«Сатурн» почти не виден
Как я уже писал, туда мы ехали в немецком вагоне с трехместными купе и полками друг над другом.
Возвращались в обычном.
Я сделал все, чтобы не оказаться вместе с ненавистными бригадирами, и устроился с командиром Андреем, аспирантом-математиком Петькой, и иорданцем Мухаметом, возвращавшимся на учебу после каникул. Почему из Иордании он ехал в Ленинград через Берлин, я так и не понял, несмотря на довольно подробные объяснения. Но меня это мало волновало.
В соседнем купе ехало четверо черных, как вакса, негров откуда-то из центра Африки. Тоже в наш университет. Негры были модно одеты, имели невероятной величины чемоданы на колесах и от них пахло очень дорогой парфюмерией. Они прекрасно знали русский язык, и мы подолгу общались в коридоре.
Путь через Германию и Польшу не запомнился. Про эпизод в Варшаве, где меня назвали ясновельможным паном, я уже писал.
(Вспоминаю об этом опять только лишь оттого, что мне приятно еще разок примерить на себя блистательный эпитет…)
Даже перемена тележек в Кузнице не показалась чересчур долгой: я никуда не спешил, и время потеряло смысл.
Я тихо лежал на верхней полке и, пристроив остатки общей тетради, из листков которой я писал бесконечные письма в СССР, набрасывал путевые заметки. Мучительный зуд писательства, осознанный на Шёнхаузер Алее, уже лишил меня покоя.
Мы проехали польский пограничный пункт, и опять похожие на опереточных героев пограничники поставили в наших красных паспортах польские визы. Теперь выездные.
Я уделил этому событию мало внимания, словно пересечение границы стало для меня привычным делом. Тем более, что наш багаж не досматривали таможенники.
Только на выезде из Германии аккуратные немцы конфисковали все красивые ножи с костяными ручками, запрещенные к вывозу.
(То, что ножи являются контрабандным товаром, знали все. Ведь даже при покупке об этом педантично предупреждали продавцы, распознав русских дураков.
Но кто-то самый умный – кажется, дебил бригадир – вытащил именно такой нож, чтоб резать колбасу для закусывания пива. И бросил на столик, не подумав спрятать обратно в сумку.
Увидев запрещенный нож, свободно лежащий на виду, ошеломленный немец вежливо предложил сдать подобные приобретения всем членам отряда. Добавив, что в противном случае произведет полный досмотр личных вещей и может найти что-нибудь еще. Пришлось повиноваться, и свои ножи отдали все. Кроме меня, поскольку я его просто не покупал: я равнодушен к холодному оружию.
А огнестрельное, увы, не продавалось даже в Германии.)
И тихо покачивался над купе, увлеченный душещипательным описанием дождливого Дрезденского дня…
…Когда я спустился с правого берега и попал на выставку художницы Кристы Шуман…
Как вдруг полка подо мной качнулась чересчур сильно.
Поезд то ли накренился на повороте, то ли просто резко тормознул.
На столике зазвенела пивная батарея: все оставшиеся деньги мои сотоварищи спустили на пиво уже на берлинском вокзале. Теперь бутылки пустели, а около туалетов не иссякала очередь.
И тут же раздался страшный вопль математика Петьки:
- Аааа!!!!!
А потом еще несколько фраз с неоднократным упоминанием матери.
Я спрыгнул, не понимая, в чем дело. И даже лежавший на животе
Мухамет тоже свесился вниз; он успел стать полноправным членом нашего купе. Только толстый командир Андрей отсутствовал. Кажется, дежурил у туалета после очередной бутылки.
- Что случилось? – спросил я.
- Па-спорт…- просипел Петя. – Мой паспорт…
И опять разразился ругательствами, теперь уже в сторону окна.
Я посмотрел туда.
Из провала за вагонной стенкой торчал красный уголок паспорта.
Советского, серпастого и молоткастого.
Причем заграничного.
Который не положен гражданину СССР на Родине. Но без которого невозможно пересечение границы.
Мне все стало ясным.
