Отель Принцессы

Отель Принцессы был стар, как Мафусаил. На крайний случай, как Брежнев в последние годы правления.
Этот огромный архитектурный конгломерат по нашим меркам занял бы целый квартал. Отделения “Princess Palace” и ‘Princess Club” лежали на морском берегу и имели собственный пляж. Некий “Princess Resort” располагался через дорогу (которая, как я понимаю, была отрезком шоссе Порт-Судан — Суэц, пролегающего сквозь Аравийскую пустыню вдоль берега Красного моря и здесь облагороженного до вида городской улицы с нанизанными на нее отелями и лавочками торговцев). Убей меня бог, если я понимаю, что означает это третье название. “Resort” по-английски вообще-то будет «курорт», то есть нечто, где можно поправить здоровье – но как можно поправить здоровье в здании, под которым находился действующий до 5 утра ночной кабак “El Khalili”?
Мы жили именно в «Паласе», который, как указывалось, имел четырехкратную звездность («Клуб» состоял из отдельных бунгало, где, кажется, кое-где висели простые вентиляторы вместо кондиционеров, поэтому звезд там было не больше трех)
Первый наш номер, ключ от которого нам, ошалевшим от переезда и перелета, ласково выдал администратор вместе с браслетами “All inclusive”, выходил как раз на эту чертову “El Khalili” Измученные дорогой, мы как-то уснули. Но было ясно, что в принципе спать на этой стороне невозможно – и наутро я поменял номер. Вытребовал другую сторону отеля. За это сначала пришлось отдать 20 фунтов милому и любезному администратору. Затем еще доллар бою, который сначала ходил со мной с ключами от нескольких предоставленных на выбор номеров, а потом перетащил вещи – в итоге вышло около 5 долларов. Немало по египетским меркам, но вполне приемлемо при условии, что мы получили номер на 1 этаже с собственным маленьким пентхаусом. Там даже росло маленькое жестколистное деревце в кондиционерном стоке, и все ночи (исключая лишь одну, когда в соседнем дворике слишком долго бесновались приехавшие в гости арабы) было абсолютно тихо.
В пентхаус выходило огромное, во всю стену сдвижное окно. Стекла в нем были слегка тонированными и явно термическими, поскольку сильно нагревались от солнца. А штор имелись целых две. Внутренняя, со стороны номера оказалась обычной, тонкой и розовой, в тон покрывалам. Внешняя же, неимоверно тяжелая и толстая, была изготовлена из прорезиненной лодочной ткани и обращена резиновым слоем наружу, служа тем же целям, что термическое стекло: не пропускать солнечный жар.
Был, конечно, в номере и кондиционер. Потолочный, явно устаревший. Потому что не ни имел таймеров, ни регулировки обдува, а диапазон поддерживаемых температур не отличался от простых бытовых, какие стоят у нас дома в Уфе.
В углу стоял крошечный холодильник, который мы даже не включали, поскольку хранить в нем было нечего. А на большом туалетном столе стоял телевизор с 20 программами, одна из которых была даже русской. Правда, без AV входа, что не позволяло нам по ходу дела просматривать отснятый на видео материал.
Уборка в номерах производилась ежедневно и шла как-то очень странно: неимоверно медленно, с раннего утра до позднего вечера. Впрочем, действительно странного тут мало. Ведь убирались везде нерасторопные мужчины-уборщики, вооруженные одной лишь щеткой для пола: отсталость Египта от цивилизации проявлялась в отсутствии обычного пылесоса. Ясно, что результат такой уборки оказывался практически незаметным, только белье на кроватях было заправлено ровно, да в туалете появлялись новые куски мыла и рулоны бумаги.
Впрочем, разве могут быть истинные чистота и блеск в том месте, где убираются не женщины, а мужчины?..
Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о номере.
Из особо запомнившихся мелочей вспомню несколько предупредительных табличек, разложенных и расклеенных по всему номеру. Смысл их сводился к тому, чтобы постояльцы не забывали. что живут не где-нибудь, а в пустыне, и старались попусту не расходовать воду.
Тема воды в Египте вообще заслуживает отдельного рассмотрения.
Итак, отель был стар. Он имел всего три этажа (впрочем, в Египте, за исключением Каира практически все постройки малоэтажны; вероятно, из-за отсутствия централизованного водоснабжения) с очень толстыми стенами, способными заглушить даже автоматную очередь у соседей. Зато с дрянными, плохо пригнанными дверьми, сквозь которые, подобно скачку спутниковой связи, долетали из номера в номер все нужные звуки. А также проникал табачный дым из холла в случае, если кто-то из обслуги забывал закрыть дверь коридора.
Чтоб название отеля не выветривалось из сознания постояльцев, на стене у выхода в сад и к морю был сооружен огромный барельеф этой самой принцессы (так и оставшейся, впрочем, для нас неизвестной) – чудовищно размалеванная маска из кошмарного сна.
Несомненно, когда-то отель сверкал новизной и чистотой. Сейчас же номера в нем были зашарканы, мебель казалась подремонтированной и перекрашенной, подушки на плетеных креслах потеряли первоначальный вид и цвет, а белье на постелях застиралось до такой степени, что его можно было бы и вообще не менять. Туалет и ванная оставляли желать лучшего. В ночные часы прямо по коридору, мгновенно прячась в норки между стершихся ступеней, пробегали полупрозрачные, ломкие на вид сероватые ящерицы с грустными черными глазами. Правда плитки на полу были целы и не вываливались из своих мест.
(Возможно, стоит отдельно отметить, что нигде в Египте я не встречал иного напольного покрытия, кроме плитки. Гигиенично и слегка уменьшает жару хотя бы снизу. Правда, губительно в случае, если уронить бутылку водки – но это уже непредусмотренная ситуация, поскольку египтяне пьют не дома, а в барах.)
Но… Я был счастлив в этом отеле, как мало где и когда в жизни. Потому что у меня не было телефона (был, конечно, внутренний в номере, но от него не исходило никакой опасности) — ни простого, ни сотового — ни пейджера; потому что никто в России не знал моего адреса и не мог достать меня здесь своими проблемами. В течение двух недель я даже не был русским, я был просто гражданином мира без прописки, рода деятельности и каких бы то ни было обязанностей. Две недели несуществования в своей обычной жизни – это ли не подлинное счастье?!
Поэтому отель Принцессы был для меня лучшим местом на земле.
А что стоили его холлы?..
Оформленные то ли в разное время, то ли разными дизайнерами, они носили на себе отпечатки мавританских, турецких, арабских, европейских стилей. Светильники, набранные хрустальными шариками, свисающие из шелковых куполов в потолке, соседствовали с точечной подсветкой, а пышные полосатые тюфячки на деревянных подставках – с ультрасовременной кованой мебелью. Холл был каким-то непонятным образом разделен на уровни: часть его лежала во впадине, часть значительно выше основного пространства. Перепады высот были огорожены витыми металлическими парапетами. Около лестниц били – неслыханная для Египта роскошь – фонтаны настоящей воды, подсвеченные лампочками. В каждом углу, на каждом шагу встречались цветы, причем все без исключения живые, что достаточно редко даже для России. (Представляю, сколько усилий над собой стоило не слишком трудолюбивым египтянам поддержание этих цветов в неумирающем состоянии, но делали они это самоотверженно и планомерно.)
Помимо мест и закутков для сидения, в холле и при входе в отель разместились сувенирная, благовонная и кожаная лавки, медицинский пункт, отделение банка, телефонный узел, три бара, ресторан, биллиардная, две дискотеки, и т.д.
Круглыми сутками холл был полон людьми. Там и здесь сидели группы, чей образ жизни подразумевал бодрствование именно в этот час. Курили кальяны, пили из пластмассовых стаканчиков напитки, взятые в барах, болтали между собой. Поздно вечером устраивались скрипичные концерты или африканские пляски; за толстыми шторами каждую ночь до утра безмолвно бушевала дискотека. Национальности перемешались. Между мятыми футболками немцев и одетыми в вечные шорты арабами торчали нелепо разряженные, не в меру накрашенные и надушенные польки. Откуда-то неслась трескотня невесть как попавших в этот отель итальянцев. Из укромного угла, словно затаившиеся танки «Шерман», оценивали сквозь щели обстановку пришелицы из Саудовской Аравии. А среди гомонливой и разношерстной русской массы то там, то сям выныривал веселый вьетнамец Том — московский студент, живший неизвестно где и спавший неизвестно когда, ибо встретить его в холле можно было в любое время дня и ночи.
Жена сравнила отель с фильмом «Вавилон-5». Действительно, что-то истинно вавилонское было в этом неимоверном столпотворении, в смешении лиц, одежд и языков.
Что-то очень радостное, напоминающее вдруг, что все люди по сути братья, Могут быть ими хоть то короткое время, пока все сыты и пьяны и уютно рассажены по мягким креслам отеля Принцессы.
И одновременно неимоверно грустное. Потому что ничто хорошее не длится вечно. Чем сладостней неслись мгновения, тем мучительнее будет ранить потом медленно угасающая память.
Будь же благословен, старый отель Принцессы, подаривший мне лучшее, что может дать человеку фабрика отдыха. Минуты покоя, проблески радости и иллюзию того, что все надолго останется прежним…

