покрывать же страницы блокнота сплошными возгласами «Ах!» да «Ох!», которые испускала моя душа. Да и от того, что я десять раз подряд употреблю в строке слово «красота» или «красиво», виденная мною картинка всё равно для читателя яснее не станет, так что я, наверное, со вздохом отпущу от себя это сладкое воспоминание об Альпах и, перепрыгнув через остававшиеся нам впереди километры, головокружительный серпантин спуска и провороненную мною австро-итальянскую границу, сразу перескочить в конечную точку нашего дневного маршрута. А целью этого долгого автопробега был небольшой итальянский городок Местре, являющийся пригородом знаменитой Венеции. Там мы должны были оставить машину и переночевать три ночи в гостинице, пока будем знакомиться с достопримечательностями островного города.

Местре — это материковая часть Венеции, но отнюдь не её близнец, здесь нет никаких дворцов и каналов, а сосредоточены главным образом заводы, доки, склады, портовые сооружения, фабрики, офисы и другие промышленные предприятия, за счёт которых, собственно, и живёт сама Венеция. Местре переполнен отсутствующими на островах автомобилями, и последнее время в него всё активнее переселяется молодёжь, которая хочет где-то работать и развлекаться.

Рядовые туристы останавливаются, как правило, именно в Местре, где цены на гостиницы существенно ниже, чем в островной Венеции, а качество проживания намного выше. Там, например, в порядке вещей общие для всего этажа туалеты и душевые. Часто отсутствуют облицованные кафелем ванные и отопление, т.е. самый элементарный бытовой комфорт. Дело в том, что санирование в Венеции стоит дороже, чем где-либо в других городах; из-за постоянной сырости в домах у домовладельцев нет стимула создавать современные жилые помещения, поэтому сами венецианцы каждый день уезжают из города в Местре, а на следующее утро опять в него возвращаются. Ну, а инфраструктура из-за всего этого, конечно же, страдает.

Мы же поселились в замечательном трёхзвёздочном отеле «Венеция» на улице via Teatro Vecchio — в почти шикарном трёхместном номере с розовыми парчовыми покрывалами в тон обоям и всеми положенными удобствами, вплоть до вмурованного в стену кондиционера, который я практически сразу же вырубил, не желая быть продутым выходящей из него струёй ледяного воздуха, предпочтя ему открытое окно на улицу. На первом этаже был неплохой, но дороговатый для нас ресторан, в котором мы поужинали в первый вечер нашего приезда, но главное — что при гостинице была своя автостоянка, где мы спокойно оставили на время пребывания в городе наш автомобиль, а сами пользовались общественным транспортом. Слава Богу, это оказалось довольно просто сделать — в двухстах метрах от нашей гостиницы находилась площадь piazza Ottobre, на которой останавливался автобус № 4, сев на который, мы минут за 15 доезжали по переброшенному через Венецианскую лагуну четырёхкилометровому мосту до площади Пьяццале Рома, располагающуюся перед железнодорожным вокзалом, рядом с которым находятся причалы общественного транспорта, где мы пересаживались на небольшой речной трамвай, называющийся вапоретто (есть ещё небольшие теплоходики, которые называются мотоскафо), и уже на нём добирались по Большому Каналу (Canal Grande) до нужного нам места. Большой Канал разделяет Венецию на две части. Его длина 3800 метров, ширина колеблется от 30 до 70 метров. Он имеет форму перевёрнутой латинской буквы «S». Глубина Большого Канала шесть метров, остальных — от 2,5 до 3 метров.

Первый раз все прибывающие в Венецию обычно едут до остановки Сан-Марко, где располагаются главные достопримечательности города — площадь Святого Марка с окружающими её собором Святого Марка, Дворцом дожей, Башней часов, Колокольней, Старыми и Новыми прокурациями и тюрьмой Карчери с соединяющим её с Дворцом дожей мостом Вздохов. Собор Святого Марка построен в честь небесного покровителя Венеции евангелиста Марка, который, возвращаясь однажды из поездки в Аквилею, где он проповедовал учение Христа, вынужден был из-за непогоды остановиться для ночлега на одном из 118 островов Венецианской лагуны. Здесь ему явился во сне ангел и сказал, что тут он обретёт себе покой. И в 828 году тело Марка действительно было доставлено на один из островов Венецианской лагуны…

Однако мы начали знакомство с Венецией не с центра, как поступает большинство туристов, а проехали почти по всему Большому Каналу и вышли на остановке у Морского исторического музея (Музео Сторико Навале). Дело в том, что ещё задолго до начала поездки мы распределили между собой итальянские города, взяв на себя роль экскурсоводов, и мне досталась Венеция. Прочитав несколько путеводителей, я понял, что за два-три дня, которые мы будем в этом городе, нам удастся посетить только очень малую часть его музеев, а потому надо построить наши экскурсии так, чтобы увидеть как можно больше из того, что мы не сможем увидеть нигде, кроме Венеции. Старинные картины, скульптуры, утварь и прочие образцы искусства, подумал я, мы уже видели не раз в музеях Москвы и Санкт-Петербурга, Касселя и Версаля, Пензы и Темрюка, и увидим ещё во Флоренции и Милане, а здесь надо смотреть что-то сугубо венецианское, и я наметил поход в два музея — Морской музей в самой Венеции и Музей стекла на острове Мурано. Поскольку в справочнике было указано, что Морской музей был открыт только до обеда, то мы и поехали сразу в него, миновав «сердце Венеции» — площадь Сан-Марко, на которую решили вернуться позднее.

Музей действительно стоит того, чтобы потратить на него полтора евро и хотя бы одно венецианское утро — здесь собраны модели и фрагменты всех типов кораблей, когда-либо заходивших в местную гавань. Имеются великолепные деревянные макеты военных и торговых кораблей, управляемых торпед, образцы судового и портового вооружения, морской офицерской формы, навигационных приборов и других предметов из истории развития морского флота. Самым красивым экспонатом, безусловно, следует считать золотую модель государственного судна дожа, поражающую своей изысканностью и великолепием. Моё же внимание привлекла висящая на стене резная фигурная композиция, снятая с носа какого-то из древних кораблей, которая изображала закованного в кандалы тоскующего казака, по всем признакам — украинского, о чём красноречиво свидетельствовали шаровары на его ногах, свисающие на подбородок гетьманские усы и длинный чуб-«оселедец» на бритом черепе. По-видимому, для кого-то в минувшие века запорожцы были настолько ненавистны, что они даже не поленились украсить нос своего корабля символом покорённого врага, распяв на устрашение всем хохлам на самом видном месте своего судна образ их порабощённого сородича. А, может быть, это как раз и было судно, перевозившее по свету пленных рабов, о чём и сигнализировал встречным закованный в кандалы запорожец.

Как бы там ни было в древности, но я думаю, что мои сегодняшние земляки-украинцы не очень любят посещать Морской музей Венеции, где они вынуждены каждый раз натыкаться гордым взором на фигуру своего закабалённого соплеменника. Даже моя довольно сильно омоскалившаяся часть украинской крови и то негодующе всплеснулась в венах, заставив меня непроизвольно сжать кулаки и стиснуть челюсти. Но я всё же нашёл в себе силы сфотографироваться на память рядом с пленённым казаком, а брат с женой не стали делать даже этого…

Выйдя из музея, мы не стали сразу садиться на вапоретто и возвращаться к площади Сан-Марко, а отправились хотя бы немного побродить по островам наугад, чтобы познакомиться с Венецией не только глазами, но и своими собственными ногами. И это было абсолютно правильно, потому что именно в пешей прогулке по вьющимся вдоль каналов с зелёной водой узким улочкам-набережным (они здесь называются fondamenta), по вычурным горбатым мостикам, по тесным дворикам-лабиринтам с висящим на протянутых от стены к стене верёвках разноцветным выстиранным бельём да по миниатюрным площадям, окружённым многочисленными кафе и церквями, как раз и открывает себя взгляду иностранца настоящая, а не парадная Венеция. Это не город — это брошенный в изумрудную воду моря букет из 118 колышущихся на волнах цветов. Так моряки издавна поминают своих погибших товарищей, опуская в память о них на воду венки, вот и Венеция показалась кому-то памятником для 118 погибших подводников «Курска», душа каждого из которых воплотилась в один из 118 островов этого города. То там, то здесь мы видели оттрафареченные кем-то чёрной краской на бетонных арках мостов и каменных тумбах парапетов портреты российских моряков и под ними их имена и фамилии — Геннадий Лячин, Дмитрий Колесников, Рашид Аряпов… Не думаю, что это венецианские власти решили подобным образом увековечить память потопленных в Баренцевом море (явно не без участия натовских субмарин «Лос-Анджелес», «Толедо» и «Сплендид», присутствие которых в районе учений российского ВМФ зафиксировала наша морская авиация, о чём опрометчиво доложил на всю страну в первые дни после трагедии адмирал Моцак) российских подводников, скорее всего, это некая «полудиверсионная» акция проживающих в Венеции россиян, посчитавших, что 118 островов венецианской лагуны представляют собой идеальный памятник для утонувших моряков «Курска», и нанёсших ночью оттиски российских героев на камни Венеции.

А русских здесь сегодня и стало в самом деле довольно много — мы встречали их и в вёзшем нас из Местре до Венеции городском автобусе, и среди пассажиров бегущего по Большому Каналу вапоретто, и просто на узких венецианских улочках-калли (calli). Выезжая сюда на один-два года ради заработков, наши земляки практически так уже назад и не возвращаются. Сначала надо заработать на квартиру детям, потом — на обстановку для этой квартиры, потом у детей родятся свои дети и надо работать уже ради них. «Мам, ну поработай там ещё годик, а то нам не хватает на дачу»; «Пап, ну останься ещё на пару лет, пока Витька не закончит институт», — так, год за годом стараясь удовлетворить просьбы близких им людей, вчерашние россияне проводят в наймах всю свою оставшуюся жизнь. Наши работают здесь сиделками, столярами, плотниками, гувернантками. Марина то и дело затевала посреди улицы разговорами с кем-либо из наших недавних земляков, погружаясь в их эмигрантские судьбы, из-за чего наша прогулка по Венеции грозила никогда не закончиться.

Но, тем не менее, совершив довольно приличный крюк по немыслимо запутанным закоулкам этого удивительного города, мы каким-то образом всё же вышли к знаменитой площади Сан-Марко и её величественному собору. Описывать Венецию — это всё равно, что пытаться передать словами красоту ночного фейерверка. Она — это отражение этого фейерверка, упавшее на лазурь воды и от резкого охлаждения застывшее в виде причудливых каменных букетов — дворцов, соборов, памятников…

Сам собор Святого Марка был освящён в 1094 году, в нём много мозаики, заметно смешение множества художественных стилей, и вообще он более похож на музей, чем на культовое сооружение. В своём большинстве итальянские соборы вообще представляют собой некую триипостасную смесь картинной галереи, концертного зала и молитвенного сооружения, причём молитвенного — чуть ли не в последнюю очередь. Поражает некая «индустриализация» молитвенного процесса в католических храмах — к примеру, здесь тоже преклоняют колени во время богослужения, но делают это отнюдь не так, как наши православные бабушки, которые бухаются коленями прямо на бетонный пол, а при помощи специальных подставок с узкими кожаными подушками внизу, на которые они становятся коленями, и специальной рейкой повыше, на которую можно класть молитвослов или опускать кающуюся голову.

Рядом с собором находится потрясающий своей кружевной лёгкостью бело-розовый Дворец дожей — мраморное здание, где располагались правитель Венеции и городское правительство в лице Большого совета, сената и сеньории. Построенный в 810 году, Дворец дожей смотрится, как новенький, возле него всё время гуляет огромное множество народа, который фотографируется, кормя из купленных здесь же пакетиков пшена несметные стаи голубей, приобретает у уличных торговцев сувениры или питается в окрестных кафе и ресторанчиках.

Мы тоже почувствовали проснувшийся после наших блужданий аппетит и завернули в одну из уличных харчевен. Я заказал себе пасту с морепродуктами (то есть макароны, в которые было насыпано множество всевозможных моллюсков) и стакан пива, Алинка с невесткой взяли итальянские пельмени-равиолли с каким-то особенным соусом и сок, братуха — салат с сыром, какое-то мясо и большую бутылку воды, а Марина решила попробовать морского чёрта. Съеденные мною макароны с ракушками оказались удивительно вкусными и питательными, мы после этой трапезы ещё целый день гуляли по Венеции, а потом я ещё прошёлся по вечереющим улицам Местре, и всё равно еле-еле успел нагулять до ужина хотя бы какой-то аппетит. Марина от своего морского чёрта была тоже в восторге, но это, собственно говоря, и не удивительно, вспомним-ка, к примеру, Солоху из знаменитой повести Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством» — та не то, что с морским, с самым настоящим чёртом роман крутила!.. Женщины — существа парадоксальные. На меня, когда я ем свой любимый сыр «Дорблю», и Марина, и Алинка взирают почти что с мистическим ужасом, а вот как самой закусить морским чёртом — так это, видите ли, для неё ничего, обычное дело…

Кстати сказать, Гоголь в Италии вспоминается совсем не случайно — хотя его любимым городом был Рим, сказанное о Вечном городе оказывается справедливым и для других уголков этой страны. «Только здесь, только в Италии, слышно присутствие архитектуры и строгое её величие как художества», — вдруг выплывают из глубины моей памяти слова из неоконченного гоголевского очерка «Рим», и я понимаю, что они справедливы и для всего того, что я сейчас вижу на площади Сан-Марко, хотя, может быть, и с некоторой поправкой на новый век. «Стоит Венеция, отразив в адриатические волны свои потухнувшие дворцы, и разрывающей жалостью проникается сердце иностранца, когда поникший гондольер влечёт его под пустынными стенами и разрушенными перилами безмолвных мраморных балконов», — говорит Гоголь об угасании жизни в Венеции, и он прав, это действительно происходит. Население сегодняшней Венеции насчитывает всего около 70 тысяч человек, при этом 20 тысяч из них — приезжие студенты, учащиеся в этом городе. Коренные жители постепенно перекочёвывают в материковый пригород Венеции — Местре. Там расположены фабрики, офисы и течёт обычная жизнь итальянского города. Сама же Венеция практически превратилась в туристический городской спектакль. Сюда стекаются люди со всего земного шара, в мире её уже называют «городом одних туристов». Но она по-прежнему сказочно прекрасна, и я весь день сегодня прислушиваюсь к своему сердцу, боясь, как бы оно не выпрыгнуло от восторга из груди и не укатилось по узкой набережной-fondamenta в бирюзовую гладь канала…

3.
Ещё раз повторюсь, признав тот очевидный для меня факт, что описать Венецию словами практически невозможно, разве что только можно придумать для неё какие-нибудь очень уж красноречивые сравнения. Понятнее всего, как мне кажется, будет для русского читателя применение системы метафорических координат, основанной на напитках. Ну, например, Киев по этой системе будет представлять собой горилку с перцем, Москва — водку-медовуху, Берлин — пиво, Стамбул — кофе, Одесса — разбавленное кислое вино, Париж — коньяк, Нью-Йорк — виски, Гавана — ром, Рим — красное вино, а Венеция — шампанское. И вовсе не потому, что эти напитки в этих городах производят — шампанское в Венеции как раз никогда не делали, но ассоциируется она именно с ним — лёгким, шипучим вином, искрящимся всплывающими со дна бокала золотыми пузырьками, от которого мгновенно кружится голова и туманится взор, но остаётся ясной память. Я и доныне помню, как матросы курсирующих по Большому Каналу катеров, набрасывая петли каната на причальные сваи, певуче выкрикивали название остановки: «Сан-Марко! Сан-Марко!» — практически сливая два эти слово в одно, из-за чего мне всё время чудилось, что они кричат «Самарка! Самарка!» Женившись на Марине, я три с лишним года прожил с ней в городе Самаре, которая смотрит своими западными окнами на мистически катящую тяжёлые серые воды Волгу, а южная сторона которой ограничена речкой Самаркой. Километрах в пятнадцати за этой рекой лежит небольшой нефтеперерабатывающий городок Новокуйбышевск, в котором живут мои тесть и тёща, а также родной брат Марины Андрей, возивший нас однажды на своей моторной лодке купаться на эту самую Самарку. Это было довольно вскоре после нашей женитьбы, когда мы не только ещё не насытились друг другом в полной мере, но не могли оторвать один от другого ни рук, ни взглядов, излучая из своих тел неизрасходованную любовную энергию, а потому речная гладь вокруг нас, когда мы входили в воду, вскипала и пузырилась, точно позабытый на костре чайник.

