«Как эти три взаимоисключающих слова умостились в одно предложение, я ума не приложу» — так по моим первоначальным планам должен был начинаться данный рассказ. Лету предстояло явиться в торжественном монохроме, с изрядно подмоченной репутацией и морем зонтов, разлившимся по улицам города. Однако, питерская погода и здесь умудрилась внести свои коррективы. Еще на подлете к Северной Пальмире мы с удивлением пронаблюдали, как из безнадежного свинца туч выбралось и продрало свои заспанные глаза ослепительное солнце, которое на четыре дня стало нашим постоянным спутником.
Пожелав своим друзьям удачи в их музейных начинаниях, я отправился в город, и с той поры встречались мы исключительно в ресторациях и ближе к ночи, когда у обеих сторон не оставалось никаких сил. С Питером я не виделся уже очень давно. При нашей последней встрече он более походил на некогда любимую брошенку, нежели на культурную столицу, а потому мне было безумно интересно посмотреть на приключившиеся с ним перемены и насладиться возрождением его былой славы.
Писать о Питере какие-то банальности, мне кажется делом бесперспективным; вдаваться в увлекательные подробности – значит заниматься не своим делом, а потому я наверное просто расскажу о своих взаимоотношениях с этим городом и поделюсь впечатлениями от всего увиденного.
Так в культурной столице, видимо, борются с табакокурением, вареньехранением и воздуходышанием заодно.
Впервые я попал в Ленинград в раннем соплячестве. Пока отец с присущей ему энергией давал стране столь необходимую в народном хозяйстве нефть, мы с матушкой не теряли времени даром. От нашей первой поездки в памяти остался Евгений Онегин, которого мне несколько дней читали наизусть, какие-то красивые домики с позолоченными крышами и «речка», в которой можно было гонять чахлых и на вид совершенно не жизнеспособных мальков. Чрезвычайно вдохновляло и то, что за шалости отрока лишь слегка бранили, да и к Летнему саду особых претензий, насколько я помню, у меня не возникло.
Прошли годы. Все реже мне доводилось слушать из матушкиных уст Пушкина, Есенина и Ахматову, и все чаще выпадало читать их самому, потому как ухаживать за девушками по-другому меня почему-то не научили. Итак, ОНА звалась татьЯной. Яной ее звали на самом деле, а тать она была еще та. Бессовестно своровав мое сердце, волю, а в придачу еще и мозги, она сказала, что Белые ночи – это хорошо, а я сказал, что купил билеты на поезд.
До Питера ли нам было? Конечно нет! И кстати, пресловутые Белые Ночи являлись самым хреновым союзником советских влюбленных, из всех известных советским влюбленным союзников. В гостинице про наше светлое и высокое чувство, не подкрепленное по малолетству штампом в паспорте, слушать наотрез отказались, а потому я каждый вечер по карнизу четвертого этажа (скорее всего, исключительно на крыльях любви) перелетал в соседний номер.
Недремлющее око коридорного стража через стены видеть ползущую тень не могло, а вот ночи я предпочел бы потемнее. Внизу за меня иногда искренне болели, иногда называли наиболее соответствующим торжественности момента словом «идиот», а иногда и вовсе грозились сдать в милицию.
Разводные мосты, закатный Исаакий, Русский Музей, — все они, конечно же, случились и оставили свой неизгладимый след, но разве могли они конкурировать с первой любовью. Да и что вообще может с ней конкурировать!
Ну а потом Михаил Сергеевич Горбачев решил, что без меня обороноспособность наших вооруженных сил является какой-то чересчур уязвимой. И со второго курса института я пошел в армию, моя невеста — замуж, а вера в светлое будущее отправилась туда, откуда редко кому доводилось возвращаться. Вот там-то, в беспробудной грязи, непролазном скотстве и абсолютной бессмысленности службы я вдруг понял, насколько я люблю Питер. Наверное с ним оказалось связано слишком много красивых и счастливых картинок из детства, а может быть просто прекрасное человек начинает ценить только тогда, когда находится по горло в дерьме.