Величайшая египетская ценность

Кто был в Египте, сразу поймет, что я говорю о воде.
Действительно, страна состоит почти целиком из безводной пустыни. В нескольких оазисах расположены небольшие скопления городов. И еще дельта Нила, разветвленная на рукава, дополненная искусственными каналами дает жизнь Каиру и всей северной части страны. В туристских же местах нет ни рек, ни каналов. Одно лишь Красное море, вода которого столь солена, что я даже не представляю себе затрат на ее опреснение.
В отелях и ресторанах есть водопровод. Гиды говорили нам, что водопроводная вода отвечает всем критериям чистоты, но имеет такой состав солей, что употреблять ее европейцам нельзя. Поэтому мы пили воду из бутылок.
Да, питьевая вода в Египте продается бутылками разного объема. Причем выдача этой воды даже по системе “All inclusive” достаточно ограничена: можно взять в баре две, три, четыре порции виски, но бутылку воды за один твой приход дадут только одну.
Воду египтяне предпочитают ледяную; пластиковые бутыли хранятся у них в морозильных ларях. Ледяными же они пьют и «пепси-колу», и все прочие напитки в непривычных для нас бутылочках около 0.19 л. Странно, что при этом они не простужаются. Туристы же, с первых дней напившиеся со льда, весь отпуск кашляют и маются горлом.
Питьевая вода – особенно с кусками льда, переложенными между бутылками – излюбленный товар уличных торговцев в Каире и других местах, где останавливаются автобусы с туристами.
Не знаю, из каких скважин берут египтяне питьевую воду для бутылок, но на европейский вкус она какая-то слишком пустая и в общем-то не утоляет жажды. Но тем не менее мы старались делать запасы так, чтобы в номере в любой момент было 3-4 бутылки с водой. Потому что в пустыне так спокойнее жить.
Я также не представляю, чем они поливали достаточно пышную растительность на территории отеля и как стирали белье. Вероятно, все-таки водой опресненной, которая достаточно дорога. Во всяком случае, мы отметили, что количество белья в отеле держится минимальное – наверняка именно для экономии воды при стирке. И если уборщик утром забрал банные полотенца, то раньше послеобеденного часа они не появятся: запасных просто нет, и приходится ждать весь полный цикл стирки и глажки.
Единственное, чем пустыня помогает в делах, связанных с водой – это ее нагрев. В номерах, как и положено, были горячий и холодный краны. Но, судя по всему, специальных устройств для нагрева воды в отеле не держали, а пользовались солнечными батареями, которые были видны на крышах. Горячая вода была не тем обжигающим кипятком, к которому мы привыкли в Европе. А холодная, вероятно, текла по соседним трубам, поскольку оставалась таковой лишь пару минут, а потом нагревалась и становилась неотличима от горячей.
Египетская еда