Поэтому ещё и сегодня, спустя уже более десяти лет после той поездки, я, слыша это стреляющее в устах венецианских матросов имя «Сан-Марко! Сан-Марко!» («Самарка! Самарка!»), каждый раз непроизвольно внутренне вздрагивал и оглядывался назад, чтобы посмотреть на реку. Но это была не Самарка. Такого удивительного цвета, как вода Большого Канала, ни на Волге, ни на Самарке не увидишь даже в самые солнечные дни. Его амплитуда колебалась в зависимости от времени суток и угла падающих на воду лучей от изумрудного до прозрачно-бирюзового и светло-салатного. От вида одной только воды и то уже можно было сойти с ума, я аж задыхался, глядя на эту разрывающую душу красотищу, а ведь из неё ещё вырастали чудо-дворцы и величественные храмы, узкие набережные были тесно уставлены магазинчиками с карнавальными масками и всевозможными сувенирами, повсюду толпились туристы, а по каналам скользили сверкающие, как узконосые лаковые туфли, чёрные венецианские гондолы с млеющими в них от удовольствия пассажирами…

Мы не стали кататься на гондоле, лишив себя этого редкого удовольствия, так как часовая прогулка на ней стоит столько же, сколько стоит ужин в хорошем ресторане. Я и без того старался не заказывать себе в ресторанах вина, экономя братовы деньги, хотя и испытывал от этого некоторый дискомфорт. Слава Богу, сама Венеция была настолько прекрасна, что могла затмить собой любой недостаток — даже, если бы нам пришлось прожить здесь эти два с половиной дня вообще без какой бы то ни было еды, мы всё равно были бы счастливы. Но на еду у нас денег хватало, и вечером мы прекрасно поужинали в гостиничном ресторане, хотя там на меня так сильно дуло ледяным воздухом из кондиционера, что я вынужден был подозвать официанта и, пользуясь в основном жестами да двумя-тремя полузабытыми со школьных лет английскими словами, попросить его выключить эту адскую штуковину. «Знаешь, Николай, здесь так не принято делать. Ведь другим посетителям ресторана как раз, может, и нравится то, что здесь прохладно!» — сделала мне замечание невестка, к которой тут же присоединилась и Алинка, надувшись так, будто я только что совершил нечто позорящее её на всю Европу, и теперь ей будет стыдно показаться на улицах Рима и Парижа. Но минут через пять поток ледяного воздуха постепенно ослабел и затих, и я понял, что официант без всяких этических сложностей выполнил мою просьбу, выключив замораживавший меня агрегат. И я понял, что, даже не будучи знакомыми с европейским этикетом, надо просто поступать здесь так, как ты считаешь нужным (если, конечно, это не создаёт неудобств окружающим), и это как раз и будет становиться тем, что принято. Если же только оглядываться по сторонам да бояться сделать что-то не так, как предписано этикетом, то можно очень многого себя лишить.

(Так, например, несколько позже, взяв в одном из флорентийских кафе каждый себе разное блюдо, мы с Мариной хотели обменяться частью своих лакомств друг с другом и, таким образом, попробовать и то, и другое, однако брат с женой пришли от этой идеи просто в ужас и дружно зашипели на нас в том смысле, что так здесь никто не делает, и мы будем выглядеть в глазах окружающих страшно некультурными. А между тем, скосив глаза на соседний столик, я увидел, как сидящая за ним молодая парочка со смехом передавала друг другу ложку и уплетала ею по очереди из общей тарелки какое-то оригинальное блюдо из фасоли. А чуть подальше группа и вовсе уж почтенных матрон, абсолютно не заботясь о том, как это будет воспринято кем-то со стороны, занималась именно тем, что хотели только что проделать и мы с Мариной — то есть перекладывала из тарелки в тарелку кусочки каких-то деликатесов, давая возможность каждой из своих подруг попробовать за один ужин сразу несколько незнакомых блюд. Хотя — я не исключаю, что это были вовсе не итальянцы, а такие же точно россияне, как и мы с Мариной. Какие-нибудь, скажем, «челночницы», решившие таким образом отметить удачную закупку товаров в итальянских шопах…

Но, как бы там ни было, мы не стали тогда огорчать своих близких, и съели каждый из нас то, что ему было принесено официантом…)

Впрочем, всё это непосредственно к Венеции не относится и говорит только том, что надо везде оставаться самим собой, руководствуясь исключительно своим внутренним пониманием допустимости норм приличий. Конечно, правила этикета знать никому нелишне, но жить, будучи скованным чьими-то устаревшими представлениями о культурности, сегодня глупо. В нынешнем мире всё уже давно смешалось не хуже, чем в доме Облонских, целые пласты народов сдвинулись со своих многовековых мест обитания и заполонили улицы европейских, американских, азиатских и других городов — россияне заселяют Австралию и ЮАР, папуасы бродят по Парижу, китайцы торгуют в Москве, чеченцы и арабы гуляют по Лондону. Четыре года назад под Эйфелевой башней я услышал до боли знакомую мне по вагонам московского метро фразу, произносимую закутанной в какие-то грязные платки тёткой с ребёнком на руках: «Граждане! Вы нас, конешно, извините, шо мы к вам обращаемся, но сами мы не местные, приехали в Париж на лечение, а на вокзале у нас украли все деньги и документы… Помогите, хто сколько может…»

Правила этикета, практикуемого на высокосветских элитных фуршетах и деловых раутах, неприменимы для той живой народной жизни, которая кипит в открытых уличных кафе и гостиничных ресторанчиках. Вот только, как объяснить это нашим друзьям и близким, старающимся выглядеть европеистей самих европейцев и из-за этого сковывающих себя рамками ими же самими понапридуманных строгостей?..

…Устав за день, и брат с женой, и Марина с Алинкой, практически сразу же после ужина отправились в свои номера спать, а я не удержался и пошёл побродить по улицам ночного Местре. Мне и в обычные-то дни жалко терять время на сон, а уж в отпуске, когда оказываешься у моря или в незнакомом городе, да взять и убить драгоценное время на лежание в стенах гостиничного номера или снимаемой комнаты? Стоило ли ради этого тащиться через тысячи вёрст и границ?

Однако ночной Местре мне откровенно не понравился — показался неуютным и грязноватым, встречные люди были похожи на московских бомжей и, недолго побродив по прилегающим к гостинице улицам, я вернулся в свой номер. Сделав при свете ночника несколько коротких записей в блокноте о первом дне пребывания в Венеции, я погасил лампу и лёг в кровать. Но мысль о том, что торчащие за окном крыши — это Италия, ещё долго не давала мне смежить ресницы и отдаться сну.

А ночью над Местре и всей Венецианской лагуной разразилась гроза. Я очень жалел, что это случилось не днём, и я не могу увидеть своими глазами, как выглядит Венеция во время дождя. Потому что большего абсурда, чем дождь в Венеции, было себе даже трудно и представить — город, и без того вырастающий из воды, оказывался накрытым ею ещё и сверху, становясь похожим на мраморно-розовый пластик ветчины, зажатый между двумя ломтями хлеба. Или же — на радужную пачку евро, спрятанную между ярко-бирюзовой периной и бледно-голубой подушкой…

Проснувшись утром и позавтракав в гостиничном ресторане двумя большими чашками кофе с моими любимыми нежнейшими круассанами, а также, прихватив с собой в дорогу по большому сочному яблоку (хоть завтрак и входит в стоимость оплаты номера, но набирать с собой еды с общего стола, понятно, не полагается, однако, заканчивая трапезу, можно взять в руку яблоко и, поигрывая им эдак на ладони, будто вы собираетесь доесть его по пути к лифту, выйти с ним из ресторана и унести, таким образом, с собой), мы сели на пьяццо Оттобре в автобус № 4 и по омытым ночным дождём улицам Местре понеслись в сторону Венеции.

На этот день я запланировал экскурсию на остров Мурано, родину знаменитого муранского стекла, до которого ходят теплоходики-мотоскафо № 12 и 13. Выйдя на остановке «Faro», мы прошлись по изумительно красивым и, в отличие от самой Венеции, необычайно тихим улочкам-набережным, пока не вышли к одному из интереснейших музеев Венеции — существующему с 1861 года Музею стекла (Museo d’Arte Vetrio). Я уже говорил, что я не очень люблю тратить драгоценное время знакомства с незнакомыми городами на хождение по музейным залам, и если уж планирую посещение какого-нибудь из них, то это должен быть такой музей, какого я не увижу в Москве, Питере или Самаре. Поэтому и в Венеции я выбрал для посещения два музея — Морской музей и Музей стекла на острове Мурано. И оба действительно нас не разочаровали.
Выйдя из музея, мы с удовольствием погуляли по острову, заходя по пути в сувенирные лавочки, наполненные потрясающе красивыми изделиями из цветного муранского стекла. Я бы сказал, весь остров представляет собой, по сути, как бы некое своеобразное продолжение посещённого нами только что музея — только, если в основном его фонде выставлены, главным образом, образцы изделий муранских мастеров-стеклодувов XV—XVIII веков, то многочисленные магазинчики и мастерские представляют собой как бы уже его современную экспозицию. Заходя в открытые повсюду сувенирные лавочки, как будто бы попадаешь в небольшие сказочные оранжереи, в которых цветут неописуемо прекрасные, переливающиеся всеми цветами радуги, отсверкивающие росой на солнце цветы.

По ходу прогулки нам попались несколько удивительно красивых вилл и оригинальная базилика (то есть церковь, разделённая продольными рядами колонн на несколько частей-нефов) Санта Мария э Сан Донато. Эта церковь была построена в VII веке и освящена в честь молящейся Богоматери — Оранты, а в XII её перестроили и переосвятили в честь святого Донато. Так и получилось, что церковь имеет как бы двойное освящение — и в честь Богоматери, и в честь святого Донато.

Церковь очень красива снаружи — её шестигранная алтарная апсида окружена двумя ярусами перспективно сокращающихся арок на тонких сдвоенных колоннах. В верхней части хорошо виден зубчатый орнамент, характерный для построек венецианско-византийского стиля. А рядом — на фасадах соседних домов — красуется висящее на протянутых от окна до окна верёвках сохнущее бельё — розовое, белое, голубое, зелёное, красное… Фотографируя Марину возле этой церкви, я постарался взять такой ракурс, чтобы в кадре была видна хотя бы одна из красующихся на стене бельевых гирлянд. Не знаю, почему, но в этом для меня почему-то тоже есть некая своеобразная художественная прелесть. Кажется, что без этих развевающихся по всей Венеции и Мурано бельевых «знамён» итальянские городские пейзажи утратили бы половину своей неповторимости.
Вдоволь находившись по залитым солнцем муранским улочкам и потолкавшись в стекольных мастерских и лавочках, где я не удержался и купил из своей жалкой заначки выбранные Мариной и Алинкой кулон, бусы и серьги из муранского стекла, мы увидели ограждённое ажурным заборчиком кафе над водой одного из каналов и, войдя в него, здорово там пообедали. Не помню, что заказывали себе в этот раз все остальные, а я откровенно объелся жареными осьминогами.
Ну, а потом мы вышли на причал и довольно долго ждали прибытия мотоскафа. Глядя на расстилающийся передо мной зелёный простор морской воды, я подумал, что рядом с такой красотой можно ожидать этот задерживающийся теплоходик хоть и целую вечность. Да вокруг и была эта самая вечность — ещё нигде и никогда раньше я не ощущал себя столь всецело впаянным в созданную Творцом мировую гармонию, не чувствовал так наглядно проявляющей себя неподвижности времени. Как говорил в своей книге «Под алыми парусами» знаменитый путешественник Фёдор Конюхов (а ему и его жене Ирине я когда-то давал рекомендации для приёма в члены Союза писателей России), «человек меняется, а море — нет, ни на йоту». Казалось, если постоять так ещё немного, то душа растворится во всей этой красоте, как чайка в морской перспективе — останется только расплывающаяся в глазах бирюза да плещущееся где-то в груди неизбывное чувство умиротворения. Хотя, почитаемый мною в молодости Мандельштам сказал об этом в одном из своих стихотворений несколько по-иному — и жёстче, и отчасти пессимистичнее, хотя тоже с откровенным погружением в философичность: «Тяжелы твои, Венеция, уборы, / в кипарисных рамах зеркала. / Воздух твой гранёный. B спальне тают горы / голубого дряхлого стекла... // Только в пальцах роза или склянка, — / Адриатика зелёная, прости! / Что же ты молчишь, скажи, венецианка? / Как от смерти этой праздничной уйти?»

