Удивительная страна Франция, как любая знающая себе цену кокетка, склонна к весьма частой перемене настроений. И на каждое состояние души в ее необъятном гардеробе всегда находилось нужное платье, маска, соответствующая моменту и осведомленная обо всех секретах своей владелицы таинственная мушка. Я уже весьма подробно останавливался на ее костюмах воительницы, состоящих из строгих, немного вычурных донжонов; на грубых ожерельях из бойниц и машикулей; на аксессуарах, сплошь да рядом представленных неприступными башнями, вгрызшимися в землю рвами и утопающими в сумраке подземельями….
Не раз и не два я рассказывал о ее тихой грусти, что подобно одинокой деревушке укрылась от мира, примерив на себя печальную, почти монашескую вуаль серого камня. О ее подвенечной радости, пронзившей небо шпилями величественных соборов, и о ее темной страсти, что спрятана от людского глаза на дне веками дремлющих пещер.
А теперь настало время познакомить вас с одним из ее самых странных и редких нарядов, в котором не нашлось места какому-то единому стилю и даже настроению. Наверное в такой костюм облачается Великий Инквизитор в день оглашения смертного приговора, когда его власть становится на одну ступень с властью Божьей; когда тысячи глаз верующих устремлены в его сторону, а потерявшие надежду жертвы уже не молят его о прощении. Он — черный Ангел, он — всесильный меч правосудия, на лезвии которого неподвластное никому солнце вдруг принялось играть неуместными пятнами радужных зайчиков.
Сегодня мы с вами отправимся в катарские земли. Туда, где священники впервые сняли с себя маски добрых старичков- настоятелей и обнажили полные клыков пасти, которые неистово жаждали крови, золота и власти. Официально Святая Инквизиция была учреждена в 1215 году, однако началось все именно здесь, в то время, когда церковь решилась на первую пробу своего карающего креста, утопив в крови цветущий и верующий Лангедок.
В 1209 году папе римскому Иннокентию III люто не понравилось, что с юга Франции вместе с балладами трубадуров и звоном колоколов все явственнее слышится слабый и едва различимый пока шепот не знакомой ему молитвы. «Добрые люди», а именно так называли себя катары, не хотели признавать власти Рима, приводя Его Святейшество в бешенство, лишая сна, аппетита и даже веры, о которой у него, впрочем, всегда было весьма специфическое представление.
На каждом углу «еретики» обличали погрязшую в разврате и алчности церковь, и за это их приговаривали к мучительной, бесчеловечной смерти. Они не призывали уничтожать мусульман и унижать иудеев, за что должны были быть унижены и уничтожены сами. Они не желали есть мяса, и сами превратились в него, сгорая на пылающих по всему региону кострах. Ну а главным их грехом был отказ от священников как таковых. Катарам не нужен был продажный посредник между душой и Господом, но они не знали, что о подобном свободомыслии церковь предпочитает стирать даже память.
Однако вера в Господа, конечно же не была главной причиной катарской бойни. С тех давних пор, как первая обезьяна воткнула в землю палку и сказала «Мое», власть и деньги начали писать свою, брызжущую кляксами крови, историю вселенной. На этот раз завалить ее багровый след лапником, засыпать его песком, затереть широким кардинальским рукавом не вышло ни у Папы Иннокентия, ни у Рима, ни у тех, кто эту самую историю писал.
Уж больно красивы и могущественны были владения красавицы Тулузы, уж больно силен был ее дух, и уж больно высоко вознесла ее вера.
С недавних пор дела у храма Божьего с властью обстояли, как у Христа за пазухой. На удивление вовремя подоспел юбилейный 1000 год, в который церковь впервые испробовала свой ставший впоследствии знаменитым фокус с концом света. Для тех, кто с первого раза не проникся торжеством момента, в 1033 году вышла вторая серия увлекательного блокбастера, и тут уже ни доблестный рыцарь, ни отчаявшаяся куртизанка, ни зачуханный крестьянин не устояли перед соблазном истово помолиться и оплатить грехи свои тяжкие. Как легко догадаться, только благодаря храму Божьему, одумавшейся вовремя пастве и всепрощению Всевышнего мир был сохранен и даже стал немного краше.
Знаменитая церковь в Безье, в которой был запален первый человеческий костер Лангедока.
А в 1096 году произошло событие, окончательно поставившее церковь вместе с ее не в меру скромными служителями на одну ступень славы и величия с самим Господом. Первый крестовый поход карающей десницей обрушился на мусульманские земли и возвестил об установлением над миром царствия Папы.