Еда в Египте весьма своеобразна. Потому что не имеющие чувства меры египтяне кладут в везде столько специй и чеснока, что вкус у всех блюд становится практически одинаковым.
Я все-таки различал жареные баклажаны, потом какие-то непонятные тушеные овощи с виду напоминающие огрызки толстых шестигранных карандашей и еще очень крупные и неимоверно остро замаринованные зеленые оливки.
Единственное, что они не начиняли специями – это жареная рыба. Впрочем, рыба бывала так редко, что можно считать, что ее вовсе не было. Это казалось удивительным в городе, лежащем на берегу моря. Возможно, в таком меню заключалась собственная политика отеля, стремящегося выжать из постояльцев максимум денег: при отеле имелся отдельный абсолютно рыбный ресторан, не входящий в систему “All inclusive”, в котором за 10 долларов входного билета угощали различными морепродуктами. Но мы, уплатив за все в путевке, принципиально не потратили за две недели ни пиастра на дополнительную еду или питье.
Зато всегда неизменно восхитительным было сладкое.
По утрам нам предлагалось неимоверное разнообразие булочек, рулетиков, пирожков, кренделей и прочих сладких произведений, обсыпанных сахарной пудрой, начиненных джемом, кунжутом, миндалем и еще чем угодно. За завтраком я обычно набирал огромную тарелку выпечки и съедал все до последней крошки с двумя или тремя чашками черного кофе.
Кофе имелся растворимый – на одном из столов стояли чистые чашки, титан с кипятком и плошка разовых пакетиков. Поначалу египетский кофе мне не показался. Потом я стал украдкой ссыпать себе в чашку не один, а два пакетика – получилось значительно лучше. Когда через день окончательно перешел на три, кофе сделался похожим на кофе, и я остался совершенно счастлив.
А днем и вечером нам предлагались всевозможнейшие торты, сладкие пироги и пудинги. Иные из них были столь восхитительны, что вкус их с тоской вспоминается до сих пор. Потому что в России ничего подобного не получишь даже по спецзаказу.
Имелись в меню и салаты. В основном из перца, чечевицы, бобов и маслин, опять-таки неимоверно острые и насквозь пропитанные чесноком – точно их готовили не египтяне, а какой-нибудь бедный портной из еврейского местечка. Мы попробовали салаты в первый вечер приезда и больше этого делать не стали.
И не только потому, что блюда оказались чересчур острыми. Они были попросту подкисшими. Со временем нам стала понятной причина: в отеле, судя по всему, не было достаточного количества холодильного оборудования, кроме морозильников для воды. И салаты эти, оставаясь недоеденными с утра, стояли где-то на жаре весь день до вечера. А иной раз нам казалось, что в утреннем меню была вчерашняя еда. Вероятно, по той причине, чтобы скрыть несвежесть, добавлялось столько специй и в горячее.
Русский человек, привыкший в России питаться всякой дрянью типа сосисок, сухих супов и тушенки, набрасывался на эту еду, не ощущая вкуса и запаха. Дома он давно уже отвык от мелочей. Результатом были постоянные пищевые отравления разной степени тяжести. Вплоть до наблюдавшегося мною случая, когда отравившаяся несвежими фруктами женщина лежала у доктора под капельницей.
Прочитавший этот абзац воскликнет – боже мой , но как можно было жить и питаться в этом отеле (хотя, узнав более-менее египетские порядки, я сильно подозреваю, что и в других было примерно то же самое).
Можно было. И даже очень неплохо. Если использовать методы, придуманные давно и не нами.