Так или иначе, через неделю после дембеля я снова был в Ленинграде. И на этот раз мне уже никто не был нужен. Матушке я зачем-то соврал, что еду навестить армейского друга, а потому мятый червонец из ее чернодневной заначки оказался моим единственным средством к существованию. Еще у меня был студенческий билет на поезд за копейку с небольшим, непреодолимое желание провести несколько дней в Русском Музее и отсутствие каких-либо мыслей по поводу жилья. (Ну не тратить же, в самом деле, заветный чирик на дурацкое койко-место, да и на пожрать при таком раскладе ничего не оставалось).
Собственно ради этой картины я тогда и садился в поезд
В результате четыре ночи мне выпало спать на вокзалах, в кинотеатрах и на лавках, получить в результате все, за чем приехал, но быть задержанным нарядом милиции. Кстати, с тех пор в Питер я ездил исключительно в костюме, в белом шелковом шарфике и при шляпе (идеальный камуфляж для обмана представителей власти: в их понимании человек при галстуке категорически не способен быть преступником или бродягой).
И после этого понеслось. В какое-то время я даже перестал покупать билеты. Нужно было просто подойти к ночному поезду, отыскать парней с байдами, идущими на Мсту или на озера, доказать что я в доску свой и на багажной полке добраться до места назначения. Так было еще задорней, потому как народ походный был мне чертовски близок, и со многими из них мы потом пересекались на каких-нибудь дурных речках или веселых полянках.
Однако, самим Питером за год я наелся так, что больше просто не мог его видеть. В наших романтических свиданиях наступил длительный и не предвещающий ничего хорошего перекур. Мы не встречались с ним до тех пор, пока уже со своей законной женой не навестили Петратворенье в ранних девяностых. К сожалению ничего кроме облезлой штукатурки, гор мусора и целой армии нищих там в это время мы не нашли.
Фото пропущено в эстетических соображениях
После того, как мы открыли для себя Францию ездить куда-то кроме нее стало совсем скучно. Я даже не знал, соберусь ли я еще когда-нибудь в Питер, но тут во всей своей суровой неотвратимости подоспел Кубок Конфедераций. Совершенно дурацкий по сути турнир стал тем самым поводом, которого, как оказалось, мне так долго не хватало.
Наши, по традиции, оказались редкостными молодцами и убили футбольную интригу в зачаточном состоянии, однако так называемая «Распил Арена» строилась совсем не для них. В едином порыве 57 тысяч человек болели за далеких и совершенно не понятных нам чилийцев, а слегка ошалевшие от такого приема арийцы хладнокровно и методично делали свою работу. Победить их в принципе можно. Но только иногда; только если ты бразилец или на дворе стоит настоящая русская зима, а твоему деду только что поднесли связку гранат, и ему уже осточертело сидеть в окопе.
Даже если бы чилийцы знали об этом, шансов у них было бы совсем немного. Однако, не в них дело. Благодаря дурацкому, ничего не значащему турниру я снова оказался в городе, в котором не был почти 15 лет. То, насколько он изменился, бросилось в глаза прямо сразу. Откушивать мы пошли на знаменитую питерскую «Террассу» (почему она пишется с двумя «С» я не знаю, видимо приколы местного наречия). Ни о какой куре с гречей там никто разговор не заводит. Зато среди прочего разнообразия я обнаружил бутылочку «Петрюса» за каких-то жалких 240 тысяч рублей! Значит, где-то неподалеку были и те, кто его там попивает ☺.
Сорить деньгами в Питере — старинная русская забава.