Петька, известный своим космическим раззвиздяйством, да еще и надувшийся пивом до опупения, поленился спрятать паспорт обратно в карман, получив польскую выездную визу. Зная, что через несколько минут должны прийти пограничники с нашей стороны, он бросил драгоценную книжечку куда попало.
Прямо на звенящий и покачивающийся строй пивных бутылок.
Когда поезд резко дернулся, обиженный пренебрежением документ сразу же соскользнул в окно.
То есть не наружу. Паспорт провалился в щель, образованную опущенным окном. И тихонько лежал сейчас на уступе рамы.
Внизу, между стенками вагона, прижатый к стеклу. Абсолютно не досягаемый рукой. Но прекрасно видный.
В принципе ничего страшного пока не случилось. Документ прочно устроился на раме. И действуя не торопясь, его можно было выудить каким-нибудь инструментом.
- Пинцет надо у девчонок попросить, - сказал слегка отрезвевший
Петька.
- Или хотя бы две вязальных спицы, - добавил я.
- Что тут у вас произошло? – вскричал незаметно появившийся
командир.
- Вон, - я кивнул в сторону окна.
Никто из нас не успел сказать ни слова.
Андрей – который привык сначала делать, а потом думать, поднял раму.
Он, конечно, рассчитывал, что паспорт поднимется и выскочит наружу.
Однако, как и следовало ожидать по закону подлости, скользкая книжечка просто свалилась с деревянного уступа. И теперь, при закрытом окне, ее было уже не видно.
- Ты… ты… ты… - задыхаясь и не находя достаточных ругательств,
стонал Петька.
Потом пришел в себя и бросился на Андрея с кулаками:
- Какого черта ты полез?! Ты, чудак на букву «М» !!! Его же достать еще
можно было, а теперь…
- Да пошел ты еще дальше ! – заревел тот, применив наступление как
лучший вид обороны. – Нечего было документы бросать куда ни попадя.
Петька поматерился еще некоторое время. Потом замолчал и жалобно посмотрел на Андрея: все-таки тот был командиром и имел обязанность разрешить любую ситуацию.
- И что же теперь делать?
- Что-что, - буркнул бородатый Андрей. – Мы в Ленинград поедем, а ты
в поезде останешься жить.
- Почему – в поезде? – всерьез изумился мой несчастный коллега.
- Почему-почему… Потому что из Польши ты уже выехал, и обратно
туда не пустят. А в СССР не въехал, и туда тоже не пустят. Тебя просто в данный момент не существует как гражданина определенного государства. «Итальянцев в России» смотрел? Там как раз про такого осла, как ты, показано.
Петька понял, что над ним смеются и, обиженный, снова начал материться. Но жалобно и грустно.
В самом деле, ситуация казалась аховой.
Еще немного побурчав, Андрей ушел.
И скоро вернулся с проводницей. Она покачала головой и объявила, что такого случая не помнит в практике.
И тоже ушла.
К своему вышестоящему начальству.
Через несколько минут пришел мужчина в синей форме – начальник поезда.
Он внимательно поглядел в щель, точно собирался выудить паспорт силой взгляда.
Потом и он куда-то ушел.
Я думал, начальник поезда отправился за своим начальством, хотя трудно было представить более высокое начальство на этой ограниченной территории СССР.
Однако он вернулся и вручил нам плоскогубцы, разводной ключ и отвертку.
- Это… что? – спросил Петька.
- Это инструменты, - терпеливо, как умалишенному пояснил начальник.
- А… зачем?
- Разбирайте вагон и доставайте свои документы, - столь же спокойно
ответил железнодорожник. – Сейчас Гродно будет. Если не успеете до отбытия, вас придется ссадить и отправить обратно в Польшу.
И, повернувшись, отбыл по своим железнодорожным делам.
А мы бросились за работу.
Все вчетвером: Мухамет стал настолько своим, что ситуацию с бедой
моего коллеги воспринимал как свою личную.
Мы освободили столик от бутылок и принялись за разборку.
В принципе это было делом для одного человека: в тесноте купе, сжатой нижними полками один без спешки справился бы гораздо быстрее.