Виденное нами только что в муранском музее стекло не показалось мне дряхлым, наоборот — оно-то, я думаю, как раз и являло собой миру пример того, как можно уйти от смерти, став источником вечной радости для всех тех, кто будет когда-нибудь в будущем смотреть на результат твоего труда и плоды твоего творчества. Искусство — вот, наверное, тот единственный на сегодняшний день и пока что самый эффективный рецепт бессмертия, на который нам намекают сокровища мировых галерей и музеев, включая изделия старинных муранских стеклодувов…

Однако, вырулив из-за поворота ближнего канала, к пристани, в конце концов, всё же подрулил ожидаемый нами теплоход, переключивший мои мысли с вопроса о вечности на более близкие темы, и, ловко швартуясь у причала, матрос прокричал уже знакомое мне «Самарка! Самарка!», давая понять, что конечным пунктом назначения мотоскафа является площадь Сан-Марко. Но ехать к тому месту, где мы уже были вчера, мы не стали, а вышли на самом восточном краю Большого Канала, в том районе, который называется Санта Елена — на карте-схеме там были изображены сады, и нам захотелось погулять в тени под деревьями, ощущая под ногами землю, а не мосты и набережные.

Выйдя на восточной оконечности Венецианского архипелага, мы пошли пешком вдоль русла Большого Канала, любуясь остающейся слева от нас водной гладью с проплывающими по ней моторными судами, старинными парусниками, гондолами и высящимися на противоположном берегу дворцами и соборами, и — раскинувшимися по правую руку — садами Святой Елены. По пути мы фотографировались на фоне попадающихся памятников мало известным нам деятелям итальянской истории, а также возле оригинальных мостов и строений или отдыхали на обнаруживаемых под деревьями никем не занятых скамейках. Глядя на Большой Канал и отходящие от него вглубь островов узкие малые каналы, я на исходе этого второго дня вдруг осознал, что самое сильное впечатление на меня производят многочисленные столбы и шесты, торчащие из зелёной воды вдоль всех набережных города. К ним привязывают катера и моторные лодки, между ними, точно лошадей в стойла, ставят длинные (11,5 м) венецианские гондолы. Эти шесты изготавливаются из югославской лиственницы или дуба, они практически не гниют в воде, к тому же слой ила, обволакивающий их подводную часть, защищает дерево от разрушения. Шесты бывают просто тёмные, а бывают выкрашены в полосатые цвета. При соприкосновении с водой древесина югославской лиственницы становится твёрдой и прочной, как камень.

Если бы не эти столбы и шесты, то венецианские каналы, как мне кажется, потеряли бы сразу половину своего неповторимого своеобразия, потому что такой детали городского быта не встретишь больше нигде, даже в тех городах, где тоже используется большое количество водного транспорта — к примеру, в Китае или других странах Юго-Восточной Азии. А здесь, глядя именно на эти торчащие из воды шесты, я понимал, что нахожусь сейчас не где-нибудь, а именно в Италии — в стране, о которой я не позволял себе полжизни даже мечтать, потому что эта мечта была не просто недостижима, но ещё и преступна, а следовательно, и уголовно наказуема. Пусть я сейчас повторюсь, но именно ненавидимая мною до сих пор перестройка, развалив мою любимую Родину — СССР, сделала возможными путешествия граждан новой России по всему миру. Разрушители социалистической ментальности понимали, что перешибить тоску бывших советских граждан по социальной справедливости можно только новыми, гораздо более яркими соблазнами. Катайся, смотри на мир, завидуй — и забывай обо всех этих глупостях вроде всенародной собственности и национального достояния. Главное — побольше хапнуть, тогда сможешь чаще ездить и в Италию, и куда захочется. А уж там такая красотища…

Не знаю, может быть, кому-нибудь из читающих эти записки, покажется, что я слишком уж часто пускаю здесь восторженные слюни по поводу увиденных мною на Западе красот, но меня действительно чуть ли не в самое сердце поразила та ухоженность и обустроенность, которые я увидел, побывав в своё время в Германии и Франции (тоже не без помощи брата), а теперь вот в Италии и попутно — на обратном пути — в Швейцарии. Я никак не могу понять, почему мы в России свою ничуть не худшую природу загаживаем и губим, а итальянцы, немцы и швейцарцы — берегут и вылизывают? Ещё в Германии, размышляя о причинах отсутствия в России полюбившихся мне ветряков-генераторов, я начал расспрашивать брата и его жену о том, на какие средства немцы осуществляют свои проекты, и они мне сказали, что в основе немецкого благоденствия лежит принцип местного самоуправления, при котором каждая земля, а внутри неё каждое отдельное селение сами решают через свои органы, на какие цели им потратить ту часть налогов, которая остаётся в их распоряжении. И строят на эти деньги ветряки, которые делают их энергетически независимыми ни от каких своих немецких Чубайсов, строят церкви, которые я видел практически в каждом немецком селении, даже если в нём всего три-четыре дома.

Казалось бы, так ли уж отличается наша система от германской? Собирай себе налоги, облагораживай на эти деньги свой отчий край, делай его красивее, комфортнее и привлекательнее для туристов — они будут оставлять здесь свои деньги, народ будет от этого богатеть, платить в казну больше налогов, а значит, можно будет ещё больше вкладывать в благоустройство родного края, возводя новые дома и церкви, открывая картинные галереи и музеи, рестораны и гостиницы, устанавливая на холмах ветряные электрогенераторы и деревянные мельницы, и т.д. и т.п.

Но то ли мы абсолютно не любим свою родную землю, то ли у нас от вечной бедности поехала при виде больших денег «крыша», но, сколько налогов ни собери — всё будет разворовано, сколько ветряков ни установи — а цена за киловатт всё равно не уменьшится, сколько иностранных туристов не привезёт в Россию своих денег — жизнь народа от этого лучше не станет.

От всего этого в душе растут отчаяние и неверие, жизнь начинает казаться бессмысленной и однообразной, мой собственный труд — никому не нужным (а как признать, что он кому-то нужен, если мне за него давно ничего не платят?), мой родной народ — примитивным и грубым, а избранная, вроде бы, мною же самим власть — враждебной и продажной. И я с горечью предчувствую, что ещё одна-две такие поездки по Италии или Франции, и от моего патриотизма может не остаться даже самого слабенького следа. И в то же время я понимаю, что, не видев в первой половине своей жизни ничего, кроме шахтёрского Донбасса и учёбы в Москве, я лишил себя возможности сравнивать и выбирать те образцы бытия, в системе координат которых мне хотелось бы прожить свои остающиеся земные годы. При этом — не самому смыться туда, где всё устроено хорошо и красиво, где продумана каждая мелочь быта и все ходят довольные и сытые, а — попытаться перенести лучшее из того, что есть там, на нашу собственную российскую почву, сохранив при этом те социальные завоевания, которые всё-таки были в нашей стране до начала горбачёвско-ельцинской перестройки. Неужели же подобный вариант развития истории — утопия?.. От подобных мыслей у меня почти всегда начинают рождаться строки, отдающие привкусом эдакого неприкрытого экстремизма. Нравится это кому-нибудь или не нравится, но героем этих стихов является та самая Россия, в которой все мы сегодня живём, хотя её вид и оставляет желать много лучшего: «Не держава — а топь с пузырями! / Как тут сеять? Тут лишь — хоронить. / Сшей мне, дядя, пиджак с газырями, / чтобы было, где порох хранить. Перестала быть детской игрою / наша тяга с врагом воевать. / Сшей мне, дядя, ремень с кобурою, / чтоб наганом карманы не рвать. Я не трус, и со смертью знаком я. / (Столько всякого выпало мне!) / Но глядит в окна тьма беззаконья — / и мурашки бегут по спине. Мне писать бы стихи о берёзах, / мне бы грёзы любовные петь. / Но я слёзы глотаю. И грозы / призываю над Русью греметь. Чтобы рос мой внучонок счастливым, / не завидуя жизни иной — / пусть пройдёт очистительный ливень / над моею больною страной! Пусть всю ночь разъярённой водою / в водостоках он будет рычать. / Сшей мне, дядя, картуз со звездою, / чтобы было, в чём утро встречать. Пусть он смоет дворцы «новых русских», / потеснивших леса и поля. / Нам нужна сейчас — перезагрузка, / чтобы строить державу с нуля. // Ни к чему нам подачки. Мы сами / можем жить и себя защищать… / Сшей мне, дядя, багряное знамя, / чтобы миру — зарю возвещать!»

Хотя, если говорить честно, то я предпочёл бы, чтоб заря новой жизни научилась, в конце концов, восходить над Россией без помощи наганов…

4.
Первое впечатление от Флоренции было ужасным. После лучезарной и невесомой, точно связка разноцветных воздушных шаров, Венеции однотонный жёлто-коричневый город казался воплощением мрачности и уныния. С трудом пробравшись по необычайно узким да ещё и загромождённым всякими тележками, велосипедами и стоящими на тротуарах автомобилями улочкам, мы разыскали-таки на прячущейся между охристо-серыми громадами домов коротенькой via de Conti отель «Centrale», в котором брат заранее, задолго до нашего выезда из Касселя, заказал для всех нас через Интернет номера. Главными критериями, которыми он руководствовался, выбирая для нас места предстоящих ночёвок, были, во-первых, приемлемая цена гостиничных номеров, и, во-вторых, наличие в отеле своего гаража или парковки, чтобы там можно было оставить на пару дней машину и спокойно уйти любоваться городскими видами. Наша «Центральная» устраивала его по обоим этим показателям — гостиничный служащий тут же, едва мы только вынули чемоданы из багажника, отогнал наш «Опель» в расположенный где-то неподалёку гараж, а мы взяли вещи и поднялись на лифте в ожидающие нас номера, возле дверей в которые были прикреплены не привычные для них цифровые номерки — скажем, № 122, 237 или 431, но имена знаменитых итальянских художников, репродукции картин которых украшали стены самих комнат. К примеру, возле двери в наш номер висела табличка с именем «Перуджино», а на стене внутри номера — репродукция его картины «Мария Магдалена». У входа в апартаменты брата и его супруги красовалась табличка с именем «Гоццоли», а внутри висела репродукция его картины, изображающей въезд короля.

Сама же гостиница, как мы выяснили, выйдя прогуляться после того, как занесли свои вещи в номера, оказалась в самом центре Флоренции, буквально в пяти минутах ходьбы от знаменитого собора Санта Мария дель Фьоре (Святая Мария с цветком), уникальной колокольни Джотто и составляющего с ними (несмотря на более раннюю дату постройки) единую архитектурно-цветовую гамму Баптистерия.

Описывать комплекс Санта Марии дель Фьоре ничуть не легче, чем облик оставленной нами Венеции, хотя между ними нет абсолютно ничего общего. Знаменитый флорентийский собор одновременно и подавляет душу своими тяжестью и помпезностью, и в то же время возносит её своей витиеватой резной ажурностью, которая делает его похожим на выточенную из слоновой кости игрушку или огромный торт, украшенный кремовым узором. По своим размерам этот собор занимает четвёртое место в мире, его длина составляет 153 м, ширина — 90 м, высота прямоугольной башни-колокольни — 84 м. Собор представляет собой богатейшее собрание произведений искусства и имеет свой музей, в котором хранятся статуи и скульптуры таких авторов как Бандини (бюст Козимо I), Арнольфо ди Камбии (Бонифаций VIII, благословляющий; Мадонна с младенцем и Мадонна Рождества), Нанни ди Банко (Святой Лука), Нанни ди Бартоло (скульптуры Авраама и Исаака), а также произведения Андреа Пизано, Альберто Арнольди, Микелоццо, Верроккьо, Антонио дель Поллайоло, Бернардо Ченнини, Якопо дела Кверча, Микеланджело, Донателло и других итальянских знаменитостей.
За экскурсии по Флоренции отвечала Марина (кстати, в итальянском варианте написания имени города нет никакой буквы «л» и оно пишется как Firenze — Фиренция), поэтому я здесь смог расслабиться и не думать о том, куда вести компанию и о чём им рассказывать. Марина в выборе объектов для осмотра пошла примерно по тому же пути, что и я, избрав для первой экскурсии не просто какой-нибудь музей живописи, а Дворец Питти, в котором располагаются Галерея старинных итальянских костюмов, Музей карет, Музей серебра, Палатинская галерея (произведения из личной коллекции Медичи) и Музей современного искусства, а снаружи дворец окружают Сады Боболи, с расположенными в них живописными гротами, фонтанами, амфитеатрами, статуями и аллеями. В основе появления Дворца Питти лежит история соперничества двух самых влиятельных флорентийских семей — Питти и Медичи. Его строительство было начато 1458 году архитектором Лука Фанчелли по проекту Брунеллески, возведением этого дворца семейство Питти хотело «утереть нос» семейству Медичи, однако гонор оказался неоправданным и сил на завершение строительства у Питти не хватило. Незаконченный проект выкупили представители того самого рода Медичи, с которым соперничали Питти, и в XVII веке строительство дворца было окончательно завершено пристройкой двух боковых крыльев.

Глядя на это мрачноватое здание, больше напоминающее собой какой-нибудь итальянский КГБ, нежели храм искусства, я записал в блокнот несколько прозвучавших во мне поэтических строчек, запечатлевших в себе моё тогдашнее впечатление: «Солнце в небе раскалилось добела. / Над Флоренцией звенят колокола. / Замок Питти весь нахмурен и угрюм — / не додумал за столетья своих дум. // Он скопил такие ценности в груди! / Как узнать, что с ними будет впереди? / Сохнут с горя листья Сада Боболи. / Хоть и каменное сердце, — а болит…»

Сегодня в залах Дворца Питти можно увидеть работы Боттичелли, Тициана, Рафаэля, Рубенса, Тинторетто, Веронезе, Ван Дейка, Мурильо, Перуджино, Фра Бартоломео, Веласкеса и других художников, а также уникальные изделия и украшения из серебра, коллекции севрского и китайского фарфора, гобелены и вазы, собрания камей, изделий из лазурита, аметиста, нефрита, мрамора и другие предметы искусства. В Садах Боболи растут кипарисы, лавры, сосны и другие деревья, под сенью которых таятся оригинальные архитектурные сооружения и скульптурные памятники.

