От Сенатской площади к Троицкому мосту. (Собака у полыньи)
Утро 17 марта радовало солнцем и отпечатанными в памяти «петербургскими» видами, но свежими, не прикрытыми распустившимися кронами деревьев. Лучшее время для ценителя архитектурного пейзажа.
Выхожу с Галерной через арку Сената и Синода — и сразу «Медный всадник» как первый наглядный «стоп-кадр», опередивший кино на две сотни лет:
Иду вдоль Невы встречно течению, солнце за спиной, впереди тучи. С погодой все как-то неопределенно, по-петербургски.
Дворцовый мост, утилитарный классицизм южного пакгауза на Стрелке. И эта гармония воды, камня и конструкции:
Санный спуск ко льду Невы с видом на Стрелку Васильевского острова:
и с тяжелой памятью о том, что 27 января 1837 года в этом месте сани с А.С.Пушкиным и его секундантом Данзасом въехала на лед, чтобы продолжить путь мимо Петропавловской крепости на Каменноостровский и дальше — на Черную речку. Было 4 часа дня, кто-то из встречных узнавал поэта и удивлялся позднему часу его маршрута, ведь загородные забавы к тому времени закончились. Но кто бы знал!
Зимняя канавка:
Я у того места, где отвергнутая Германом Лиза, героиня «Пиковой дамы» Пушкина по инициативе П.И. Чайковского бросилась с Эрмитажного моста в воду. Пушкин выдал ее замуж, братья Чайковские распорядились ее судьбой по-своему.
Следующий невский мост – Троицкий. Подхожу к нему от Марсова поля:
На мосту со стороны моря задул ветер и я решил, сделав пару кадров:
Там в уюте стал смотреть снятое и задержался на последнем кадре…
Да, это почти то место. Только тогда, лет 15 назад, невская полынья была в центре. Свинцовое небо и студеная вода те же и бастионы страданий уже воскрешали в памяти тот мартовский день, когда мы с учениками 77-й пермской школы переходили этот мост. Так же горел шпиль собора, а ангел расположился к нам под острым углом, сверяя крылья с направлением северного ветра. Буксирчики поутру рассекли лед, нарисовав четкую линию между испаряющейся, как бы живой, водой и той зыбкой твердью, которая до поры готова выдержать лишь отшельника-рыбака.
Спросил у ученицы 8-го класса, чтобы поглядела пристальнее на подозрительное шевеление в полуметре от полыньи. Будто бумага, припаянная одним концом ко льду, остальным своим бездушным существом пыталась подстроиться под порывы ветра.
Девочка, застегивая капюшон, машинально ответила, что не различить ничего, но на последнем слове она рассмотрела жизнь на тонком слое льда.
Там изредка шевелилась довольно крупная собака. Она время от времени поднимала голову, перекладывалась. До Петровского равелина метров 500, до воды – не более полуметра.
Почему она так беспечна? – спросила девочка, — она же не может не чувствовать силы течения под тонкой корочкой.
Рядом ведь гибель? Зачем пришла?
И, не нуждаясь в ответах, выстраивала предположения – ее бросил тот, кто любил. Она же миску с едой за любовь принимала. А ее и не любили вовсе. Она не знала. Наверное, привыкла уже к плохому. А сюда пришла-приползла, чтобы хуже стало, так как хуже-то некуда.
И тут мне показалось, что ведь это точь в точь сюжет страданий Настасьи Филипповны.
И уже не хотелось видеть ни позолоту, ни ангела.
И думалось – чего стоят наши рассказы об узниках первой политической тюрьмы, если дети средней школы сами на уроке жизни находят правильные ответы, пропустив через себя трагедию живого существа, не зная еще мотивов, по которым Настасья Филипповна, через Рогожина, к полынье себя приближала?
Через 20 минут я передал своих школьников экскурсоводу крепости, который начал делиться с ними фактами истории, своими умозаключениями, умело адаптируя изложение к их возрасту.
Не почувствовал, не разглядел, что кто-то из слушающих только что повзрослел на несколько лет.
Как всегда те весенние каникулы порадовали тем, что слушали и задавали вопросы школьники из той же Перми, из Архангельска, Краснодара, Ханты-Мансийска. Огорчили ученики бугульминской школы, проживавшие в одной из лучших гостиниц Петербурга, но, поощряемые учителем зоологии, охотно жонглировали словами с неприязненным смыслом к еде, к их гиду, и совершенно не видя города, не заметив и собаки.
В целом остались светлые воспоминания, но в тот вечер наплыли строки «василеостровца» Глеба Горбовского:
Дорога в клубах пыли.
Толпа. Цветы. Кумач.
Кого-то хоронили
под музыку и плач.
…Малиновым платочком
пылая на ветру,
меня спросила дочка:
— Скажи… А я – умру? –
И все! Вопрос — как яма.
Я замер. В землю врос.
А дочка ждет упрямо
Ответа на вопрос.
…. А мне ответить нечем.
Не слов – надежды нет.
Размазывать про вечность?
Зачем ей этот бред?
Сказать малышке правду?
К чему такая прыть?
…. А дочка вдруг:
— Не надо…
Не надо говорить. –
Не испросила жалость,
Не корчилась в тоске, —
Лишь медленно прижалась
Щекой к моей руке.