Но мы спешили; нам почему-то казалось, что лишь коллективными усилиями мы можем успеть до отхода поезда из Гродно. И поэтому накинулись все четвертом.
Страшно мешая друг другу.
Чертыхаясь и матерясь, сталкиваясь лбами, набивая шишки о всяческие углы, которыми изобиловало купе, стоило нагнуться пониже.
Остальные члены отряда стояли в коридоре и давали указания. Невзирая на матерные ответы.
Которыми мы не столько выражали свое отношение к советчикам, сколько пытались подбодрить сами себя.
Нам предстояло несколько последовательных этапов демонтажа.
Сначала снять вагонный столик.
Затем панель внутренней обшивки.
Потом, открылась металлическая панель корпуса.
Я уже не помню, где какой был крепеж; где мы отворачивали винты, а где, сипло матерясь, срывали с мест прикипевшие контргайки. На наше счастье в конструкции вагона отсутствовали винты большого диаметра с крестообразными шлицами. Найдись такие, мы ни за что не бы справились небольшой отверточкой, которой нас снабдил добрый начальник поезда.
Гродно подкралось незаметно.
Лязгнули тормоза, поезд остановился.
Работать стало легче – зато и времени осталось меньше.
Захлопали двери, в коридоре раздался топот сапог.
- Где тот болван, который свой паспорт в окно выбросил ? – издали
загремел могучий офицерский бас.
- Я не… выбросил, он сам… упал – стоя на четвереньках, возразил
Петька усатому капитану, который втиснулся в наше купе.
Мы не глядя и не отрываясь пошвыряли свои паспорта пограничникам.
Казалось, вот-вот Петькин паспорт тоже окажется на свободе, но чертова металлическая панель не поддавалась.
Пойдя неправильным путем, мы долго и упорно пытались снять ее полностью. И лишь позже догадались, что ее достаточно чуть-чуть отогнуть.
Все пограничники, проверявшие поезд «Берлин-Ленинград» по очереди заглядывали к нам и матерились: такого еще не видел ни один из них.
Следом явились таможенники.
Нас они не проверяли: им было хорошо известно, что могут везти советские студенты из ГДР и они не сомневались в дотошности немецких коллег.
Зато у Мухамета нашли пластинку запрещенной группы «KISS», обвинявшейся в пропаганде фашизма.
Увлеченный работой, иорданец отмахнулся от таможенников, позволяя им конфисковать что угодно, лишь бы его не отвлекали от дела.
Зато у соседей нашли партию джинсов, явно предназначенных для перепродажи. Негры визжали, разом разучившись понимать по-русски. Невзирая на это, их ссадили в Гродно до выяснения обстоятельств на негритянском языке.
А мы продолжали работать.
Вдруг Андрей вспомнил, что ему нужно спешить в Гродненскую сберкассу, снимать со счета оставленные перед границей рубли.
С его уходом работать стало не в пример легче.
Мы наконец догадались отогнуть обшивку.
И паспорт, лежащий среди мусора и грязи на самом дне, был уже досягаем.
Дрожащей рукой – не доверяя больше никому! – Петька достал свой испачканный документ. И побежал искать ушедших пограничников, чтобы получить въездную отметку.
А мы с Мухаметом опустились на полки, совершенно лишившиеся сил.
Все наше купе было разворочено.
Словно тут разорвалась тяжелая граната.
Занимая половину прохода, валялся отвинченный столик со складными опорами.
Сверху лежала пластиковая панель обшивки.
Металлическую предстояло загнуть, забить и кое-как водворить на место.
Везде валялись винты, гайки и шайбы.
А мы сидели – потные, усталые, с грязными руками – и чувствовали себя не в состоянии сразу же взяться за сборку разобранного.
Тем временем в покинутый пограничниками и таможенниками полупустой поезд медленно заходили простые советские пассажиры. Которым надо было проехать в Литву или в Ленинград.
Какие-то бабки с корзинами, дети, еще кто-то...
- Батюшки светы! – услышал я из коридора восхищенный женский
голос.