Знакомство с галереями Дворца Питти и аллеями Садов Боболи заняло у нас всю первую половину дня, но мы покинули их довольными. Правда, за это время мы успели проголодаться, поэтому вслед за утолением своего культурного голода мы решили утолить голод физический, для чего свернули на расположенные рядом с Дворцом Питти торговые ряды и накупили там всяких фруктов — бананов, яблок, слив, персиков и чего-то ещё. Это было намного дешевле, чем заходить сейчас в какое-нибудь кафе и есть там пиццу или макароны, да и ходить по городу с животом, набитым спагетти, было гораздо тяжелее, чем со съеденным яблоком или бананом. Хотя в конце дня мы всё-таки позволяли себе (а точнее — брату и его жене) потратиться на какую-нибудь более основательную еду. Алинка всё время рвалась здесь к самому, по её уверениям, лучшему в мире итальянскому мороженному, а мы с Мариной никак не могли насытиться морепродуктами, с которыми здесь можно было заказать и пиццу, и макароны. Последнее время мы и в Москве предпочитали тратить деньги не на колбасные изделия, а на икру, кальмаров или рыбу, которые были едва ли не последними из продающихся на столичных рынках продуктов натурального происхождения. Хотя — с икрой мы один раз тоже накололись, обнаружив в раскрытой дома баночке необычайно крупные (миллиметров по 5-7 в диаметре) оранжевые шарики, покрытые какой-то странной оболочкой, словно бы каждая икринка была завёрнута в тончайшую бумагу (как яблоки, которые когда-то аккуратно заматывала в газету бабушка, укладывая их в ящики для зимнего хранения). И эти странные, показавшиеся мне похожими на уменьшенные шарики для пинг-понга икринки-мутанты были уложены в банке какой-то необычайно аккуратной спиралью, сразу же наводящей на мысль о некоем станке-автомате, из горловины которого они были выжаты. Слава Богу, магазин, в котором была куплена эта псевдо-икра, находился в пятидесяти метрах от нашего дома, и Марина тут же отнесла банку обратно, где её без малейших претензий приняли назад, тут же возвратив ей деньги. Выходит, продавцы прекрасно знали, что именно они продают на самом деле?..

Ну, а колбасу и всякие там окорока, шейки, карбонаты и прочее я последние полтора-два года вообще не покупаю. Не знаю, как другие, а я ещё не успел забыть, каким бывает в природе настоящее мясо, и хорошо помню, что оно состоит из волокон и тканей, а не из однородной искусственной массы, в которой невооружённым взглядом виден некий застывший порошковый раствор, обильно сдобренный вкусовыми приправами и ароматизаторами. Лучше уж купить себе на обед курицу (хотя сегодня и они стали похожими на вылепленные из какой-то мясной пены муляжи) или рыбу, которую, кажется, пока ещё действительно ловят в морях такой, какая она там водится. (Если, конечно, покупать её целиком, чтобы можно было видеть, что это и в самом деле рыба, а не брать вместо неё замороженные белые брикеты, которые при жарке ведут себя, точно пластилин на солнце, превращаясь в некое полужидкое, расползающееся под вилкой желе.) Поэтому мы предпочитаем заходить после работы на наш рынок возле метро «Пражская» и покупать там горбушу или сёмгу холодного копчения, которая нисколько не превосходит взлетевшую ныне в цене колбасу, но зато, как и положено настоящей рыбе, состоит из костей, чешуи и вкусной красноватой плоти.

Здесь же, в Италии, мы с удовольствием поглощали жаренных в масле осьминогов, креветок, мидий и множество других разнокалиберных моллюсков, с которыми тут готовились пицца или макароны (по-итальянски — «паста»). Мало того, что это было необычайно вкусно, это было ещё и настолько питательно, что, съев на обед пасту с морепродуктами, я не всегда даже успевал после этого нагулять до вечера соответствующий аппетит, хотя исхаживал за день такие расстояния, которых не прохожу в Москве и за целые недели. Я исходил в эти дни Флоренцию от края и до края, заглянув почти в каждую из её церквей и пройдя по каждой из её щелеподобных улочек. Об этом у меня тоже написалось несколько рифмованных строчек, которые я привожу здесь в качестве поэтической иллюстрации к сказанному: «Сжигая лишнюю потенцию / (чтоб был хотя б какой-то прок), / я всю Флоренцию-Фиренцию / прошёл и вдоль, и поперёк. // Чтобы, испив чужой экзотики, / в грядущем — жёстком, как тиски, — / воспоминаний сладких зонтики / укрыли душу от тоски».

Показавшаяся в день нашего прибытия в неё страшно однообразной и унылой, Флоренция как-то очень быстро вошла мне в душу, и я ходил и ходил по ней, точно заведенный заяц, демонстрирующий в телевизионной рекламе неиссякаемость батареек «Durasel». Несмотря на свою монотонную охристо-коричневатую тональность, Флоренция оказалась удивительным городом, хотя и отличающимся от Венеции, но на каждом шагу дарящим встречи с историей и искусством. Меня покорили своей красотой и уникальностью архитектура её площади Республики; монументально-тяжёлый куб дворца Палаццо Веккио на площади Синьории, рядом с которым располагаются арочная галерея Лоджия Дей Ланци и Фонтан Нептун; церковь Санта Кроче, в которой когда-то был упокоен великий Микеланджело; необыкновенные по архитектуре и оформлению церкви Сантиссима Аннунциата и Санта Мария Новелла; вид озарённой закатными лучами реки Арно, разделяющей город на две неравные половины; мост Понте Веккио с расположенной на нём чередой ювелирных магазинов и тянущимся над ними Коридором Вазари, по которому великий герцог тосканский Козимо I Медичи проходил из Палаццо Веккио во Дворец Питти... Город буквально наполнен уникальными памятниками, среди которых такие, как капелла и палаццо Медичи, галерея Уффици, Дворец Барджелло, церковь Орсанмикеле, пьяцале Микеланджело и множество других.

Огромное впечатление на меня произвела расположенная рядом с Монастырём доминиканцев церковь Сан Марко («Самарка! Самарка!») с примыкающим к ней небольшим двориком. В стенах флорентийского Монастыря долгое время жил и работал знаменитый художник Фра Анжелико, которому принадлежит большинство фресок Монастырского двора («Распятие со Святым Домиником», «Страшный Суд», Снятие с Креста» и др.). Здесь же находится келья знаменитого проповедника Савонаролы с его портретом работы Фра Бартоломео, а в самом храме — его скульптурное изображение. Глядя на установленную в одном из полуосвещённых нефов чёрную фигуру с чёрным же, будто опалённым огнём костра ликом, я так почему-то и не смог себе ответить с определённой ясностью — то ли она установлена здесь как символ религиозного поклонения, то ли как символ устрашения, наподобие химер Собора Парижской Богоматери или того мерзкого чёрта, какого рисовал на стене сельской церкви гоголевский кузнец Вакула.

Увы, личность Джироламо Савонаролы трудна для однозначно плоскостного осмысления. Познав в самом начале своей жизни неразделённую любовь, он бежал в 1475 в Болонью в доминиканский монастырь, в котором провёл шесть лет с 1475 по 1481 год. Стихотворные опыты этого времени свидетельствуют о скорби и негодовании молодого монаха по поводу упадка нравов римского двора и того плачевного положения, в котором находилась церковь.

Став настоятелем монастыря Святого Марка во Флоренции, Савонарола начинает яростно обличать дурные нравы, роскошь и разврат верхов общества, открыто пророчествует о предстоящем наказании погрязшей в пороке церкви и её грядущем обновлении. В числе его почитателей оказываются известные гуманисты Джованни Пико делла Мирандола и Анджело Полициано, прославленные художники Сандро Боттичелли, Фра Бартоломео, юный Микеланджело и многие другие. В нём видят не просто проповедника, но пророка, умеющего предсказать грядущие события, например, французское вторжение в Италию осенью 1494, приведшее к изгнанию Медичи из Флоренции.

Но под влиянием проповедей Савонаролы жизнь Флоренции резко меняется — исчезают роскошь женских одежд, попадают под запрет азартные игры, разгульная жизнь с пирами и песнопениями, любовные похождения, маскарады и карнавалы. Быт флорентийцев наполняется постами, посещением церкви, изучением Библии и делами милосердия. В карнавальные дни 1497 и 1498 годов вместо привычного веселья устраиваются акты сожжения шутовских нарядов, масок, игральных костей, непристойных книг и рисунков, а также всего того, что некогда было атрибутом весёлых празднеств и забав.

Понятно, что подобные преобразования не могли не вызвать недовольство в определенных кругах горожан, которые выступили против Савонаролы. В апреле 1498 его противники устроили грандиозную провокацию, предложив ему для проверки его безгрешности подвергнуться Божьему суду, испытав себя огнём, от чего он, естественно, отказался. Узнав об этом, от него отшатнулись его сторонники, обвинившие своего кумира в трусости. А 18 июня из Рима пришло извещение об отлучении Савонаролы от Церкви, о чём было объявлено в церквях Санта Кроче, Санта Мария Новелла, Санто Спирита, Аннуччиата и Бадиа. После этого он и несколько его сподвижников были арестованы, подвергнуты пыткам и приговорены к повешению на эшафоте с одновременным сожжением. 23 мая 1498 года Савонарола приговор был приведен в исполнение и 45-летний проповедник был казнён этой двойной казнью, а его прах по приказу Синьории был брошен в воды реки Арно.

Думая о судьбе этого странного и, в общем-то, несчастного человека, я неизбежно вспоминаю нашего неистового протопопа Аввакума, бывшего таким же непримиримым обличителем отступления от Господних заповедей и тоже окончившего свои дни на костре. Нужна ли Богу такая вера, которая сродни самоубийству? Да и если бы только сродни, а то ведь сторонники Аввакума в буквальном смысле слова сжигали себя целыми селениями в огне, лишь бы не принимать церковных реформ патриарха Никона! От батюшек должны исходить в мир свет и доброта, а не соблазн бунтарства и воинствующего обличительства. А проповеди Аввакума и Савонаролы как раз изгоняли из людских душ этот свет любви ко всем во Христе, разделяя общество на враждующие части и заставляя их идти друг против друга стенка на стенку. Нечто подобное происходит сегодня на Украине, где одни православные христиане изгоняют из храмов других православных христиан только за то, что те принадлежат к Русской Православной Церкви, а не к Греко-Католическолй или Униатской. Да и в наших российских храмах тоже можно встретить подобные примеры — скажем, когда некоторые священники и активисты церковных общин начинают самочинно отваживать от Церкви своих же братьев по вере, мотивируя это тем, что они согласились принять идентификационный номер, известный под аббревиатурой ИНН, который кто-то из сверхретивых ортодоксов поспешил объявить «числом Зверя».

С такими вот примерно мыслями я и вышел из затемнённого безлюдного храма на залитую августовским солнцем площадь Сан Марко, вокруг которой гуляла, прячась в тень окружающих домов, вышедшая из расположенного по соседству с Монастырём университета молодёжь. Во Флоренции в дни нашего пребывания в ней термометры показывали +32 градуса, поэтому гулять можно было только по теневой части улиц, благо, они здесь были узкими и почти целиком перекрывались тенью от высоких домов.

Рядом с площадью Святого Марка, практически на самом её углу, на идущей от центра улице Ricasoli располагается Академия художеств, связанная с именами создавшего её Антонио Вазари и обучавшегося у него живописи Микеланджело. Странно, но эта замечательная Академия почему-то почти не рекламируется в туристических справочниках, хотя именно здесь стоит (я чуть было даже не написал: «живёт») подлинный микеланджеловский Давид, которого так сильно хотелось увидеть Марине, что я не посмел лишить её этого удовольствия и оторвал от своей крайне скудной заначки ещё 10 € на её поход в Академию. И хотя фотографировать в академических залах ничего, конечно же, не разрешалось, она, тем не менее, выгадала подходящий момент и, изловчившись, успела один раз щёлкнуть из-за спины зазевавшегося смотрителя своей «мыльницей», запечатлев на плёнке прекрасную фигуру Давида. Отчасти, чтобы показать его мне, но более для своего собственного удовольствия. И, хотя Давид получился на снимке и не так здорово, как на продаваемых в фойе открытках, зато — это был её собственный Давид, почти, что ею самой изваянный.
Здесь же, в залах Академии Belle Arti, находятся и незавершённые статуи четырёх рабов, которые словно бы стремятся вырваться из сковывающего их камня, а также другие работы Микеланджело. Но их Марина фотографировать не стала, как бережливый охотник не стреляет ту дичь, которую он не сможет съесть.
Так же мимоходом, как и Академию, без особой заманчивости, рекламируют путеводители и знаменитую на весь мир галерею Уффици, по-видимому, считая, что зазывать туристов надо только на те объекты, о которых они ещё не слышали, а в широко известные места они и сами придут. Хотя уж галерея-то Уффици стоит того, чтобы осмотреть её хотя бы снаружи. Мне очень понравились и само её здание, выходящее фасадом на набережную реки Арно, и прекрасный двор, в котором гуляет народ и выступают самодеятельные артисты. А ведь есть ещё множество залов, в которых висят иконы и полотна Чимбауэ, Пьетро Лоренцетти, Леонардо да Винчи, Пьеро делла Франческа, Боттичелли и целого ряда других классиков! При этом нельзя не отметить, что Флоренция не просто во все века ценила искусство, но и сама дала миру немало знаменитостей. Она — родина Данте, Петрарки, Боккаччо, Джотто, Боттичелли, Леонардо да Винчи, здесь творили Рафаэль, Микеланджело.
(Правда, справедливости ради надо заметить, что некоторых из них она прежде, чем признать и возвеличить, сначала из себя изгоняла и заставляла пожить на чужбине. Как, например, Данте, которому большую часть своей жизни пришлось провести в изгнании вдалеке от Флоренции…)

Гуляя по флорентийским улицам, я обратил внимание на то, что практически каждый второй дом здесь — это hotel, и потом, разговаривая с встреченными на улице русскими, узнал, что именно это обстоятельство даёт им возможность не остаться тут без работы. Ведь кто-то же должен обслуживать многочисленные орды туристов, постоянно прокатывающихся через эти отели — готовить для них завтраки, обеды и ужины, стирать постели, убирать номера и производить в них по мере необходимости текущий ремонт.