С тех славных пор в моду у Пап вошло не только беспробудное пьянство, безудержный секс, бессовестная торговля индульгенциями, но и предание анафеме особ монарших, а вместе с ними и целых королевств. Под карающий крест утреннего римского похмелья попали ничем не отличающиеся от святош Роберты, Людовики и Филиппы, а в конце XII века на всю Францию был наложен интердикт, по которому стало невозможно совершение любых религиозных таинств и даже погребение по христианским законам.
Простой христианский крест “со всей своей грозной и величественной силой, не спрашивая ничьих вкусов и правил, не разбирая ничего, поднимался, опускался и гвоздил французов до тех пор, пока не погибло все…” (прошу прощения у Льва Николаевича Толстого за этот наглый плагиат, но его описание дубины народной войны, как нельзя лучше соответствует событиям тех далеких лет).
Словно каплями безвинной катарской крови усыпаны эти земли алыми маками, но сегодня они вызывают в душе лишь умиление и покой.
Гораздо хуже у людей в рясах дела обстояли cо столь необходимыми им в повседневной службе деньгами. Ни прижимистые короли, ни благородные рыцари, ни тем паче полуголые меченосцы не очень-то хотели делиться с идейными вдохновителями крестовых походов. А потому церкви позарез нужен был какой-нибудь локальный междусобойчик, который она сама будет контролировать от начала и до конца, и во время которого ни один вожделенный луидор не сможет прозвенеть мимо ее гостеприимных сундуков. Богатейший юг Франции был просто создан для этой цели: утопающая в деньгах Тулуза сама просила об очистительном огне, а погрязший в ереси Лангедок с божьей помощью уже начал собирать для него хворост.
Здесь, в небольшом городке Альби, зародилось катарское движение, которое впоследствии уничтожило и сам город, и этот собор.
Оставалось только найти для похода достойного предводителя, потому как самые знатные и благородные сеньоры страны под какими угодно предлогами старались избежать участия в этом богоугодном, но пропахшем человеческим скотством спектакле. И такой герой, безусловно, нашелся. Симон де Монфор был неистовым религиозным фанатиком. Ни одной битвы он не начинал без многочасовой молитвы, и ни одного сражения не заканчивал без вознесения благодарности Господу. К тому же он пропустил четвертый, самый прибыльный в истории крестовый поход, и теперь нуждался в деньгах не меньше, чем в отпущении грехов.
C давних пор Рокамадур входит в число мест культового почитания Девы Марии, и Симон де Монфор провел здесь не одну ночь то ли в поиске Божьего благословения, то ли в попытке смыть кровавые пятна со своих рук и своей души.
Как нельзя лучше все сложилось в нарядном, позолоченном доме кукловода Иннокентия; жаркая молитва уже взлетела к милостивым небесам, карающий меч уже вознесся над головами еретиков, а прожорливые утробы кладовых разверзлись в неистовой жажде своего сытного ужина. О начале катарской бойни я уже рассказывал в заметке 
Каркассон. Аз есмь Господь Бог твой,
поэтому из униженного Каркассона, по всполохам ритуальных костров мы отправимся дальше, туда, где величественные замки еще верили в Божью справедливость, а прекрасная дама Тулуза примеряла на себя доспехи бесстрашной воительницы.
Одним из первых Симона де Монфора встретил величественный замок Бейнак.
С какого колокольного перезвона местный сеньор из ревностного католика превратился в еретика, не смог впоследствии объяснить даже сам инквизитор. Монфор просто объявил его вероотступником, просто вошел в крепость и просто уничтожил ее настолько, насколько ему позволяли время и силы. Пуще честного боя он опасался оставлять у себя в тылу боеспособные крепости и людей, в любой момент готовых ударить его в неприкрытую, беззащитную спину.
В Бейнаке, как и во всем регионе, христозаступника ненавидели, презирали, боялись и проклинали все, начиная с владельцев замков и кончая последними подвальными крысами. Как только основная армия Монфора скрылась в дыму очередной полыхающей деревни, с крепостных стен перезревшими яблоками посыпались оставленные для поддержания порядка крестоносцы. Бейнак не принял лобового боя, сдавшись на милость победителя, но ему не нужна была эта милость, за свою свободу он был готов бороться любыми средствами.
Еще напряженнее сложились у Монфора отношения с могущественными графами Фуа. Их замок на своем веку повидал столько самоуверенных выскочек, что под крепостными стенами не всегда находилось место для могильного креста очередному презревшему инстинкт самосохранения нахалу. Дважды, в 1211 и в 1212 годах, c благословения своего предводителя крестоносцы пытались вскарабкаться на отвесные стены замка, и дважды смерть гнала их прочь поганой метлой, сбрасывая в обрыв изуродованные трупы осаждавших.