Великий английский секрет

Я очень уважаю англичан как удивительную нацию. Мне нравится стремление любого англичанина отгородиться от внешнего мира, превратив свой дом в крепость. И еще я ценю британцев за то, что будучи фактическими первооткрывателями Востока для Европы, они первыми испытали все трудности, подстерегающие белого человека в неведомых землях, научились с ними справляться и научили всех нас.
В лучшие времена Британия была величайшей колониальной державой мира. Среди ее дальних владений были и такие, где жизненные условия оказывались пагубными для европейца. Однако известно, что, к примеру, во время английского колониального господства в Индии ни один англичанин не заболел тропической болезнью. И дело тут заключалось не в соблюдении особых правил гигиены, содержания специальной кухни и прислуги, и т.д. Имелось, конечно, правило, но оно было одно универсальное:
Перед каждой едой англичанин выпивал стаканчик виски.
(Тот, кто особо заботился о своем здоровье, еще и каждую порцию еды запивал стаканчиком виски. А после еды выпивал еще целых два.)
Таким образом, сомнительная туземная еда проходила интенсивное обеззараживание крепким спиртом, что делало ее абсолютно безвредной даже для слабого желудком белого человека.
(В свое время этим способом, заимствованным именно у английских колонизаторов делился со мной выдающийся советский математик, Член-корреспондент настоящей (не заполненной башкирскими тюбетейками и даже не нынешней Российской) Академии наук СССР, ныне покойный Алексей Федорович Леонтьев, в молодости много ездивший по командировкам и родным местам:
— Зайдешь в буфет при вокзале или на пристани, выпьешь стакан водки и
потом можно любую котлету спокойно есть!)
Мы решили спасаться способом английских колонизаторов. Оставалось только выбрать спиртное. Надо сказать, что выбор напитков, доступных в системе «все включено», был достаточно широким: пиво, вина, ром, водка, виски, еще что-то и джин.
Пиво как дезинфицирующее средство, разумеется, отпадало; тем более что в Египте оно оказалось чересчур слабым и неощутимым при питье.
По этой же причине я не стал даже пробовать вина.
Бутылка с ромом стояла на витрине одного из баров раскупоренная, и я заметил, что на поверхности в ней образовалось нечто вроде плесени. Такой напиток тоже вряд ли мог спасти от болезней.
Водка оказалась то ли чересчур разбавленной, то ли просто неумело выгнанной.
Виски тоже было каким-то эфемерным, без настоящей, вселяющей радостную уверенность крепкой ячменной отдушки.
Из разумного остался джин. Я выбрал именно его – и не прогадал. (Позже я узнал, что джин оказался единственным из предлагаемых напитков, который не производится в Египте. Джин был привозным, поэтому и качество у него оказалось не египетское, а вполне человеческое).
Каждый день в обед я выпивал двойную порцию джина, который не мог испортить даже отвратительный привкус пластмассового стакана – и весь срок был жив-здоров, как нарком Петров. Со временем я даже заметил, что хороший сорокаградусный джин, умело принятый в пятидесятиградусную жару после утомительного своим солнцепеком перехода с пляжа в номер и обратно в обеденный ресторан, — этот чудесный джин несколько понижает общую температуру тела и освежает не хуже, чем нормальная русская водка. Поэтому в особо жаркие дни я стал брать на обед две двойных порции.
Жена, не слишком привычная к крепким напиткам в жару, следовала английской системе неделю. На восьмой день она сдалась – и тут же получила пищевое отравление.
Живительный джин, столь хорошо пришедшийся к обеду, осветил всю мою жизнь в Египте, будучи применяем не только в гигиенических, но и в общепросветляющих целях.
Однако этому стоит посвятить отдельную главу.