С учётом того, что на улицах всей Флоренции невозможно отыскать ни одной захудалой скамейки (хочешь отдохнуть — заходи в любое из многочисленных кафе, бери чашку кофе или кружку пива и сиди, сколько тебе захочется), в гостиницу я после этих своих прогулок возвращался, как будто отработав две смены в каменоломне. Но, странное дело, спать во все дни нашего путешествия по Италии мне почти не хотелось, и иногда я даже успевал проснуться раньше всех и до завтрака совершить прогулку куда-нибудь на набережную Арно или к церкви Санта Мария Новелла. Стараясь не разбудить любящих поспать Марину и Алинку, я тихонечко умывался, одевался и, выйдя на улицу, совершал небольшую тридцати-сорокаминутную прогулку по городу, балдея от одной уже только мысли о том, что вот, мол-де, я — гуляю по Флоренции! При этом в сознании сами собой рождались адресованные какому-то неизвестному мне собеседнику или оппоненту строки, часть из которых я забывал ещё на пути к гостинице, а часть всё-таки успевал записать по возвращении в неё в постоянно забываемый мною в номере блокнот: «…И, устав свою фройлен тискать, / поезжай на юг — и броди / в узких улочках флорентийских, / от которых щемит в груди…»

Возвращаясь однажды после своей прогулки по городу в гостиницу, я зашёл в расположенный буквально через дорогу от неё книжный магазин Фельтринелли — того самого знаменитого книгоиздателя, что первым когда-то напечатал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», приведя его одновременно и к Нобелевской премии, и к политической опале внутри СССР. Первой книгой, которую я увидел, войдя в открывающийся сразу за входом огромный зал магазина, был именно этот «фирменный» для Фельтринелли роман, выпущенный на итальянском языке. На обложке толстенного тома нетрадиционно для русского книгоиздания значились сразу и имя, и отчество, и фамилия автора: «Boris Leonidovich Pasternak». Рядом на ценнике была выведена цифра — 10 €. Совсем неподалёку, на одной из соседних полок, я заметил два романа необычайно раскрученного у нас в последнее время Дэна Брауна — и к моему удивлению обе стопки были абсолютно нетронуты. У продающихся рядом с ним книг других авторов оставалось у кого по три-четыре книги в стопке, у кого по пять-шесть, а тома Дэна Брауна стояли, как заколдованные, и при мне к ним не подошло ни одного покупателя. И это при том, что рядом с ними красовались таблички, извещавшие, что тот, кто купит хотя бы одну книгу Дэна Брауна, получит скидку в 15%, а кто купит сразу три его книги, получит скидку 30%. Но даже такие посулы почему-то не могли привлечь к себе итальянских читателей, и книги так и продолжали оставаться лежать нетронутыми. Хотя каждая из них стоила всего-то по 5 €, дешевле, чем они продаются у нас в России. Но, видно, поднятая у нас рекламная шумиха вокруг книжек этого писателя действует только на российского читателя, а западный уже давно понял цену всем этим раскрученным «гениям» и предпочитает покупать классику, хотя бы в лице «Borisa Leonidovicha Pasternaka». Даже, если он стоит в два раза дороже, и на него нет таких скидок, как на книги Дэна Брауна…
Застав нашу компанию уже в буфете, где за время моей прогулки успевал начаться завтрак, я присоединялся к ним и брал себе со стойки варёное яйцо, кусок ананаса, пару бутербродов с сыром и стакан какого-нибудь сока, но чаще всего наедался необычайно полюбившихся мне за время нашего путешествия круассанов, которых я уплетал не менее пяти-шести штук, запив их двумя, а то и тремя чашками кофе или горячего шоколада.

Помню, второй день пребывания во Флоренции мы сделали свободным, чтобы каждый мог выбрать себе своё собственное направление и гулять там, где ему понравится. Не планируя какого-либо определённого маршрута, я направился в северную часть города и, отойдя на два-три квартала от центральной площади — plazza Duomo с собором Святой Марии с цветком, — оказался вдруг в гуще «блошиного рынка», на котором продавалось бесчисленное множество всяких безделушек, деталей старинного быта, предметов искусства, пожелтевших рисунков и растрёпанных книг, игрушек, древних украшений и иного содержимого наследственных бабушкиных сундуков, шкатулок и сараев. На установленных вдоль улицы деревянных столах были разложены и расставлены великолепные изделия из литой бронзы — оригинальные дверные ручки, покрытые узором из виноградных лоз и гроздьев, тяжёлые львиные морды с массивными кольцами в зубах, какими в былые века стучали в двери парадных и замковые ворота, средневековые подсвечники и канделябры в виде обнажённых фигур, подносы и блюда с вензелями и гербами каких-то старинных родов, а также элегантные фарфоровые фигурки солдат, фавнов и фей, скачущие латунные лошадки, россыпи трёх и четырёхгранных гвоздей различной величины, кованые стремена и шпоры, всевозможные старинные стаканы, рюмки, чашки и бокалы, картины в рамках и без, и множество других вещей, вызывающих трепет как у профессиональных коллекционеров, так и у простых любителей истории.
Налюбовавшись на эту уличную выставку итальянской старины, я свернул вправо и вышел к набережной реки Арно в районе моста святого Николая. И на том, и на этом берегах возвышались древние четырёхгранные башни из жёлто-коричневого дикого камня, а между ними реку наискось перерезала линия невысокой плотины, через которую тонким зеркалом перекатывалась сверкающая на солнце вода. В центральной части плотины, аккуратно переставляя в воде лапы, бродили по её гребню то ли журавли, то ли цапли, высматривающие себе зазевавшихся рыб и лягушек, а ближе к берегу группировались различные породы уток. Это было так красиво, что я облокотился о высокий каменный парапет и надолго застыл, любуясь удивительным речным видом и открывающейся за ним панорамой города, из зелени которого выглядывали остатки каких-то древних крепостей и замков.

Нарушил мою идиллию какой-то мужик, вдруг свернувший с идущего вдоль набережной тротуара в проём в парапете и резво сбежавший к растущим на берегу Арно кустам. Став спиной к идущим по тротуару людям, он преспокойно справил под один из кустов малую нужду и, на ходу застёгивая гульфик, вернулся на тротуар и продолжил своё шествие по городу. Не знаю, почему, но у меня возникло твёрдое подозрение, что это был один из рассеянных ныне по всему свету моих соотечественников…

В этот же день, пройдя вниз по течению мимо plazza dei Cavallegeri с высящейся на ней Центральной Национальной библиотекой и множеством других выходящих своими фасадами к набережной отелей, офисов и учреждений, я спустился к ещё одному речному каскаду, рассекающему Арно между мостами ponte alla Carraia и ponte Vespucci, после чего, прочёсывая город произвольными галсами, возвратился в гостиницу, заходя по пути в попадающиеся по пути церкви и заглядывая сквозь стёкла в помещения встречающихся художественных мастерских и салонов.
Изучив за два дня Флоренцию лучше, чем свой родной город, я в этот последний вечер нашего здесь пребывания предложил Марине прогуляться по её вечерним улицам, чего она сначала откровенно испугалась, вообразив, как мы заблудимся в темноте среди чужого иностранного города и не сумеем отыскать обратную дорогу к своему отелю. Но заблудиться во Флоренции невозможно в принципе, так как практически все идущие через центральную часть города перпендикулярно реке Арно улицы обязательно пересекутся с via de’ Agli Pecori или via de’ Cerretani, с которых невозможно не увидеть освещённую со всех сторон громаду собора Санта Мария дель Фьоре и возвышающуюся рядом с ней восьмидесятичетырёхметровую башню колокольни. Видно их и из других частей города (правда, только в просветы улиц, поскольку дома во Флоренции высокие и стоят тесно), так что, держа собор за отправной ориентир, можно безбоязненно гулять по флорентийским улицам в любое время дня и ночи.

Покинув hotel «Centrale», мы наугад поплыли с ней по освещённой огнями Флоренции, рассматривая огромные средневековые здания с вплотную примыкающими к ним соборами, выходя к реке и снова возвращаясь в городские улицы. На via della Vigna Nuova мы надолго прикипели к окнам магазина женской моды, в витринах которого были выставлены образцы шикарной коллекции женских костюмов от Patrizia Fusi. Особенно Марину пленил один из них, состоящий из тёмно-синего джинсового жакета, отороченного вдоль воротника и бортов мелким белым жемчугом, и радужной юбки, сшитой, казалось, из разноцветных газовых косынок, образующих собой пёстрый, как эмблема международных молодёжных фестивалей, но необычайно гармоничный цветок.

Понимая, что я не могу подарить любимой радость обладания этим чудом флорентийской моды, я, подавляя в себе чувство финансовой неполноценности и посылая ругательства в адрес обесценившей мой писательский труд российской демократии, увёл её от приворожившей витрины, и мы продолжили свою прогулку по ночному городу…

Возвратившись в гостиничный номер, я записал в блокнот хотя бы какие-то из опорных впечатлений от минувшего дня (иначе потом ничего не вспомнишь!) и лёг спать. Однако уснуть было очень непросто. За окном, с какой-то устойчивой периодичностью, то и дело проносились по своим неотложным делам жутко завывающие машины флорентийской скорой помощи и карабинеров. Вой их сирен был настолько отвратительным, что казалось, я никогда к нему не привыкну.

Но, как ни странно, а через полчаса или немногим больше он как-то совершенно перестал раздражать собой мой слух и сделался всего лишь одной из составных частей звуковой симфонии ночи, смешавшись с грохотом убираемых с тротуаров мусорных контейнеров, голосами гуляющей молодёжи, лаем проснувшейся у кого-то в квартире собачонки, приплывшей из раскрытого окна соседнего дома музыкой и ритмично скрипящими в номере над моей головой пружинами чьей-то кровати...

Естественные звуки жизни меня не раздражают, они говорят лишь о том, что всё в этом мире идёт, как надо — люди убирают мусор, ловят преступников, спасают больных, любят друг друга…

Гораздо больше раздражал меня включаемый иногда дочкой гостиничный телевизор, по которому она пыталась смотреть идущие на итальянском и английском языках передачи. Впрочем, программы были настолько идентичны тем, что идут сегодня у нас в России, что их можно было понимать, даже не вслушиваясь в голос ведущего. Среди того, что я успел увидеть за эти несколько дней перед тем, как улечься в постель, были, в первую очередь, программы, посвящённые экстремальным видам спорта, стопроцентно напоминающие собой такие же на нашем «7ТВ», затем — множество музыкально-развлекательных каналов, по которым «крутят» тех же самых звёзд эстрады, что и на российском «МузTV», идущем с одним и тем же логотипом, а также бессчётное количество различных дурацких конкурсов — кто сварит суп с завязанными глазами, кто станцует со связанными ногами и тому подобных, плюс множество практических передач, раскрывающих секреты приготовления всевозможных блюд, ремонта квартиры или обновления машины. Я уже не говорю про рекламные ролики, впаривающие здешним зрителям те же товары, что и наша реклама. Глядя на одни и те же передачи и даже одни и те же логотипы каналов, понимаешь, что все разговоры о возрождении российского телевидения — это полный блеф, так как всё, что показывается сегодня на российском ТВ на 101% слизано с зарубежных аналогов. Поэтому я предпочитал слушать гудки флорентийских неотложек и грохот разгружаемых баков, нежели смотреть на кривляющиеся физиономии дебильных телеведущих. Ночь — это тоже жизнь, и мне жалко тратить её на общение с идиотами...
5.
Итальянцы — народ трудолюбивый, это в полном смысле слова работяги, способные превратить лежащую у них под ногами землю в источник красоты и доходов. Я видел пчелиные пасеки, виноградники и чудесные оливковые рощи, раскинувшиеся на любовно возделанных горных террасах Тосканы, когда мы её мы пересекали, покинув Флоренцию и направляясь в сторону Милана. «Где больше неба мне — там я бродить готов, / и ясная тоска меня не отпускает / от молодых ещё воронежских холмов / к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», — писал, тоскуя об этих полупрозрачных-полупризрачных краях, сосланный в воронежскую ссылку Осип Мандельштам.

Ещё только намечая наше путешествие по Италии, я попросил брата и его жену, чтоб они распланировали поездку таким образом, чтобы хоть половину одного из дней мы могли провести на море, просто купаясь и лёжа на песке, потому что быть между Адриатическим и Тирренским морями и ни разу не окунуться в их водах было бы непростительно. Ни один музей мира не стоит того, чтобы променять на хождение по его пронафталиненным залам бултыхание в живом морском прибое, лежание на горячем золотом песке и любование безбрежной гладью синего простора. А потому, оставив в стороне город Пизу с её вечно падающей башней, мы выехали на западное побережье Италии и направились к городку Ла Специя. Хотя, честно говоря, мне очень хотелось заехать хотя бы на минуту в Пизу и посмотреть на эту знаменитую башню, о которой самарский поэт Евгений Чепурных, книгу которого я редактировал для московского издательства «Вече», написал как-то такое стихотворение: «Прямо не жизнь, а балет на карнизе. / Чудно и страшно. / В тёплой Италии, в городе Пизе — / падает башня. Падает башня с мольбой и тоскою / в каменном взоре. / Это же надо — несчастье какое, / горе, так горе! Ночью проснусь сиротою казанской / и цепенею: / — Мать её за ногу, как там пизанцы / с башней своею? Не предлагайте мне славы и лести, / места в круизе. / Только бы башня стояла на месте / в городе Пизе. Только бы пьяную башню спасли / Божья любовь и участье. / Мне, сыну стонущей Русской земли, / этого — хватит для счастья».

«Я думаю, — написал я тогда в предисловии к его книге, — что при всей откровенно ироничной интонации данного стихотворения в нём нельзя не уловить отзвуков той всемирной русской отзывчивости, о которой упоминал когда-то ещё Фёдор Михайлович Достоевский. И пока она проявляет себя в стихах полунищего и отброшенного государством на задворки общественной жизни поэта, мы будем оставаться той самой Россией, которая на протяжении многих веков представляла собой загадку для мира, вновь и вновь восставая из постигающих нас катаклизмов и вознося над собой свет веры и жизни».

Но времени на поворот к Пизе у нас не было. Вернее, оно могло у нас быть, но только за счёт принесения в жертву купания в море, а на это никто из нас не согласился. Уж больно жаркими выпали дни нашего путешествия по Италии. Из-за этой-то жары, кстати сказать, я не смог встретиться ни с кем из итальянских славистов, хотя, готовясь к предстоящей поездке, и взял в Москве у критика Владимира Бондаренко телефоны Донателлы Поссоман, Маргариты Сосницкой и Андрея Костина, с которыми я, будучи в Венеции и Милане, хотел познакомиться и поговорить о российско-итальянских литературных связях. Но, сколько я ни набирал записанные в блокноте номера, их телефоны не отзывались. И только позже, уже фактически расставаясь с Италией, я узнал, что во второй половине августа итальянцы, как правило, берут отпуска и уезжают куда-нибудь на север, спасаясь от наступающей здесь в это время 30-ти, а то и 35-градусной жары.