Пассажирки, которых, судя по всему, определили на освободившиеся
негритянские места, остановились около нашего купе, жадно озирая разгром.
- Видать, золото везли… - громким шепотом подвела итог самая
пожилая. – Молодцы наши пограничники. Не зря в газетах пишут. От них ничего не спрячешь.
Последняя яичница
Дорога до Ленинграда пролетела в каком-то чаду.
Я был уже и здесь и не здесь.
Помню только, как в Вильнюсе – в советском Вильнюсе, про который в начале ХХ века кто-то из поэтов писал: «Над древним Вильно православным святые …что-то там… кресты» - выходил на вокзал. Где купил уже упоминавшиеся литовские заколки.
А потом…
Потом, когда поезд мчался уже по Ленинградской области, я вдруг позвал Ольгу в вагон-ресторан.
Почему я не сделал этого сразу по въезде в СССР? Не знаю. Хорошая мысль пришла под самый конец.
Но я обставил решение серьезно. Надел свой кобеднишный голубой костюм – мундир «ясновельможного пана» - и галстук-бабочку. Постучал в купе к девчонкам, вызвал Ольгу и сделал предложение.
Она сразу согласилась.
- Только можно, я не буду переодеваться? – спросила она.
- Можно, конечно, - ответил я.
Хотя меня, расфранченного, как павлин, слегка покоробило такое
отношение к походу в ресторан. Ведь на Ольге была простая футболка с полосками вроде тельняшки и доходившие до колен черные спортивные бриджи. То есть наряд абсолютно не соответствующий моему понятию вагона-ресторана.
И лишь теперь я понимаю, сколь права была Ольга, и насколько ей хотелось побыть со мной вдвоем: начни она переодеваться, как девицы тут же принялись бы выяснять причину. И наверняка увязались бы с нами – как однажды увязался в Лейпциге, сломав весь кайф, тот самый хитрый тип, у которого якобы украли двести марок. И интимность последних минут вместе разбилась бы в прах.
Мы пошли. Ольга в спортивном костюме и я, похожий на памятник самому себе.
Шагая по качающимся вагонным переходам, я мысленно рисовал картину прощального кутежа. Ведь у меня имелось рублей двадцать, взятых на всякий случай и теперь полученных обратно в Гродно. А по тем временам на эти деньги можно было хорошо посидеть в ресторане.
Получилось не совсем так, как я планировал.
Точнее, совсем не так.
Когда мы добрались до вагона-ресторана – в котором, надо сказать, я не бывал ни разу в жизни – он уже закрывался по причине иссякнувших запасов.
После нескольких минут уговоров нас любезно впустили, предупредив, что из еды не осталось ничего. И нам могут предложить только яичницу: все остальные продукты вышли.
Вино, кажется, было – а может, его тоже не было; я уже не помню, поскольку в отдельные моменты бывал трезвый хуже пьяного.
А вот яичниц мы заказали по две или даже по три порции. Потому что, признаться честно, обоим очень хотелось есть.
Поезд мчался к концу.
А мы сидели визави за узким подрагивающим столиком, и смотрели то друг на друга, то на несущиеся за окном поля и перелески.
Я пил глазами Ольгино лицо. Ее челку, ее серые глаза, ее улыбку, к которым так привык за месяц, что уже с трудом представлял, как завтра –точнее, не завтра, а даже сегодня – останусь без всего этого. Я пытался вобрать в себя память о ней – еще сидящей передо мной, но уже готовящейся ускользнуть ускользающей, почти ускользнувшей…
Кажется, мы почти ни о чем не говорили.
Только смотрели друг на друга, смотрели за окно, медленно пили вино и заказывали яичницу за яичницей.
Временами я протягивал руку чрез стол и касался Ольгиных пальцев.
Она не отнимала их; она тоже словно прощалась со мной.
Или, может быть мне так казалось… Хотя какая разница – казалось или не казалось. Главное, что я сам ощущал интимную ауру, поглотившую нас, уже почти изолированных разлукой.