Магия можжевеловой водки

Одной из известных причуд великого комиссара Мегрэ была та, что если он при начале очередного дела выпивал порцию какого-то напитка, то и потом в процессе расследования продолжал его пить — до полного завершения и передачи материалов в суд. К примеру, если, озадаченный новой кражей, он заходил в бистро и бармен случайно наливал ему стаканчик кальвадоса, то до самой поимки вора комиссар пил только кальвадос. Или коньяк, если все (столь же случайно) началось с коньяка. Или даже пиво, если в первый момент не подвернулось ничего получше. В этом таился один из секретов его системы. (Просто работать и не пить вообще Мегрэ не мог принципиально)
Следуя уважаемому комиссару, я решил придерживаться того же правила и весь отпуск пил исключительно джин.
Вероятно, за всю предыдущую сорока-с-лишним-летнюю жизнь я не выпил столько можжевеловой водки, сколько влил ее в себя за две недели в отеле Принцессы.
Египтяне народ наблюдательный и, несмотря на общую необразованность и информационную отсталость, схватывают все на лету, обладая хорошей памятью. Мужчин в отеле было меньше, чем женщин, а завсегдатаев вечерних баров, пивших регулярно и методично неразбавленный джин исключительно двойными порциями – и того меньше.
И меня быстро стали узнавать бармены.
(С одним из них, мы даже подружились: наивный парень собирался жениться на белорусской девушке и ехать на постоянное место жительства в Гомель. В долгих вечерних беседах за нескончаемым джином я подробно разъяснял ему, что такое Россия, а что – Белоруссия.)
Я действительно стал завсегдатаем.
Надо сказать, что к пьянству и выпивке как мягкой его форме я всегда относился лояльно. Дома в России у нас неизменно стоит в шкафу початая бутылка водки. При умеренном приеме в качестве антидепрессивного средства мне хватает ее примерно на 10 дней. В бары же в России я вообще не хожу по причине невыносимой дороговизны, а также потому, что я, в отличие от подавляющего большинства русских мужиков, предпочитаю пить дома, в тихой и спокойной обстановке.
Магию баров, подкрепленную вкусом знатного привозного можжевельника, я познал лишь в Египте. И понял, что при условии «все оплачено» завсегдатаем баров стать довольно просто. Бармены действительно узнали и запомнили меня. Вначале – по привычке, навязанной им немцами и иными европейцами – они еще упорно пытались приложить к моему джину тоник, а затем с испуганным любопытством смотрели на русского, который медленно и с наслаждением, как воду, тянет из стакана крепчайшую можжевеловую водку. Но потом, завидев меня, бармен сразу наливал двойную порцию чистого джина, а менеджер без подсказки выписывал счет.
Помню один случай, открывший и подчеркнувший завоеванную мою позицию.
Однажды мой самый любимый, ближний к выходу, бар закрыли на ремонт, и я пошел выпить джина в биллиардную. Туда я прежде никогда не заходил, поэтому и бармен оказался совершенно незнакомым. Взяв свою обычную двойную порцию, я вышел в холл, присел на мягкий диван, чтоб принять дозу с комфортом – но, поднеся стакан к губам, не ощутил приятного, щекочущего и терпкого можжевелового духа. Отпив из стакана, я понял, что там простая вода. Я подумал, что завертевшийся в спешке бармен дал мне не тот стакан, вернулся в бар и сказал ему, что вот, мне вместо джина по ошибке дали воду, и попросил другую порцию (я ведь мог заказывать их без конца). Бармен с сомнением понюхал мой стакан, отставил его, налил мне в другой другую порцию, я подписал новый счет и взял новый джин. Но мне опять дали воду. Значит, вода была в самой бутылке. То ли это был джин, разведенный в неуемном воровстве до совершенно водяного состояния, то ли по ошибке мне наливали из специальной бутылки с водой для совершенно пьяных клиентов (в отличие от российского официанта, чья цель всегда напоить клиента до полусмерти, чтоб потом обобрать, зарубежный бармен стремится доставить человеку удовольствие, не причиняя ему вреда, поэтому зорко следит за состоянием своего заказчика). Я на стал спорить или закатывать скандал. Взял свою воду с намерением тихо выпить и пойти в другой бар, благо их в тот час было открыто еще немало.
И вдруг в биллиардную вбежал один очень старый и очень черный египтянин, который прежде убирал посуду в закрывшемся на ремонт баре. Сказал «хэллоу», потом посмотрел на мой джин, на бармена, рявкнул ему что-то по-арабски, достал из другого шкафа совершенно полную бутылку джина, открыл ее и налил мне даже не двойную, а четвертную порцию. Все это происходило без единого моего слова. Я с почтением взял великолепный, неразбавленный джин, и низким поклоном искренне поблагодарил доброго египтянина. С тех пор ни в одном баре осечек не случалось.
Меня знали уже абсолютно все.
Как ни странно, несмотря на достаточно большие порции очень крепкого джина без закуски, я никогда не только не бывал пьяным, но даже просто подвыпившим. Просто настроение мое, и без того хорошее, становилось еще лучше.
И, наверное, иного не могло быть в месте, где за стеклянной стеной, подсвеченные разноцветными огоньками, шумели ночные пальмы, а по абсолютно черному небу пробегали веером лазерные лучи, долетавшие сюда с какого-то шоу из другого отеля.

Тайна «Абу-Симбела»

С алкогольной темой связана и еще одна, загадочная и почти таинственная история. Точнее, история одной ошибки, которую мне долго не могли растолковать.
Мои ровесники и люди старшего поколения, несомненно, помнят, что где-то в 70-е годы в Уфе продавался совершенно исключительный напиток египетского производства. Вроде бы это был обычный бальзам, изготовленный на многих травах. Но не имеющий ничего общего с тем приторным пойлом для судомоек, которое у нас именуется бальзамами типа «Агидель» или «Иремель». Напиток напоминал скорее хорошую водку, настоенную на умело подобранных корешках. Он отличался мягким, нежным вкусом, совершенно маскирующим достаточно сильный градус – и следовательно, обладал известным приятным коварством. Пара рюмок его приводила примерно к тем же последствиям, что стакан водки.
Напиток продавался в вычурных темно-красных (если меня не подводит память) бутылках, с вытисненной на стекле арабской вязью, наклейки имели бело-черно-красные египетские цвета. И назывался он «Абу-Симбел».
Что означает это слово, я не удосужился поинтересоваться. Впрочем, вряд ли кто-нибудь в Уфе смог бы мне его перевести.
Вполне естественно, что отправляясь в Египет, я вспомнил о чудесном напитке – и друзья, которым рассказывал о предстоящей поездке вспоминали его тоже. И я мечтал, как каждый вечер в Хургаде буду не спеша потягивать из рюмки этот замечательный «Абу-Симбел».
В первый же вечер, когда мы пошли на ужин, официант поинтересовался, что мы будем пить. Разумеется, я заказал «Абу-Симбел». Официант понимающе рассмеялся и принес мне… обычное пиво. Вероятно, он услышал в произнесенном мною сочетании звуков знакомое английское “beer” – «пиво», а остальное отнес моему хорошему настроению.
Решив, что меня просто не поняли, я попытался заказать «Абу-Симбел» на следующий вечер в баре. Бармен ответил, что такого напитка у них нет, и предложил мне водку, виски, бренди, ром и джин (в тот момент я еще не сделал свой выбор). В другие дни в других барах случилось тоже самое. Потом наконец я расспросил бармена, ставшего моим приятелем – и он честно признался, что напитка с названием «Абу-Симбел» он никогда не видел и про него не слышал, и такового в Египте вообще не существует.
Между тем, проезжая по Хургаде, я видел на фасаде одного из домов рекламный щит. Каменные фигуры фараонов, очень синяя вода, масса арабских слов… И два английских: “Abu Simbel”.
Так значит слово такое все-таки есть ? А напиток?
Никто не мог прояснить вопроса.
И лишь через неделю, в Каире, разговорившись с одним очень приятным продавцом-египтянином, проявляющим чисто познавательный интерес к России, я спросил его – так что же такое «Абу-Симбел»?
— Асуанская ГЭС, — спокойно ответил он.
И тогда все стало на свои места. Напитка с таким названием, вероятно,
никто в Египте действительно не пил. Скорее всего, добрый президент Насер выпускал его специально для экспорта в Россию, в знак благодарности за помощь при строительстве Асуанской ГЭС – о чем говорит само название. (Он знал, что делает: без русской помощи египтяне вряд ли сумели бы даже разложить по порядку чертежи). Питье было исключительно экспортное, а с этим за границей строго. И зря я бегал по Египту, высунув язык, , в поисках хоть одной рюмки «Абу-Симбела».
Кстати, перевода этих слов я так и не узнал.