Но я от этих пронизанных солнцем дней был в настоящем восторге. Почти окончательно забыв в Москве, что такое — настоящее лето, я наслаждался омывающими меня, словно струи душа, густыми солнечными потоками, и единственное, чего не доставало — это хотя бы непродолжительного освежающего купания в море. Это можно было сделать ещё в Венеции, где имеется шикарный пляж на острове Лидо, но Венеция была первым итальянским городом на нашем пути, и потратить драгоценное время на купание было откровенно жалко. Уж очень яркими были впечатления от встречи с выплывшей к нам из тумана судьбы «мраморной лодкой», как назвал этот удивительный город А.С. Пушкин. Но теперь мы дозрели до купания и без особого сожаления были готовы пожертвовать видами Пизы в пользу нескольких часов пребывания в объятиях ласкового Лигурийского моря. Ибо городок Ла Специя, в который мы въехали, следуя дорожному указателю, располагался на побережье именно этого моря, а точнее — одного из его заливов, окружённого величественным амфитеатром холмов и гор и ограниченного с двух сторон высокими мысами.

Увидев этот уголочек Лигурии, я тут же в него без памяти влюбился, чуть не обезумев от существования такого синего моря, таких зелёных гор и чистого, насквозь просвеченного солнцем неба. Поворачивая сюда для купания, мы понятия не имели, что едем к месту, которое называется «Залив Поэтов». Это уже потом я найду в Интернете информацию об этом и прочитаю, что ещё в XIV веке великий Петрарка воспел здешний порт и мягкие холмы, где по преданию обитала богиня Минерва, покинувшая родные Афины ради прекрасного оливкового масла, которым славились эти места. А несколько позднее, уже в 1728 году, французский писатель Шарль Монтескье писал, что вид на залив Специи и город Портовенере — это один из великолепнейших пейзажей, какие ему доводилось встречать в своей жизни. О красоте здешнего побережья писали также такие литературные гении как Вергилий, Страбон и Данте, а Байрон, Вирджиния Вульф и Пьер Паоло Пазолини, отдыхая на его побережье «Залива Поэтов», восхищались его красотой и в письмах к своим друзьям и родственникам единодушно величали этот уголок Лигурии «идеальным местом». Да и сегодня залив Специя — место отдыха артистов со всего мира.

Литературное прошлое и артистическое настоящее залива послужили основой для создания здесь Культурного парка «Залив Поэтов». Территория его объединяет места, связанные с жизнью поэтов и писателей, которые воспели эти края и, благодаря которым, залив получил своё название. Это и вилла Магни в Сан-Теренцо, где жил Перси Биши Шелли с женой Мэри, и вилла Маригола, в которой гостил Габриэле д’Аннунцио, и вилла Бомпиани в городке Леричи, где жили новеллисты Альберто Моравиа и Итало Кальвино, а также кинорежиссёр Паоло Пазолини...

Литературные маршруты и тематические экскурсии «Парка Поэтов» охватывают обширное пространство, включающее древние приморские города Портовенере, Леричи, Телларо и Сан-Теренцо. От церкви Сан-Пьетро (1277 год), выстроенной на вершине скалы над древней христианской базиликой, открывается прекрасная панорама залива. Отсюда хорошо видна пещера Арпайя в отвесной стене над морем, любимый уголок Байрона. Неудивительно, что Портовенере — одна из важнейших остановок литературного маршрута «Парка Поэтов». Сегодня здесь проводятся всевозможные литературные и литературоведческие курсы, конференции, презентации новых книг и фильмов...

Не видя указателей, где нам оставить автомобиль и спуститься к морю, мы были вынуждены проехать какое-то расстояние по идущей вдоль моря горной дороге, пуская слюнки при виде остающихся внизу крошечных бухт с янтарными пляжами и темнеющими в подножьях гор устьями романтических пещер, которыми оказалось необычайно богато лигурийское побережье от городков Леричи до Телларо. В конце концов, мы остановились около небольшого селения Фиаскерино (Fiascherino), в котором когда-то жил английский писатель Д.Г. Лоренс (1885-1930), отнесенный Гертрудой Стайн к представителям «потерянного поколения». Оставив машину на неохраняемой бесплатной стоянке, мы спустились метров двести вниз по каменной тропинке и оказались в самом настоящем раю. Прожив пятьдесят два года, я не видел более красивого места, чем эта небольшая песчаная бухточка, окаймлённая экзотическими серыми скалами с растущими на них зеленогривыми деревьями. Частично это были местные приземистые сосны с какими-то не по-русски кудрявыми кронами, но были также и некие абсолютно местные сорта деревьев, напоминающих.

Пляж был бесплатным, но требовалось взять лежаки, прокат которых стоил 5 € за штуку. Самое обидное, что мне и Марине эти лежаки не потребовались даже и на одну минуту, потому что мы сразу же залезли в море и так до самого отъезда из него почти и не вылезали. Да и как было можно с ним расстаться, если оно было здесь просто потрясающим! Казалось, на этот невообразимо яркий цвет маренго нельзя насмотреться, да плюс к тому оно обладало таким процентом соляной насыщенности, что на поверхности воды можно было лежать практически без всякого шевеления — гораздо лучше, чем на напрасно оплаченных братом лежаках.

А ещё вся береговая линия прибоя была усеяна невообразимо красивыми морскими камешками — гладкими, блестящими, красного, зелёного, чёрного и других цветов с густой сетью ярко-белых прожилков и всевозможных вкраплений, так что я, как увидел их, аж задрожал от восторга и кинулся поднимать некоторые из-под ног себе на сувениры. Однако ко мне тут же подошёл один из смотрителей пляжа и произнёс своё останавливающее: «No! Privat!..» — да ещё и покачал отрицательно рукой, так что мне пришлось разжать на его глазах горсть и выронить собранных мною сверкающих красавцев обратно в воду.

Но только что ж он себе думал — что я так и уйду отсюда из-за его «no» без понравившихся мне камушков? Подплывая время от времени почти к самому берегу, я выискивал взглядом лежащие на дне образцы и незаметно для посторонних совал их себе в плавки. Когда объём напиханных в купальник камней достиг критической массы, я осторожно вышел на берег, взял в руки фотоаппарат и, как бы увлёкшись съёмкой окрестностей, вышел за территорию пляжа и там спрятал камешки в стороне от дорожки. А потом возвратился назад и снова возобновил купание…

Не хочу обидеть ни пленившую меня Венецию, ни Флоренцию, с которой я сроднился, исходив её вдоль и поперёк, но, пожалуй, день в Фиаскерино был самым лучшим из всех, что мы провели в Италии! Я проплавал в море три часа без перерыва (не считая тех десяти минут, что понадобились мне для выноса камней за территорию пляжа) и готов был купаться в нём до бесконечности. Но, к сожалению, надо было одеваться и ехать дальше. Время нашего пребывания на итальянской земле было ограничено отпусками брата и его супруги, и удлинение любого из намеченных ранее этапов оборачивалось неизбежным сокращением другого. А впереди нас ожидал Милан, о котором все эти дни мечтала Алинка. Во-первых, это был город моды, которая для неё значила всё, а во-вторых, Милан был городом, в котором именно она должна была выступать в роли экскурсовода, так что украсть у неё время пребывания в Милане — значило, нанести ей этим непоправимую душевную травму. Поэтому, хотя и с неохотой, но мы всё же покинули понравившийся нам чудо-пляжик (особенно он понравился нам с Мариной) и поднялись по тропинке к оставленной наверху машине. При этом я не забыл прихватить с собой припрятанные в стороне от дорожки камешки. (Увидев их, жена брата не преминула поведать мне поучительную историю о том, как один из немецких туристов провёл год в турецкой тюрьме за два камешка, которые вот так же прихватил с собой на память с одного из тамошних пляжей его сынишка. В турецком аэропорту таможенники наткнулись в его сумке на эти камни и, обвинив его в попытке разворовывания национального достояния, засадили его в тюремную камеру, где он и пробыл до тех самых пор, пока родные не собрали 30 тысяч долларов и не уплатили за него штраф. Слушая это, я вспомнил наш недавний отпуск в станице Голубицкой на Таманском полуострове, откуда я без всякой боязни привёз домой два здоровенных целлофановых пакета с собранными на тамошнем пляже камнями и ракушками. Что бы там не ожидало меня впереди, а выбрасывать собранные в Фиаскерино камешки я не буду, решил я, укладывая в багажник братового «Опеля» целлофановый пакетик, сквозь который лукаво посверкивали красно-зелёные глаза Лигурии. Без них, как говорится в одном рекламном ролике, моя радость будет неполной…)

Уложив вещи в машину, я огляделся по сторонам. С одной стороны дороги в гору убегали серебристые рощи олив, из-за которых выглядывали крыши чьей-то шикарной виллы, с другой — покрытый соснами и другими деревьями берег уходил круто вниз, и там, под нами, невыносимо синим цветом полыхало море. Оторвать взгляд от этой сияющей синевы было мучительно трудно, она словно бы втягивала в себя через него всего человека, растворяя его в своей голубизне, как соль в воде. Именно здесь я вдруг с необычайной отчётливостью понял, почему так долго не возвращался с Капри в ждущую его Россию Алексей Максимович Горький. Все разговоры о его болезни — это только официальная ширма, на самом деле ему здесь просто невероятно нравилось! Для того чтобы человек покинул такую красоту добровольно и переехал в голодную, холодную и завшивленную страну, должны были быть очень веские причины. И советское правительство долго их искало, пока, наконец, Алексей Максимович не сдался и не покинул свой итальянский рай, чтобы писать восторженные очерки о том, как вчерашние враги революции перековываются в счастливых строителей социализма в Соловецком лагере смерти.

Впрочем, на фоне пропитанных солнечной любовью просторов, немыслимо ярких красок здешнего моря и окрестных лесов долго думать о печальном не получается. Да, честно говоря, и не хочется. Хочется вспоминать о том, что именно сюда в течение долгого времени приезжали почти все великие русские художники, чтобы учиться у итальянской природы щедрости её палитры, буйству цвета и света, ярким контрастам колеров и тонким перетеканиям одного цвета в другой…

Нафотографировавшись на фоне лежащего внизу моря и уходящих по склону горы оливковых рощ, мы со смешанными чувствами испытанного счастья и сожаления от необходимости расставания сели в машину и продолжили наш путь к северу. Доехать в этот же день до Милана мы уже не успевали, брат мой, при всей его терпеливости и выносливости, всё-таки был не железный, чтобы сутками не вставать из-за руля, а потому, ещё только выезжая из Касселя, он запланировал нам очередную ночёвку в лежащем на пути нашего следования городе Парма. Этот город находится в центре области Эмилия, расположенной на самой большой равнине Апеннинского полуострова; здесь находятся самые обширные сельскохозяйственные угодья в стране.

Для путешественника это самая скучная местность в Италии, так как глазу фактически не за что зацепиться — в отличие от живописных красот Лигурийского побережья или поэтических холмов Тосканы, здесь всюду видны только однообразно гладкие поля, возможно, и приносящие радость тем, кто на них трудится, но усыпляющие странника своей монотонностью.

Как и любой другой древний город Италии, Парма полна старинных церквей и особняков, представляющих собой подлинные шедевры архитектуры. Особого внимания заслуживает здесь церковь Сан Джованни Евангелиста (Евангелиста Иоанна), хранящая на своих стенах много прекрасных росписей художников Корреджо и Пармиджанино. Неподалёку находится бенедиктинский монастырь с великолепным внутренним двориком эпохи Возрождения, аптекой Сан Джованни, одной из самых старых и сохранившихся в Италии.

Туристические справочники рекламируют также один из роскошнейших музыкальных театров во всей Европе Паллацо дела Пилота, Национальную Галерею, в которой представлена коллекция картин выдающихся мастеров, в том числе Леонардо да Винчи и Корреджо. Упоминаются церковь Мадонна делла Стеката — как самая красивая в Парме, построенная в стиле Возрождения; а также церковь Сан-Паоло, с красивой мраморной гробницей графа Нейпперга, супруга императрицы Марии-Луизы.

Ну и совсем уж мимолётно говорится о расположенном неподалёку от церкви Сан Джованни Евангелиста бенедиктинском монастыре с великолепным внутренним двориком эпохи Возрождения и аптекой Сан Джованни, одной из самых старых и сохранившихся в Италии. А ведь именно вокруг этого монастыря разворачивается истории про Фабрицио, рассказанная Стендалем в его знаменитом на весь мир романе «Пармская обитель».

К сожалению, мы увидели всё это только мельком, из окна автомобиля, когда пересекали Парму в поисках своей гостиницы. Получив номера, мы решили успеть ещё заехать в супермаркет и купить себе чего-нибудь на ужин, однако, отъезжая от магазина, умудрились попасть в незначительное ДТП, довольно легко столкнувшись с одним из местных водителей. Ситуация, честно сказать, не стоила выеденного яйца, но уехать до официального разбирательства — значило, скрыться с места происшествия, дав тем самым другому участнику стороне конфликта возможность изложить версию всего произошедшего так, как это было бы выгодно именно ему, из-за чего впоследствии дело могло бы повернуться таким образом, что мы должны были бы впоследствии выплатить ему значительную сумму за несуществующие повреждения. Поэтому нам пришлось в течение двух часов дожидаться, пока к месту ДТП прибудет итальянская дорожная полиция (polizia stradale), а потом ещё около получаса ждать, пока приедет инспектор, владеющий немецким языком. В итоге, вместе со временем составления протокола, у нас на всё это происшествие ушли ровно те же три часа, как и на купание в Фиаскерино, так что ни о какой экскурсии по городу думать уже не хотелось. Но зато я вспомнил прочитанную незадолго до нашего путешествия книгу Вадима Зеланда «Трансерфинг реальности», в которой он писал следующее: «Вся природа стремится к равновесию. Перепад атмосферного давления выравнивается ветром. Разница в температурах компенсируется теплообменом. Везде, где бы ни появился избыточный потенциал любой энергии, возникают равновесные силы, направленные на устранение дисбаланса. Равновесие можно нарушить не только действиями, но и мыслями. Избыточный потенциал создаётся мысленной энергией тогда, когда какому-нибудь объекту придаётся слишком большое значение. В этом случае создаётся избыточный потенциал, вызывающий ветер равновесных сил. Избыточные потенциалы, будучи невидимыми и неощутимыми, тем не менее, играют значительную и притом коварную роль в жизни людей. Действие равновесных сил по устранению этих потенциалов порождает львиную долю проблем…»

Именно так, похоже, произошло и в нашем случае, когда мы с Мариной, нагромоздив во время трёхчасового купания в бухте под Фиаскерино чрезмерно высокий в эмоциональном плане избыточный потенциал из наших восторженных «ахов» и «охов», спровоцировали тем самым систему равновесных сил на то, чтобы она послала в нашу сторону уравновешивающий энергетический порыв в виде этого трёхчасового же стояния на месте дорожно-транспортного происшествия, которое и погасило собой наши излишние энергетические выбросы и привело систему в прежнее равновесие.