Между нами витало нечто, создававшее иллюзию, будто мы готовимся расстаться под давлением судьбы как пара вполне состоявшихся любовников. Хотя на самом деле между нами так ничего и не было…
Или, может, было?
Не в этой – в другой жизни.
Которую не помнил ни один из нас, а лишь смутно чувствовал нечто, пробивающееся сквозь блоки сознания…
Потом кончилась даже яичница.
Опустела бутылка.
В ресторане, давно запертом изнутри, не осталось больше ничего.
И мы были вынуждены его покинуть.
Мы возвращались в свой вагон по тем же трясущимся переходам, которыми шли сюда.
Но сюда мы шли вместе.
А обратно – хоть и рядом друг с другом, но уже расставшимися навсегда…
Конец
Город встретил Петербургским унылым дождем.
Еще не кончился август, и впереди оставалось некоторое время хорошей погоды, но в день приезда было тоскливо, как осенью.
Меня не встречали; будучи маньяком по этой части, я почему-то не организовал своей встречи.
Мы россыпью вывалились из вагона и потащились к метро.
Ольгу кто-то встречал.
Не помню кто – в памяти осталась ее фигурка, смутно удаляющаяся рядом с кем-то под зонтом, почти скрытая сеткой грустного дождя.
И больше мы с нею не виделись.
То есть виделись, конечно.
На последнем собрании отряда, где подводились итоги нашей поездки.
Но в СССР мы чувствовали себя уже как абсолютно чужие люди. Живущие за много километров друг от друга и не связанные ничем.
Потом года через три мне показалось, будто она мелькнула передо мной в толпе на Невском проспекте.
Но только показалось.
К тому же, это уже совсем другая история…
Не имеющая никакого отношения к Германии.
Возвращение
Как я уже предугадывал, возвращение в СССР оказалось
Триумфальным шествием Виктора Улина, побывавшего за границей.
Мне до сих пор стыдно за то, как тщательно бравировал я настоящим немецким акцентом, который успел приобрести в Германии.
Правда, не стыдно за подарки, дождем рассыпавшиеся перед друзьями и в Ленинграде, и в Уфе.
Были бесконечные рассказы и пересказы, подкрепленные сотнями фотографий.
Специально организованные застолья, где я щедро угощал консервами и напитками.
От такого возвращения я получил наслаждение не меньшее, чем от самой поездки.
Потом, уже снова в Ленинграде, я получил несколько писем.
От Коринны Мюллер, от Штеффи с большой групповой фотографией, от доктора по имени Отмар, встреченного в Мейссене. И дольше всех писал мне смешной старик Леопольд Шдрувви, с которым я случайно разговорился на набережной Эльбы.
Потом все сошло на нет.
Акцент рассеялся.
Знание немецкого постепенно забылось.
Фотографии надоели и перекочевали туда, где лежали кучи других.
Надоевших еще прежде от бесконечного рассматривания.
Лишь несколько бутылочек со спиртным осталось стоять в серванте моей уфимской квартиры. В те скудные годы считалось модным украшать жилища упаковками от продуктов питания.
Как ни странно, несколько немецких ликеров и маленькая 200-граммовая японская бутылочка рисовой водки «Сакэ», купленная в берлинском «Деликате» украшали сервант десять лет !
Они стояли бы еще годы и годы.
Но в девяносто третьем году я познакомился со своей второй и единственной женой. Оказавшись впервые у меня в гостях, она обратила внимание на красивые бутылочки. И спросила – это на самом деле ликеры или просто цветная вода ?
В ответ я достал рюмки, свернул крышки, и мы все довольно быстро прикончили.
- Меня поразила легкость, с какой ты угостил меня из бутылочек,
которые хранил столько лет! – призналась она.
И теперь я думаю, что действительно стоило потратить почти всю валюту
на пробные шкалики с тем, чтобы часть из них достояла до 1993 года и помогла покорить сердце той женщины, которая составляет сейчас единственный смысл моей жизни.
Значит, все было не зря.
Но это еще не все
На самих мемуарах о поездке в Германию тут можно поставить
точку.