Сам ресторан просто шикарный, и вполне соответствующий тому виду, который открывается на Казанский собор со столь щедрой на «с» террасы. Все в нем как-то сразу настраивает на релаксацию: и красавица башня прямо напротив твоих глаз, и меню в двадцать страниц, и снующие взад-вперед изысканно-раздетые девчушки-гламУрки. Главное здесь не увлекаться Петрюсом и не посещать его слишком часто, потому как помимо винишка там есть чему с ветерком прогуляться по вашему кошельку.
К сожалению, эйфория от посещения пунктов общепита довольно быстро сошла не нет. Почему на огромной Исаакиевской площади посидеть можно только в одном кафе при Англетере, а возле Мариинки поесть исключительно в японской Якитории я так и не понял. Кофеен и небольших, уютных ресторанчиков в центре города по-моему категорически не хватает, и главное непонятно, кому будет плохо, если они появятся. Однако, мы все живем на Руси, а ее пути всегда были неисповедимы и крайне извилисты.
Ну и хватит о логике (или об ее отсутствии). Наша страна всегда гордилась своей загадочной душой, которую где как не в Питере можно радовать едва ли не на каждом шагу. Моим северным любимцем, сколько я себя помню, всегда был Спас на Крови. Ночью, днем, в дождь, с воды или с суши, — он всегда прекрасен, и даже извечная толпа народа возле него не способна испортить впечатления.
А в его внутренности я бы в принудительном порядке водил современных торговцев Родиной. Я думаю, что бить их дубинками по голове во время митингов абсолютно бессмысленное занятие, любовь к гамбургерам от этого только усиливается и приобретает более изощренные формы. Вместо задорного мордоя дружной толпе единомышленников нужно показывать величие и красоту своей страны. И кто знает, может быть, глядя на эту мозаику, они, словно породистые оборотни в сиянье солнечного света, переродятся в людей, способных не только гадить, но и восхищаться Россией.
Исаакий во время нашего визита, к сожалению, примерил на свою седую голову какую-то страшненькую целлофановую шапку, и вообще совсем было собрался притвориться невидимкой, да только никакого Питера не хватало на то, чтобы укрыть такую махину. По-прежнему величественной нерушимой глыбой он стоит в самом центре города и напоминает мне айсберг, о который разобьется еще не один самоуверенный и самовлюбленный Титаник.
Казанский собор, на мой вкус, удивительно хорош на закате. Он будто бы раскрывает тебе свои солнечные объятья, и попав них, ты уже вряд ли сможешь выбраться наружу. В нем есть какая-то магия, хотя, как и Исаакий, он все-таки постепенно из храма превращается в музей.
Ну а о настоящих музеях Питера писать наверно не имеет никакого смысла. Изрядно принарядившийся «Русский» и сильно располневший за счет здания Главного штаба Эрмитаж, это то, что делает город воистину уникальным и столь привлекательным для визитеров. Кстати, меня очень сильно удивило то, сколько в Питере звучит иностранных наречий. От никого не удивляющего китайского до самого настоящего английского здесь с утра до поздней ночи переливается такая тарабарщина, о которой я даже слыхом не слыхивал.
Жаль только, что несмотря на подобную популярность по-настоящему туристическим Питер сделать все еще не смогли. Про парки без скамеек и площади без кофеен я уже вскользь упомянул, про потертость и облупленность всего того, что находится чуть в стороне от Невского, душа болит наверное у каждого, но, по-моему, главным бичом города являются бесконечные километры проводов. (Со всем уважением к их роли в жизнеобеспечении рода человеческого). Они повсюду и нет ни одной достопримечательности, вид на которую они бы не изуродовали! А этих несчастных коней взнуздали вовсе не люди, их уже давным-давно стреножили, заарканили и повязали линии электропередач, троллейбусные артерии и мотки торчащей отовсюду проволоки.
Ну что ж, городом-сказкой Питер все равно однажды станет. Я верю в его звезду, и кто знает, может быть даже стану свидетелем этого счастливого превращения. А потому прощаться с ним не вижу для себя никакого смысла.
А стало быть: До новых встреч!