«Уравновешенные» таким образом, мы возвратились по стемневшим улицам вечерней Пармы в расположенный на самой её окраине отель и решили уже никуда больше сегодня не ездить. Да и что толку — посмотреть со стороны на стены закрытого на ночь монастыря или двери запертого храма? Для того чтобы возникла духовная (или хотя бы душевная) близость с городом, нужна взаимная открытость навстречу друг другу, интерес и доверие. А наша встреча с Пармой породила совсем другие чувства и другие, явно не карнавальные, строки: «Съеду с трассы, а вскоре, / слабость чувствуя в теле, / соль Тирренского моря / смою в пармском отеле…» Поэтому мы тихонечко поужинали купленными в супермаркете продуктами и разошлись по своим номерам отдыхать. Завтра нас ожидал предельно насыщенный ездой и событиями день, и надо было максимально восстановить для него силы.

И всё же Алинка не удержалась и перед сном таки включила на минутку висящий на стене телевизор. Он как раз был настроен на местный канал и по нему шла новостная передача, в которой, насколько мы сумели понять, сообщалось о том, что в этот день в Парме произошло убийство кандидата в мэры города от социалистической партии. Мир становился поразительно однообразным в своей циничности…

6.
Милан — административный, культурный и экономический центр самой северной провинции Италии — Ломбардии, знакомство с которой у меня ограничивалось до этого единственно содержанием переведенного мною когда-то на русский язык стихотворения украинского поэта-эмигранта времён Второй Мировой войны Леонида Полтавы «Крестьянин из Ломбардии», в котором он писал: «О, как я ликовал, когда, словно в награду, / в экспрессе проносясь, увидел из окна / в сиянье золотом отчизну винограда, / петляющих дорог, и речек, и вина. Пророкотал туннель. И вновь лучей каскады / обрушились с небес, пронзая даль до дна, / где тропки — вензеля, деревья — колоннады, / поля внизу — станки для тканья полотна. О, гроздья тучные, на лозах золотых, / как тысячи бокалов налитых, / вы сами ли взошли сюда, к отрогу? // Вон — горбится старик с мотыгой на скале, — / кто скажет: это труд или поклон земле, / или молитва радостная Богу?..»

О самом же Милане я знал, что сегодня он — один из признанных центров европейской и мировой моды, а также владелец известного футбольного клуба «Милан». В Италии вообще очень большое значение придаётся футболу, он здесь вознесён на уровень едва ли не национальной идеи. Не удержавшись, я даже купил себе здесь за 8 € в лавчонке у Домского собора синюю футболку с портретами всей итальянской сборной, которая завоевала в этом году звание чемпионов мира.

Однако сам Милан у меня восторга не вызвал. Я не увидел в нём ничего, кроме эдакой смеси московского Кутузовского проспекта с Мюнхеном и Берлином. Самым большим его плюсом по сравнению с другими городами было то, что повсюду женщины ходили в брюках, а в Милане — в юбках и платьях. Хотя и в этом он был тоже не первым, так как подобную моду я уже видел два года назад в Тирасполе, когда ездил туда на празднование пятнадцатилетия образования Приднестровской Республики.

Домский собор — это, конечно, неоспоримый шедевр зодчества, на который можно смотреть и смотреть часами, но и в нём с особенной наглядностью проявила себя та внутренняя эклектика, которую я заметил ещё в венецианских и флорентийских храмах. По своей внутренней сути — это чудовищный гибрид концертного зала, о чём говорит его орган с рядами скамеек для слушателей и лежащие на столиках у входа всевозможные пригласительные билеты и объявления о концертах; музея с развешанными по всему собору полотнами живописцев и — религиозного учреждения. При этом характер его религиозности определить с первого взгляда тоже довольно не просто, так как, подняв глаза к куполу, увидишь сцены их библейских сюжетов, а, опустив взгляд себе по ноги, обнаружишь выложенные на полу мозаикой астрологические знаки Зодиака.

В каменных подвалах под Домским собором находится несколько полумузеев-полуэкспозиций, в том числе и усыпальница кардинала Сан Карло Борломео. По залам плывёт поток из тысяч туристов, многие, несмотря на запрет, щёлкают фотоаппаратами со вспышкой, пьют воду из бутылок, жуют резинку или конфеты, а рядом священник принимает у кого-то исповедь. При этом и исповедь сегодня идёт не по классическим образцам, когда падре сидит скрытый дверкой своей кабинки, а — лицом к лицу с исповедующимся, как на сеансе у психотерапевта.

А ещё мне запомнились курсирующие по улицам Милана трамваи, которых я увидел тут два типа — новые, словно бы выехавшие на миланские улицы из фантастических фильмов о будущем и поражающие своей современной формой и обтекаемостью, и старые, будто сбежавшие из музеев старины — у этих мне особенно понравились выдвигающиеся навстречу пассажирам деревянные ступеньки-подножки.

В Милане сегодня тоже много русских, наша речь слышна здесь практически на каждом шагу, правда, её носители почему-то почти всё время между собой ругаются. «Это тебе надо подумать о своём поведении! Я по 200 € в месяц на телефонные разговоры не трачу, как ты!..» — со злостью отчитывала идущая впереди меня мимо Домского собора женщина свою довольно взрослую дочку.
Исполняя роль гида, Алинка повела нас на экскурсию в пинакотеку Брера, в залах которой можно увидеть полотна Веронезе, Лоренцо Лото, Тинторетто, Лоренцетти, Карпаччо, Корреджо, Рафаэля, Ван Дейка, Рембрандта и других мастеров мировой живописи. Мы прошли через похожую на ГУМ Галерею Виктора-Эммануила II, миновали знаменитый Театр Ла Скала, сфотографировались у памятника Леонардо да Винчи и вышли прямо к необходимому нам зданию. Однако, чувствуя некоторое перенасыщение впечатлениями от встреч с искусством, мы решили время на посещение самих галереи не тратить, а ограничиться осмотром здания пинакотеки и её дворика. Старинный внутренний дворик с несколькими скульптурами внутри мне понравился, а вот, войдя под крышу «храма искусств», я будто перенёсся во времена своей далёкой донбасской молодости. Внутренний мир миланской пинакотеки оказался до боли похожим на коридоры Рутченковского Горного техникума, в котором я бывал в гостях у учившегося там в семидесятые годы прошлого века друга моей юности Лёхи Рыжикова — всё там было исцарапано, раздолбано и изрисовано авторучками и фломастерами, а стены туалета, куда я, пользуясь случаем, зашёл по его прямому назначению, были от пола до потолка исписаны традиционными надписями типа «Тут были Киса и Ося», так что, увидев всё это, я тоже не удержался и, выискав среди густой вязи иностранных слов свободное местечко, кое-как вписал туда шариковой авторучкой и свой автограф: «Nikolay Pereyaslov, poet. Moscow, 2006».

После пинакотеки мы направились в сторону замка Сфорцеско — огромному сооружению, напоминающему крепость со рвом и подъёмным мостом, бывшему когда-то резиденций Висконти, а в XV веке полностью перестроенном Франческо Сфорца.

Потом, ведомые своей юной экскурсоводкой, мы вышли на piazza Santa Maria della Grazie, где располагается давшая имя площади церковь Санта Мария делле Грацие, в трапезной которой хранится прославленная «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи. Но оказалось, что билеты на посещение трапезной надо бронировать за много дней до посещения, и потому знаменитая фреска осталась для нас недоступной, хотя вот на неё-то как раз я бы посмотрел с удовольствием.

Отдохнув на стоящих перед церковью скамейках, мы продолжили прогулку по Милану и какое-то время спустя, почувствовав голод, решили где-нибудь перекусить. Алинка обожает «Макдоналдсы» и, увидев впереди эмблему одного из них, потащила всех туда. Я же, едва только войдя в зал и вдохнув в себя отвратительный запах гамбургеров, мгновенно лишился аппетита и, боясь, как бы меня не стошнило, сказал, что я лучше погуляю и выпью где-нибудь бутылку воды. Я не знаю, из чего делают еду в «Макдоналдсах», из сои или какой-нибудь иного заменителя, но я даже не могу себе представить, как их можно затолкать себе в рот. Поэтому я вышел поскорее на улицу и, пройдя пару кварталов, нашёл магазинчик, в котором продавалась вода, купил себе бутылку не газированной и тем самым утолил сразу и жажду, и голод.

В этот же день мы покинули Милан и с некоторыми опасениями двинулись в сторону границы со Швейцарией. Дело в том, что Швейцария не входит в Шенгенское соглашение и для проезда через неё необходимы отдельные визы, которых ни у кого из нас, естественно, не было. Можно было взять западнее и поехать через Францию, но так получалось бы намного дальше, а здесь был шанс воспользоваться тоннелем под горой Монблан и выйти на прямую дорогу к Германии. Да и знаменитый монбланский тоннель хотелось увидеть тоже — когда ещё нам выпадет такая возможность?

Открытие тоннеля под высочайшей вершиной Альп Монбланом (4807 м) состоялось 16 июля 1965 года, в этой торжественной церемонии принимали участие тогдашние президенты Франции и Италии Шарль де Голль и Джузеппе Сарагата. Тоннель связал два курортных центра — Курмайор в Италии и Шамони во Франции. Его строительство заняло восемь лет, длина составила 11,6 километра, ширина — 8,6 метра. Расположен тоннель на высоте одного километра 274 метров с французской стороны и одного километра 381 метра с итальянской. Высота скалы над туннелем превышает два километра.
Нелишне отметить, что этим грандиозным сооружением пользуются не только люди, но и птицы, в частности — ласточки. Когда они летят на юг, то предпочитают не вступать в единоборство с холодными альпийскими ветрами, а выбирают более короткий и удобный путь через тоннель. Нередко они просто усаживаются на въезжающие в него автомобили и пересекают, таким образом, горную цепь с комфортом. При этом им не надо платить за пользование тоннелем 25.60 €, как владельцам автомашин. Хотя тоннель, на мой взгляд, того стоит. Въезд в него для каждого автомобиля осуществляется строго по определённому времени, на полу тоннеля нанесены специальные метки, чтобы водители могли держать необходимую дистанцию, равную двум таким меткам. Внутри тоннеля оборудована вытяжная вентиляция, телефоны, светофоры, горит яркий свет, имеются площадки для пожарных машин. И вместе с тем — двухстороннее движение…

…Пронырнув за несколько минут под самой высокой горой Европы, мы оказались на территории Франции. При этом, когда мы вынырнули на другой стороне тоннеля, там уже вовсю вечерело. После 30-градусной солнечной Италии мы внезапно оказались в залитой дождём пасмурной Франции, температура в которой была всего чуть выше 9 градусов. Вокруг нас быстро сгущались сумерки, приближалась густая горная ночь, и, тем не менее, оглянувшись через заднее стекло, я поднял голову и успел увидеть у нас за спиной почти вертикально уходящую ввысь заснеженную стену Монблана.

Машина понеслась по шоссе вниз, и я снова принялся разглядывать ещё виднеющиеся в густеющем сумраке умопомрачительные горы. Помню, мы пересекали какую-то огромную долину, через которую были прокинуты два или три лёгких нитеподобных виадука, напоминающих ажурные перила, и мне было очень досадно, что при такой слабой освещённости уже невозможно было ничего заснять на фото. Удастся ли мне когда-нибудь ещё раз очутиться в этих местах? А так оставалась хотя бы память. А то ведь пройдёт несколько лет, и я уже и сам не поверю в то, что я когда-то был в Италии, купался в Лигурийском море, проезжал в тоннеле под Монбланом, нёсся в зелёном «Опеле» по тонким белым виадукам…

В опустившейся темноте мы и не заметили, как пересекли границу Франции и Швейцарии. Брат что-то говорил нам по этому поводу, предупреждая о готовности улыбаться пограничникам, но никто из них не только не спросил у нас никаких документов, но даже не заглянул в окно машины. Наверное, никому не хотелось выходить из-под своих укрытий под струи неприятного холодного дождя.

Поздно вечером мы увидели впереди огни и, спустя какое-то время, въехали в спящую Женеву. Мне было очень жаль, что нельзя хотя бы немного осмотреть город, но брат уже откровенно устал сидеть за рулём, да и Алинка тоже еле держалась, поэтому мы сразу же направились на поиски нашей гостиницы, и я только успел увидеть да показать Алинке остающийся в стороне от улицы, по которой мы проезжали, высокий — пожалуй, не менее 20 м — бьющий прямо из глади озера фонтан, после чего за окном опять замелькали городские здания, а вскоре мы остановились возле своей гостиницы. На углу напротив неё я увидел металлический памятник работы какого-то художника-авангардиста. Он изображал двоих обнажённых подростков, готовящихся запустить в небо воздушного змея. Змей был выполнен из проволоки с перекрещивающимися, как линии внутри конверта, планками, и я подумал, что это будет хорошо смотреться на фото, особенно, если сквозь пустой квадрат змея будет видно светящее солнце или хотя бы небо.

Утром, встав, как обычно, раньше всех, я вышел с фотоаппаратом на улицу и, выбрав подходящий ракурс, сфотографировал памятник. Небо было мрачное, но я нашёл одно светлое пятнышко, которое как раз попало в рамку поднятого над головами мальчишек змея. Пусть, решил я, хотя бы что-то останется у меня на память об этом кратком пребывании в Женеве, раз уж я не успел разглядеть толком даже знаменитое Женевское озеро...

Однако на озеро мне посмотреть ещё посчастливилось. Я-то ведь думал, оно — так себе, сродни пруду в парке культуры и отдыха имени Горького, на котором плавает десяток лодочек с отдыхающими, а оно, оказывается, протянулось из Франции в Швейцарию на 72 км, его площадь — 582 кв. км, глубина — до 310 м. Как сообщают справочники, Женевское озеро расположено в древнеледниковой долине на высоте 372 м, через него протекает река Рона. Помимо Женевы, на его берегах располагается город Лозанна, а также принадлежащие Швейцарии и Франции бальнеологические и климатические курорты Веве, Монтре, Эвиан-ле-Бен и другие.