Но я не могу этого сделать.
Во-первых, потому что сама немецкая тема еще не завершена вполне.
А во-вторых, хочется взглянуть еще раз на все с позиций нынешнего знания.
Und weil der Mensch ein MENSCH ist
Так получилось, что Германия через несколько лет сыграла в моей жизни значение, которого невозможно было предвидеть.
Вернувшись в Уфу в 1985 году после окончания аспирантуры, я страшно тосковал по Ленинграду.
И вспоминал немецкую поездку, от которой тогда меня отделяли всего два года.
И частично из тоски, частично от желания поддержать знания языка, я выписал авиационный журнал «Flieger Revue». В те годы существовала подписка, и журналы социалистической ГДР оставались доступными.
Я читал с удовольствием, поскольку самолеты всегда служили одним из важнейших смыслов моей жизни. И язык тоже не оставался в стороне.
(Я гнал прочь здравую мысль о том, что немецкий мне больше никогда не пригодится.)
А потом грянула перестройка Европы.
Сокрушенный рукой молоканского трезвенника, развалился Советский союз. Увлекая в небытие все страны народной демократии.
Стало ясным грядущее объединение двух Германий.
И пришел грустный вывод: журнал перестанет быть доступным для подписки. Ведь у нас еще не началась конвертация валюты. Да если бы и началась, я все равно не смог бы заплатить реальную цену.
И движимый скорее благодарностью к существованию Германии, нежели просто отчаянием и тоской, я написал в редакцию «Flieger Revue» нечто вроде прощального письма.
Указав, привычно, свой обратный адрес.
К моему удивлению, письмо было опубликовано.
И посыпались ответы от немцев!
Большинство имели характер контактов по авиационным интересам.
Но так случилось, что два случайных корреспондента стали моими настоящими друзьями на целых семь или восемь лет!
И признаюсь честно, что все русские вместе взятые сделали мне меньше бескорыстного добра, нежели эти два никогда не виденных мною немца.
Одного из них хвали Штеффен и он был из Лейпцига; второго – Михаэль, он жил в Берлине.
Оба имели по двое детей (Штеффен две дочери, Михаэль – двоих сыновей).
Штеффен был моим ровесником, Михаэль – чуть старше.
Оба они оказались представителями самых простых профессий – например, Штеффен водил грузовик.
Михаэль служил поваром.
Будучи простыми людьми, они вместе с семьями страдали от кризисных событий, связанных с объединением и волной безработицы в прежней ГДР.
Но их до глубины души потрясла несравнимая с собственными бедами глубина падения, в которое ввергло русских правительство России.
Не благоденствуя сами, они сочувствовали мне - и на протяжении многих лет регулярно слали посылки!
Самую настоящую гуманитарную помощь: одежду (как «Second Hand», так и совершенно новую), вкусные продукты к праздникам, множество различных мелочей, скрашивающих жизнь.
Я был потрясен тогда, как потрясен и до сих пор.
Растроган и смят таким отношением к себе, совершенно незаслуженным.
Я не был немцем и никогда не выдавал себя за немца; в ответ я мог послать Штеффену и Михаэлю лишь наборы открыток, поскольку тарифы на зарубежную почту уже тогда стали невероятными.
А они продолжали слать мне коробки по десять-пятнадцать килограммов.
Без преувеличения скажу, что самые страшные кризисные годы - когда в России было нечего и не на что купить - мы с женой одевались во все немецкое. И только благодаря немецким друзьям сумели пережить эту полосу.
Можно подумать, что Штеффен и Михаэль, замаскированные миллионеры, занимались благотворительностью от нечего делать.
Но вероятно, ими владело то самое чувство, особенно сильное у немцев, которое воспето в моем любимом «Марше единства».
Если человек есть человек…
То он не станет молча смотреть на страдания ближнего и поможет по мере сил.
С невероятной остротой я вспомнил человечность немецких друзей, когда в 2001 году умерла моя мама Гэта Васильевна Улина.
Которая работала в самом серьезном местном ВУЗе - Башкирском государственном университете.