Финики

Даже в России известно, что одним из любимых арабских лакомств – и одним из основных видов пищи – являются финики.
Сейчас у нас финики как-то почти вышли из употребления. Подумав о Египте, я сразу вспомнил детское лакомство. Засахаренные или склеенные сиропом темные плоды, обладавшие своим конкретным вкусом, но в то же время до того сладкие, что после них ломило зубы. И еще их гладкие, продолговатые косточки с ложбинкой на одной стороне. Косточки всегда оставались липкими от сладости, как их ни облизывай и не обгладывай, но все равно в детстве мы, кажется, использовали их для каких-то игр. Сама совершенная форма просто требовала найти косточкам применение после того, как благополучно съедены финики.
Вполне естественно, что отправляясь в Египет, мы надеялись полакомиться финиками.
Финиковые пальмы встречались в саду отеля на каждом шагу. Они были очень толстые, с раскидистой шапкой густых листьев, а сами финики свисали из-под крон на длинных тонких веточках, напоминая какие-то странные, вытянутые в длину, виноградные грозди.
Мы уже знали, что финики бывают разных сортов и отличаются по цвету. На территории росли финики янтарно-желтые и финики темно-красные. И было еще одно дерево, вид которого не поддавался определению; но на нем висели небольшие черные ягодки на таких же длинных веточках, как и у финиковой пальмы.
В первый же день, дотянувшись до низко свисающей грозди желтых фиников, я оторвал несколько штук. На вид они оказались непривычно гладкими, совершенно непохожими на настоящие, и вкус у них оказался вяжущим, как у свежего зеленого желудя, и абсолютно непривлекательным.
Судя по всему, они просто еще не созрели.
Наверное, так оно и было. В отеле нам предлагали на обед самые разные фрукты – и груши, и похожие на них гуайявы, и арбуз, и дыню. Фиников же не было ни разу ни в каком виде. Вероятно, им в самом деле еще не пришла пора, а консервированными нас не кормили.
Только в один из последних дней, проходя мимо самой высокой финиковой пальмы, я увидел двух черных, как негры, египтян. Вооружившись палками, они увлеченно сбивали на землю финики.
(Я удивился методу: пальма росла возле входа в двухэтажное бунгало, и поднявшись на один пролет по лестнице, можно было нарвать их руками сколько душе угодно. Однако потом, уже в России, с тоской глядя научно-популярный фильм про Египет, я увидел проходной сюжет: несколько египтян в белых платьях занимаются тем же самым. Тогда я понял, что, вероятно, такое варварское обивание есть единственный способ – подобно обтряхиванию яблони или груши – раздобыть из массы действительно созревшие плоды).
Упавшие финики тут же с удовольствием съедались.
— А что, они и вправду хороши? – не удержался от вопроса я.
Судя по всему, эти неимоверно черные египтяне не понимали ни слова
по-английски. Но они были очень добросердечны, как и все жители этих мест – и вместо ответа каждый, молча улыбаясь, протянул мне по только что добытому финику.
Вот эти были действительно финиками! Не чисто желтые, а с явно выраженной полупрозрачной кожурой, местами сморщившейся так, что сквозь нее проступала косточка; да и запах от них шел знакомый и очень съедобный. Зажав добычу в кулаке я, радостный, поспешил в номер, чтоб поделиться с женой угощением, полученным от добрых египтян.
Но жена моя была провизором. По причине того, что финики сначала валялись на земле, затем побывали в чужих руках, а полноценно отмыть их невозможно, они отправились в мусорное ведро — несмотря на все мои протесты.
Так, побывав в Египте, я и не попробовал фиников.
Египетские кошки