Так что ещё в течение целого часа справа по движению нашей машины то и дело выглядывала из-за холмов и деревьев гладь Женевского озера, вдоль берега которого тянулись необычные дома с множеством сверкающих среди черепицы окон, из-за чего мне захотелось назвать их крыши «глазастыми».

Повисший надо всем серой пеленой дождь поглотил собой почти все иные впечатления от Швейцарии, в его мгле промелькнула незамеченной граница с Германией, смутными расплывчатыми каланчами проплыли в стороне башни финансовой столицы Германии — Франкфурта-на-Майне, размылись столь радовавшие меня по дороге к югу виды немецких пейзажей и селений. Похоже, что мы действительно удовлетворили свою жажду впечатлений и теперь только сидели и ждали окончания поездки. Даже я вдруг заметил, что смотрю не по сторонам, как все дни до этого, а вперёд — туда, где должны были появиться крыши долгожданного Касселя...

К нашему удовольствию, сразу же по возвращению в Кассель погода наладилась, и почти все остававшиеся нам до отлёта в Москву двое суток мы с Мариной пробродили по тихим кассельским улочкам, вбирая в себя их тишину и покой да любуясь с необычайным тщанием возделанным за калитками каждого из дворов садикам. Удовлетворив своё туристическое любопытство, Алинка снова занялась косметикой невестки да приготовлением каких-нибудь блюд для нас, а мы всё гуляли и гуляли по городу, понимая, что минуют эти последние сорок восемь часов, и окружающие нас тишина и покой для нас надолго закончатся. Уже послезавтра нас обступит своим гвалтом и гомоном Москва, затрезвонит в квартире телефон, и начнутся однообразные и очень мало радующие в последнее время московские будни. А здесь пока ещё царило подобие некоего, пускай и чужого, но всё-таки — рая. Мы прогуливались вдоль кажущихся леденцовыми кассельских домиков, в окнах которых были выставлены отпугивающие посторонних рожицы домовых и троллей, любовались рыжими черепичными крышами и раскидистыми платанами, разглядывали декоративные горки, гроты и садики, фотографировались возле памятников и фонтанов, а, устав, шли к какой-нибудь видимой поблизости старинной церкви, возле которой можно было посидеть на скамейке и немного отдохнуть. Внутри-то нам делать было нечего, так как церкви эти были не православные и более походили на некие клубы пенсионеров при ЖЭКах. Немецкая религиозность вообще больше напоминает собой что-то вроде участия в общественном движении или каких-то дискуссионных клубах. В один из остававшихся нам дней брат с женой пригласили к нам на обед хозяев дома, у которых они снимали несколько комнат — бывших врачей-рентгенологов, а ныне пенсионеров герра и фрау Шульц, отдающих своё свободное время работе в церковной общине. С ними у меня состоялся довольно любопытный разговор, который начался с воспоминаний фрау Марты об их недавней поездке в Россию, а закончился вопросами веры.

Услышав, что в числе посещённых ею с мужем городов, был Санкт-Петербург, я понимающе закивал головой и, не без напряжения вспомнив свой школьный английский, с улыбкой на лице и пафосом в голосе произнёс:

— Петербург — это наша северная Венеция!

— О, я, я! — радостно воскликнула фрау Марта. — В Петербурге у нас украли два чемодана с вещами.

— А-а… как вам понравилась Москва? — поспешно спросил я, чтобы увести разговор от неприятных для неё воспоминаний.

— О, Москау! Москау — гут! — лучезарно заулыбалась фрау Шульц, и я облегчённо перевёл дух. — В Москау мы отстали от группы, и в одном из переулков нас избили и ограбили какие-то подростки.

Не зная, куда повести дальше нашу столь содержательную беседу, я по-идиотски покивал головой и, взяв в руки чашку, долго держал её возле своих губ, отхлёбывая мелкие глоточки чая.

— Но зато нам очень понравилась поездка в Загорск! — сама решила продолжить беседу фрау Марта. — Там мы участвовали в дискуссии с семинаристами. Вы любите дискуссии о Боге?

— Дискуссии? — переспросил я, ставя свою опустошённую чашку на блюдце. — Я думаю, что Бог — это красота; и в Сергиевой Свято-Троицкой лавре эта красота обступает человека буквально со всех сторон. Таким способом Бог старается явить нам Себя в нашем материальном мире… Ведь Бог — это любовь. А, значит, надо наполнять мир именно любовью, а не дискуссиями. Вы меня понимаете?..

— О, я, я! — просияла лицом фрау Марта.
Проводив гостей, мы ещё долго сидели за накрытым столом, продолжая неспешное семейное чаепитие. Слава Богу, путешествие было завершено и больше не надо было ни торопиться на экскурсию, ни переезжать в другой город.

— А почему ты ничего не пишешь о том, что увидел в поездке? — вспомнив о моей литературной профессии, озаботилась вдруг невестка. — Может, тебе нужен компьютер для работы, так вон он стоит — садись и пиши, мы тебе мешать не будем…

— Да мне мешаете совсем не вы, мне мешают сами впечатления, — попробовал я объяснить ей своё состояние. — Ведь эти полторы недели были для меня, точно сплошное, ни на минуту не прекращающееся, кино. А много ли напишешь, сидя перед работающим экраном?.. У меня до сих пор бегут кадры перед глазами — Венеция, Флоренция, Ла Специя, Милан, Монблан, туман… Нужно хотя бы немного отстраниться от реальности и выбрать из всего, что я увидел за эти дни, самое интересное, необычное и запоминающееся, а главное — то, что даст мне возможность высказать свои собственные мысли о мире и о жизни. А всё остальное можно прочесть в туристических справочниках, ими сейчас завалены все магазины.

— Ну, смотри, тебе лучше знать. Но только, когда напишешь, то сразу в журналы не отдавай, а пришли сначала нам, чтобы мы прочитали, как ты нас изобразил. Здесь ведь не Россия, тут открывать о себе все тайны не принято.

— Да какие же тайны я могу рассекретить? Что Марина съела в Венеции морского чёрта? Или что я беспошлинно вывез с лигурийского берега десяток окатанных морем разноцветных голышей? Писатель — он ведь пишет не документальный протокол о пребывании в той или иной части света, но использует полученные от увиденного впечатления для того, чтобы высказать какие-то уже имевшиеся у него до этого и, может быть, уже давным-давно мучившие его взгляды и мнения. Я, конечно же, сброшу вам рукопись по электронке, но не ищите в ней буквального описания этих десяти дней и своих точных портретов. Возможно, что это будете уже как бы и не совсем вы, а только некие обобщённые полувымышленные персонажи под условными именами «брат» и «невестка». Возможно, что некоторые события могут оказаться смещёнными во времени, а некоторые поменяются друг с другом местами. В ткань воспоминаний о только что проделанном нами путешествии могут вплестись картинки из нашего прошлого приезда в Кассель, а то и страницы из каких-то прочитанных мною ранее книг... Вы должны понимать, что, если я буду что-нибудь писать об этом вояже, то это будет не отчёт о фактически имевших место событиях, а литературное произведение, почти, может быть, художественная повесть…

А вечером, когда я вышел прогуляться перед сном в расположенный поблизости скверик с установленным там бюстом Гёте, на душеспасительные разговоры потянуло вдруг увязавшегося за мной на эту прогулку брата. Вообще-то, как я успел здесь заметить, Европа хотя и мягко, но довольно сильно подминает под себя переезжающего в неё человека. Чтобы здесь жить и преуспевать, надо перестать быть русским и всецело стать европейцем, для чего необходимо перестать жить и в системе координат души и вечности и начать жить в параметрах конкретных цифр и целесообразности текущего момента.

Вот и мой брат со своей женой-хохлушкой всё чаще стали кривиться, когда я заговариваю с ними о Православной вере и Боге. Для них гораздо удобнее сделались йога, у-ши и иные чужеземные придумки, помогающие разгрузить мышцы и нервы, и тем самым заменяющие заботу о душе. В их доме практически нет русских книг, кроме тех, что привезли сюда в подарок мы с Мариной. Потому что в них здесь уже нет потребности. И я понимаю, что мои родившиеся здесь вскоре племянники будут уже стопроцентными немцами.

А тут вдруг братан сам, без всякого моего к тому понуждения, заговорил со мной на тему о том, для чего человек приходит на эту землю.

— Я думаю, — сам же попробовал он дать ответ на поставленный собой вопрос, — для того, чтобы жить и раскрыть себя во всей полноте. То есть — научиться принимать правильные решения.

— Ну… не только, — ответил я в раздумье. — Ведь понятие «правильности решений» у каждого человека опирается на какие-то его собственные нравственные критерии. Для Бен Ладена эти критерии — одни, для Буша — другие, для Зюганова — третьи, для Ходорковского — четвёртые, для Путина — пятые… А главное в этой жизни — научиться жить в соответствии с Божественным промыслом о каждом из нас, всецело доверяясь Его воле и не разрушая созданную Им гармонию. Мир нельзя изменить, произведя в нём евроремонт и перепланировку комнат, поскольку всё, включая наши судьбы со всеми выпадающими на них испытаниями, уже записано в Книге Жизни и предсказано в Откровении Иоанна. Жизнь — это анфилада посылаемых нам свыше испытаний, которые невозможно убрать или отменить. Ведь Богу как раз и важно то, как мы, проходя через эти посланные Им испытания, будем на них реагировать. Станем клясть Его за выпавшие нам невзгоды или благодарить, что даровал нам силы с ними справиться. Благодарить Бога за всё, что Он нам посылает — это самое трудное. Мы больше привыкли Его укорять. Вот, например, Он подарил мне через вас это удивительное путешествие по Италии, а я вместо того, чтобы вознести Ему хвалы, хожу и внутренне сетую — ах, почему, мол, Он послал мне это только теперь, когда мне уже пятьдесят лет, почему так ненадолго, и почему не даст денег, чтобы я мог ездить по миру не тогда, когда вы нас опять решите осчастливить, а когда захочу этого сам!..

— Но для чего я, именно я, пришёл в этот мир? — снова вернулся к мучившему его вопросу брат. — Чтобы вот здесь, за границей, понять необходимость России и в конце своей жизни вернуться домой просить у неё прощения?

— Не знаю, — честно признался я. — Может быть, для того, чтобы Бог твоими руками смог подарить нам эту счастливую неделю в Италии. Мы ведь не знаем, как Он выстраивает причинно-следственные цепочки происходящих в мире событий и людских судеб. Так что ты просто живи пока и учись благодарить Его за то, что Он дал тебе чего-то больше, чем другим. Когда-нибудь ты поймёшь, для чего Ему это было нужно...

Чтобы завершить наше турне каким-нибудь оригинальным и красивым аккордом, брат с женой повезли нас в последний вечер нашего пребывания в Касселе в здешний кегельбан. Я никогда раньше не был в подобных заведениях и с удовольствием окунулся в рокот катящихся по дорожкам шаров, весёлых голосов и грохота разлетающихся при попадании в них кеглей. Да и самому было приятно размять мышцы, чувствуя, как легко слетают с твоей руки увесистые шары весом 12,8 кг каждый. Справедливости ради должен признаться, что больше всего очков удалось выбить брату, но я даже не хочу оправдывать себя тем, что занимался метанием шаров всего только первый раз в своей жизни — всё это не имело абсолютно никакого значения по сравнению с тем удовольствием, которое мы получили, участвуя нашей большой сдвоенной семьёй в этой общей игре. Когда мы ещё соберёмся вместе за похожим занятием? Когда я смогу ещё раз перелететь через пять границ, чтобы, хлопнув брата по плечу, сказать ему: «Поздравляю, твои шары оказались точнее...»

Вечером, выйдя по привычке перед сном на улицу и повернув голову в сторону холма Вильгельмсхёэ, я вздрогнул от неожиданности. Тёмные горы и такое же тёмное небо сливались в общий почти чёрный фон, посреди которого на достаточно высоком удалении от предполагаемой линии горизонта выделялось подсвеченное прожекторами световое пятно располагающейся на вершине каскада водопадов горгидротехнической башни с фигурой Геркулеса в её навершии. Из-за пары теневых пятен на поверхности башни, которые можно было принять издалека за впавшие ямы глазниц, мне показалось, что это прямо в небе висит мертвенно-бледное лицо какого-то привидения…

А посреди ночи нас разбудили разрывы петард, вспышки салютов и доносящиеся издалека весёлые (и, как мне показалось, не совсем трезвые) вопли. И тут мы вспомнили, что сегодня как раз и есть та самая Ночь Музеев, когда во всём городе открыты для свободного посещения все галереи и выставки, и можно свободно идти в любой из интересующих тебя кассельских музеев — братьев Гримм, Похоронных обрядов или Замок Вильгельма. Там-то, наверху, на холме Вильгельмсхёэ, как раз и разворачивалось сейчас самое главное веселье с пусканием шутих, фейерверков и продажей излюбленного немецкого напитка — пива.

Но мы уже были душой в самолёте, который возвращал нас в Москву. И через несколько часов после пальбы на вершине холма Вильгельма действительно уже летели в «Боинге-737» по направлению к нашей любимой столице. Я был счастлив, что мне выпала эта потрясающая поездка, в которой я так или иначе побывал в Германии, Австрии, Италии, Франции и Швейцарии, но заграница хороша, главным образом, лишь для сравнения, а жить человек всё-таки должен в той стране, которая дарована ему Богом. Это ничего, что она очень трудно меняется и наверняка встретит меня неописуемым бардаком, толчеёй в переполненных автобусах, вылетающим изо ртов стоящих рядом попутчиков перегаром и массой других несуразностей. Главное — что изменился после этой поездки я сам. Потому что, как писал наш знаменитый мореход и путешественник Фёдор Конюхов, после окончания своего путешествия «ты не вернёшься в мир таким же человеком, каким был до старта». Я пока ещё не знаю, как повлияет на меня эта поездка по загранице, и стану ли я после этого лучше или хуже. Слишком многое из увиденного там мне понравилось. Но и боль за непрекращающийся бардак внутри нашей страны стала во мне тоже в несколько раз острее. Так что будем жить. Будем учиться славить Бога за всё, что Он нам дал в этом мире, и пробовать сделать свою Родину хотя бы немножечко лучше и счастливее…

Август—сентябрь 2006 года,
Москва—Дюссельдорф—Кассель—Мюнхен—Местре—
Венеция—Флоренция—Фиаскерино—Парма—Милан—
Женева—Кассель—Дюссельдорф—Москва.