Столкнувшись с таким яростным негостеприимством южан, Монфор решил сменить не оправдавшую себя тактику победного марша. Отныне его целью стала Тулуза, которая, без сомнения, была сердцем, мозгом и главным щитом всего региона. Овладев столицей Монфор рассчитывал убить в защитниках разбросанных по горам замков веру в счастливое завершение кампании и принудить к неизбежной сдаче.
В 1215 году прекрасная, дикая и непокорная амазонка Тулуза пала…, но лишь для того, чтобы дождавшись появления нового, еще более неистового вожака, восстать из пепла и стряхнуть с себя будто пиявку опьяненного победой захватчика. Монфор, сосредоточившийся в это время на грабеже тех самых замков, которые он приберегал на сладкое, немедленно вернулся к ее стенам, и был встречен радушным, жарким, как тулузская любовь, камнем в аккурат между глаз.
Покой после смерти Монфору, конечно же, только снился. То немногое, что осталось от Великого Инквизитора, его соратники долго и тщательно варили на медленном огне, затем отделили мясо от костей и в качестве сувенира передали скорбящему, но такому же кровожадному и алчному продолжателю рода. Отныне ему надлежало грызть и рвать на куски то, обо что его батюшка обломал свои гнилые, средневековые зубы.
Неизвестно, чем бы закончился этот не учтенный церковью крестовый поход, если бы в дело не вмешалась корона. Людовик VIII довольно поздно осознал, насколько важен для него может быть Лангедок, но поняв это, отодвинул Монфоров, церковь и самого Папу в задние ряды соискателей лавров и лично возглавил поход. Отныне не разрозненные рыцари-фанатики, не их охочие до золота и индульгенций вассалы, а королевская армия жгла, насиловала и покоряла непокорное. В 1229 году граф Тулузы Раймунд VII был вынужден подписать с королем унизительный договор, поставивший католический крест на свободе некогда великого, но сломленного Юга. Тулуза пала, но к ее слезам венценосный победитель остался холоден и равнодушен!
Однако могучей французской короне было недосуг разбираться с каждой горой, на которой ощетинившимся сторожевым псом нес службу многовековой, готовый к бесконечной осаде замок. Вот тут-то многомудрый Париж снова вспомнил о сердобольной матушке-церкви. Уж больно искренне болело ее престарелое сердечко о несчастных, потерявшихся в дебрях ереси катарских душах. В 1233 году один большой, негасимый костер запылал над Лангедоком, извещая о том, что истинное спасение для заблудших уже совсем-совсем близко.
Последним в этой бойне пал небольшой замок Монсегюр, который 15 рыцарей и 50 солдат почти год обороняли от нескольких тысяч осаждавших. Более 200 катарских монахов и монахинь были сожжены после взятия цитадели, но легенда, жившая в стенах Монсегюра, все же сумела выбраться наружу и избежать очистительного пламени. Согласно ей катары владели одной из главных реликвий христианского мира, и последний из совершенных, будто эстафетную палочку, передал ее в заботливые руки только зарождающегося Ордена Тамплиеров. Когда-нибудь я расскажу историю Святой чаши Грааля, которая «слегка» отличается от той, что поведал миру Дэн Браун, но пока у нас еще остается пара незаконченных дел в Лангедоке.
Справедливости ради нужно сказать, что последним катарским замком считается Керибюс. Его Инквизиция сподобилась уничтожить лишь через 14 лет после Монсегюра. Однако ни о какой серьезной борьбе речи тогда уже не шло, а потому именно взятие Монсегюра признано концом катарского движения и безоговорочной победой Святой Церкви над богопротивной ересью.
P.S.
Вы спросите: Как в этом ужасе, среди полыхающих костров и человеческих воплей я разглядел на плаще инквизитора нелепых солнечных зайчиков, о которых писал вначале?
Оглянитесь вокруг! В этих краях даже ад выглядит так, будто его создавали в Эдеме…
Сама природа возвела здесь прекрасные замки и крепости, которым всегда везло чуть больше, чем рукотворным…
Прямо из гор здесь растут сказочные деревни, куда при всем желании не смогли добраться ни позолоченные амбиции властьимущих, ни грязные, загребущие лапы продажных святош…
Кастельну деревня
А прекрасное, ласковое море, что на протяжении многих веков билось в берег в двух шагах от прожорливой смерти, всегда оставалось лишь прекрасным, ласковым и дарящим надежду на новый восход морем….