Общеизвестно, что родиной домашней кошки – точнее, областью ее первоначального одомашнивания – является именно древний Египет.
Кошка была любима в Египте и как полезный домашний зверь, пресекающий мышиные бесчинства, и в качестве просто веселой игруньи, скрашивающей часы даже фараону. Я видел изображения фараонских кошек в золотых ошейниках и с золотыми же серьгами в ушах: египтяне, судя по всему, вообще страшно любили золото. Я даже видел кошачью мумию в египетском музее Лейпцига: после смерти фараона в его гробницу не поленились положить любимую кошку!
Изображения египетских кошек в книгах, фильмах и даже в базальтовых фигурках, казались мне сильно искаженными. Тем более, я где-то читал что настоящая, первоначальная древнеегипетская порода полностью растворилась в процессе кошачьей эволюции.
Так я и думал, что облик знаменитой египетской кошки – миф, имеющий мало общего с реальностью. Тем более, в Хургаде за две недели я не увидел ни одной.
(Думаю, что вообще в условиях суровой пустыни могут жить лишь животные выносливые по своей природе, вроде верблюда. Либо неимоверно приспосабливающиеся, типа мышей – которых мы видели)
Но во время поездки в Каир, в каком-то промежуточном пункте, кажется, на окраине Рас-Гариба, в ожидании смены полицейского конвоя мы заняли кафе, чтобы уничтожить выданные нам сухие пайки. И вот там-то, в кафе, я увидел кошек! Остальные туристы, похоже, пришли в не меньший восторг, чем я, потому что стали щедро делиться с ними объедками. (Думаю что кошки, зная порядки, не случайно облюбовали это кафе).
По виду кошек сразу стало ясно, что они не простые, а именно египетские. Все они были черной масти, лишь одна носила заработанные кем-то из предков белые пятна на грудке и мордочке. Были они худые, поджарые, ушастые, с очень скудной, какой-то негустой шерстью. И неимоверно, не по-кошачьи длинноногие, точь-в-точь как на тех самых фигурках. Когда одна из кошек побежала. то я заметил, что в ее беге нет привычной нам, европейцам кошачьей грациозности – она косолапила и закидывала ноги, напоминая скорее очень маленького дога, чем кошку. А когда эта же кошка, присев и чуть-чуть разбежавшись, без промежуточной посадки смаху взлетела на трехметровую стену, отделяющую нижний ярус кафе от верхнего, я понял, что кошеведы были не правы. Настоящие египетские кошки сохранились и они в самом деле совершенно непохожи на наших.
А собаку в Египте я видел только одну. И была она совсем как наша дворняга, несколько поколений назад бывшая овчаркой. Рыжая, лохматая, она устало положила морду на вытянутые лапы и быстро-быстро дышала отвалившимся боком.

Белая цапля

В угловой квартире первого этажа дома, стоящего перпендикулярно нашему в Уфе, живет белый кот.
Это не просто какой-нибудь серовато-белесый котяра – это настоящий Белый кот. Он не альбинос: глаза его налиты полноценной котовской желтизной. Но шерсть белее свежевыпавшего снега и самого чистого белья, белее даже, чем кофейные чашки дорогого фарфора, только что вынутые из посудомоечной машины… В общем, белизна этого кота не поддается описанию.
К сожалению, красота стоит жертв – и кот видит мир только из кухонного окна. Скорее всего, именно по причине невероятной белизны его не выпускают на улицу. Стоит разок пройтись по нашему району – и никогда больше не вернуть ему ангельского облика.
Окно квартиры, естественно, зарешечено. (Известно, что в России, живущей по закону всеобщей инверсии, все делается через… — ну, в общем, не с того конца. Вместо того, чтоб гноить по тюрьмам воров и налетчиков, честные граждане сами прячутся от них за собственноручно установленными решетками). Прутья расположены столь часто, что кот может просунуть на волю лишь мордочку да лапы. Проходя утром на работу, я всегда глажу белого кота между ушками, поражаясь неизменно грустному выражению его желтых глаз. Потом нажимаю ему на кнопку розово-серого носа, слышу привычное «мяу» — и спешу в жизнь. К своей машине, к своим делам, к приключениям не очень веселой, но все-таки разнообразной жизни. А котик так и останется тосковать за решеткой до следующего прохожего, который окажет ему знак внимания (дай бог, хоть сигаретой в нос не ткнет). Но еще целый квартал пальцы мои помнят совершенно фантастическую, птичью какую-то мягкость его изумительной белой шерстки…
Зная этого кота единственным в своем роде, я был уверен, что в природе не существует другого столь же совершенно белого существа.
Но однажды в Египте, шагая с пляжа, мы с женой случайно заглянули за росшую у дорожки пальму – и увидели ее…
Цапля была маленькая. Совсем маленькая – с небольшую собаку; может быть только вдвое больше моего любимого белого кота. Но белизной своих мягких на вид перьев она запросто могла с ним соперничать.
Она была белая-белая. Белая-белая вся, с головы до хвоста, словно облитая неровно застывшей пеной взбитого белка. И только длинный, как положено цаплям, клюв был золотистым. Она сидела совершенно спокойно, рассматривая что-то в песке, такая же белая и одинокая, как тот коток – только в отличие от него, свободная лететь куда угодно.
Мы одновременно и ахнули, и вздохнули. Мне всегда становится грустно, когда удается неожиданно встретить какое-нибудь невиданное прежде дикое животное – особенно когда подозреваешь, что больше никогда в жизни его не увидишь. Потому что хочется удержать покрепче в памяти его внезапный образ, чтоб потом рассказывать друзьям. Но при этом совершенно ясно, что удержать все равно не удастся больше положенному, а друзьям, в общем-то, все по фигу кроме водки да баб… Как назло именно в этот день – в один из немногих! – я не взял на пляж видеокамеру. Надо было, конечно, сбегать в номер и вернуться. Но страшно было делать это на 50-градусной жаре, да и цапля могла улететь.
С тех пор мы брали камеру на пляж каждый день и всякий раз по дороге внимательно заглядывали за каждую пальму. Но увы. Она больше не прилетала.
Только однажды, мельком, из окна мчащегося по окраине Каира эскурсионного автобуса, я увидел такую же цаплю на обочине. Маленькую, смирную – и белую…
Эта цапля – цапля, а не пришедший от надменных фараонов орел – вполне могла бы служить символом Египта.
Потому что перья ее, словно праздничные платья египтян, белы, как их – несмотря на всю хитрость, по-детски наивные – души…