Причем с самого его основания, около сорока лет.
Выучила всех без исключения уфимских физиков и математиков, включая ныне здравствующего ректора.
И когда она умерла, профком богатейшего заведения, качающего огромные деньги с коммерческих студентов, отвалил мне на похороны неслыханную по щедрости сумму:
Целых шестьсот рублей!
Тогда я подумал о том, что действительно – если человек есть человек, то он поступает по-человечески.
Но только не в России.
Где человеков уже практически не осталось.
Былое и думы
Итак, я в общем закончил свои немецкие мемуары.
Осталось высказать всего несколько мыслей.
Эти мысли – выразившиеся в названии главки (ведь я писал книгу придерживаясь некоторого плана) – нашли подтверждение своей необходимости в письмах двух моих друзей.
Моего давнего литинститутского друга и коллеги по семинару прозы, латышского писателя Улдиса Сермонса – с которым мы, яростно преодолевая пропасть, искусственно воздвигнутую правителями, переписываемся на русском языке латинскими буквами, поскольку в Латвии нет кириллической раскладки на компьютерах.
И второго ровесника – никогда еще не виденного мэйл-френда, писателя Юрия Лопотецкого из Саратова.
Чьи высказывания в письмах дополняют друг друга.
Узнав про мой мемуар о Германии, Юрий сказал, что его очень интересует, как немцы способны существовать после всех преступлений, которые сотворили их фашистские предки?
А Улдис, прочитавший некоторые отрывки про фашизм, отметил, что на его взгляд, немцы давно относятся и к Гитлеру и к Тельману как к давно ушедшим персонажам истории. До которых нынешним нет дела. Поскольку иначе просто невозможно нормально жить.
Мои друзья словно сами ответили друг другу.
Но хочется добавить от себя лично.
В самом деле, преступления, совершенные немецкой нацией перед человечностью, огромны, неизмеримы и не поддаются забвению.
Нужно, чтобы сменилось несколько поколений. Тогда, быть может, все забудется. Или хотя бы сгладится.
(Хотя и эта возможность представляется мне сомнительной.
Прошло шесть веков с момента падения монголо-татарского ига, но поговорки типа «незваный гость хуже татарина» не умирают – и надо думать, не умрут никогда.)
Если просто ждать, то поколение, чьи реальные отцы и деды принимали участие в злодеяниях фашизма, рискует стать неадекватным.
Поскольку в гуманистический век преступления против человечности, совершенные Гитлером и Гиммлером, не поддаются оправданию.
И если доводить дело до логической точки, то всех немцев ждет участь дочери Дантеса, которая сошла с ума, узнав, что ее отец убил Пушкина.
Такого, к счастью, не происходит.
Именно к счастью, поскольку даже после тягчайших общенациональных преступлений народ – не человек, а целый народ – имеет право на жизнь.
Немцы, с которыми я общался, четко дистанцировали себя и Гитлера, бросившего их Родину в войну.
Это было, вероятно, их единственным спасением для самих себя.
Сейчас я с немцами не общаюсь. Но Улдис прав: для них та история отошла в прошлое.
Фашистские преступники понесли наказание или уже умерли.
А современные жители Германии, имеют то же право на счастливое существование, что и любой другой народ.
Иное дело, что у честных наверняка болит душа при мыслях о прошлом своей нации.
Но на то она и душа, чтобы болеть.
Иного быть не может.
Не будучи немцем, я все-таки являюсь думающим человеком.
Я люблю Германию и вижу ее со всех сторон.
И хочу, чтобы кровавое прошлое ушло в небытие.
Но…
Но для меня Германия по-прежнему остается страной, которую в равной мере характеризуют слова «Рот Фронт» и «Хайль Гитлер».
В абсолютно равной мере.
И я ничего не смогу с этим поделать.
Вероятно, такое восприятие останется у меня до конца дней.
Так сложилась история.
Которая в общем всегда несправедлива.
Как и сама жизнь.
Двадцать лет спустя
(УМЕРШИЙ РАЙ)
Это последняя глава.
Самая последняя из всех.