Аравийская пустыня

Я уже не раз отмечал, что место нашего отдыха на географических картах было поименовано Аравийской пустыней.
Мне нравится произносить и писать эти слова. Меня завораживает непознанная стихия пустыни – совершенно незнакомой для русского человека местности. Само слово «Аравия» навевает думы о каких-то библейских холмах, о неимоверно древних источниках цивилизации.
Но из отеля, даже из самой Хургады эта пустыня была на слишком видна. Так, издали замечались какие-то желтые холмы, которые днем, со знойным маревом, или вечером, при закате солнца, превращались в лиловые тени, становясь похожими на полностью отсутствующие в здешних местах облака.
И песок – песок пустыни, который был и на территории, и на пляже, тоже оказался необычным и совершенно неожиданным.
Планируя дома путешествие в пустыню, мы почему-то представляли пустынный песок каким-то идеальным, несуществующим в природе: белым, точнее полупрозрачным, идеально чистым и мелким, практически неосязаемым.
Настоящий песок Аравии оказался совершенно другим. Он был желто-коричневым, крупным, грубым, не рассыпающимся по ветру, а наоборот, постоянно слипающимся в комки. Он не был грязным – но тем не менее некий природный краситель, ответственный за его интенсивный цвет, оставлял везде следы, похожие на наши глиняные. В общем, истинный пустынный песок превзошел все ожидания.
А саму пустыню я увидел по-настоящему лишь во время поездки в Каир.
Чтобы преодолеть 700 километров, отделяющие Хургаду от столицы, и приехать к месту назначения не в самый зной, мы выехали из отеля фактически накануне, около 3 часов утра. Несколько часов прошло в кромешной тьме африканской ночи, потом рассвело – так же быстро, как вечером смерклось – и стало ясно, что автобус летит по прибрежному шоссе.
Шоссе это – вероятно, единственное в тех краях – начинается даже не в Порт-Судане, а в еще более южном Суданском Суакине и бежит через добрую половину Северо-восточной Африки. Вдоль побережья Красного моря до египетской границы, и далее от Халаиба, через Эль-Кусейр, Сафагу, Хургаду и Рас-Гариб до самого Суэца. Там дорога раздваивается, и левая ветка ее почти прямо идет на Каир. Правая же, не отклоняясь, продолжается на север и идет дальше, точно повторяя путь поднимающихся из Индийского океана судов: вдоль канала, через Фаид и Исмаилию к выходу в Средиземное море – в Порт-Саид.
Итак, наш автобус мчался вдоль моря. Справа, сколько хватало глаз, переливались и менялись местами, кое-где играя белыми барашками, его разноцветные полосы. От моря дорогу отделяли пески. Это были какие-то невысокие, причудливо изъеденные ветром желто-коричневые безжизненные барханы. Казалось, они мертвы. Но когда как следует взошло солнце, то я увидел, что на барханах, в основном с одной и той же стороны, растут темные кустики неизвестной травы. (Потом я услышал, что ее называют бедуинской; кажется, бедуины дают ее на корм своим верблюдам.) А слева раскинулась пустыня. Настоящая пустыня. Такая же желто-коричневая, абсолютно безжизненная, уходящая, как казалось, в пустую бесконечность. Лишь где-то у горизонта ограниченную смутными силуэтами гор.
Потом, уже подъехав почти к самому Суэцу, мы свернули на дорогу, ведущую в Каир. Море исчезло, и справа понеслись пустынные горы. Очень близкие и не слишком высокие, какие-то изломанные, выветренные за много веков, изрезанные поперек причудливыми темными складками. Дающие пустыне новые и новые запасы песка, но тем не менее вечные, как сама пустыня.
Автобус проснулся; загалдели глупые русские девки; гид на радость включил оба телевизора, пустив по видео дурацкую американскую комедию. Я не воспринимал этого. Я смотрел по сторонам. Я наслаждался зрелищем пустыни, я вбирал ее в себя и сам растворялся в ней.
Что какие-нибудь морские просторы! Что там леса, пусть даже самые высокие, темные и буйные. Что россыпи огней цивилизованных городов!..
Все это – абсолютное ничто рядом с потрясающей, не имеющей сравнения магией пустыни. Чудовищного и завораживающего явления, перед которым только и ощущаешь по-настоящему полную ничтожность человека на Земле.
Я ехал по пустыне, слышал ее медленное, десятки тысяч лет не меняющееся дыхание и чувствовал: это нечто, неподвластное мне даже в мысли. Нечто, способное высосать душу и даже отнять саму жизнь – но взамен дать что-то иное, не познанное европейцами и не признаваемое нами, детьми ученого века, отрицающими загробную жизнь.
Я понял, как можно любить пустыню. Любить сильнее и отчаяннее, чем самое прекрасное место на ухоженной земле. Сильнее чем лес, встречающий прохладой. И даже чем море, дающее пищу. Пустыню в сущности просто не за что любить. Она не дает ни прохлады, ни отдыха, ни пищи. От нее нам не будет никаких конкретных благ. И тем преданнее может быть любовь, основанная не на взаимной выгоде, а лишь на признании ее непостижимой сущности.
Пустыня пуста – но в этой пустоте таится не сравнимое ни с чем величие.
Может быть, именно это страшное очарование абсолютной, мертвой пустоты подвигло живших тут древних египтян создать не имеющую аналогов и непревзойденную в истории человечества философию, в которой основой основ была не жизнь, а именно смерть с последующим переселением в загробный мир.
Потому что жить в пустыне нельзя. Можно только готовиться к смерти.