И я не случайно дал ей такое название.
Задумывалась книга как простой рассказ о моем путешествии в Германию.
Я собирался живописать свои щенячьи восторги по поводу земного рая, который нашел в той стране.
Лишь в процессе написания неожиданно для себя соскользнул на серьезные темы: фашизм, его истоки и последствия.
Теперь, завершая книгу, хочется вернуться в то состояние, которое владело мною в 1983 году.
В самом деле, тогда я ощущал себя в раю.
Счастье лилось на меня равномерными потоками и сразу со всех сторон.
Поездка в Германию, оправдавшая себя от предвкушения до последействия.
Чудо открытия первой женщины.
Чудо своей молодости и надежды на будущее, еще более счастливое, чем настоящее…
Жизнь в Ленинграде, приобщенность ко всем видам искусств.
Вера в себя.
Вот что составляло тогда меня самого.
И совершенно незаметно с тех пор прошло – к настоящему моменту –больше двадцати лет.
В завершающей главе я хочу вспомнить события трехлетней давности.
Которым точно походит название «двадцать лет спустя».
Я возвращаюсь в 2001 год. Когда после долгого перерыва приехал в Ленинград на празднование 20-летия выпуска нашего курса математико-механического факультета Ленинградского государственного университета.
Я помню точно: в Ленинграде я не был с 1994 года. И когда я ехал туда в 2001 году, то мечтал снова окунуться в рай.
В рай моей молодости, каким остался город на Неве.
Увы, все вышло не так.
Прежде всего - не было самого города, в котором я мужал и зрел, где познал свою первую женщину и начал задумываться о жизни.
Я жил и любил в Ленинграде.
А приехал в Петербург.
Что бы ни говорили о возвращении исторических названий, нынешнее имя мне не нравится.
И дело не в том, что к Ленину я отношусь лучше, чем к Петру. Нет, я почитаю обоих как кровавых уродов, давших России больше вреда, чем пользы.
Просто звонкое слово «Ленинград» ближе слуху, нежели глухое и спотыкающееся «Петербург».
Так сложилось мое восприятие.
Чего-то я ждал и от встречи с сокурсниками.
Которая состоялась в той самой столовой № 9 Ленгосуниверситета, где я отрабатывал стройотрядскую практику.
Разносил посуду, зычно призывая посетителей поберечься… И отверг намеки буфетчицы Лолы – как ни странно, но досада за давнюю глупость посещает меня по сей день.
(И вероятно, станет тем более жгучей, чем меньше будет отмерено жизненных удовольствий. Которых и сейчас уже практически не осталось.)
Столовую полностью перестроили. И превратили в современный безликий ресторан .
Как я ни старался, но не смог даже определить место, где стоял маленький кафетерий, откуда улыбалась Лола…
Общение с бывшими сокурсниками тоже ничего не дало.
Мы пили и танцевали, потом плавали на теплоходе по ночной Неве и танцевали и пили еще больше. Но не возникло настоящей теплоты по отношению к кому бы то ни было из тех – постаревших, полысевших и растолстевших – с кем я делил ряды лекционных аудиторий 20 лет назад.
Они были безразличны мне – как и я им.
Возможно, потому что математика всегда оставалось для меня каторгой и истинных чувств к мат-мех факультету я не испытывал.
И в общем это образование ничего путного моей судьбе не дало.
На следующий день я пошел гулять по городу.
Моросил мелкий и поганый Ленинградский дождь.
Невский проспект был вздыблен: вместо благородного асфальта дебилы мостили тротуар турецкой плиткой.
Целые кварталы по-прежнему стояли на капремонте. Но вместо привычных в старые годы стен со слепыми, как после бомбежки, окнами, на улицу смотрели полотнища, размалеванные фальшивыми фасадами.
Все в этом городе казалось фальшивым, ничего не воспринималось моим.
Кажется, я не обнаружил и привычной, как сам Ленинград мемориальной таблички
«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы является наиболее опасной!»
сохранявшейся на одном из домов в начале Невского.
Ничего не осталось.
Все сделалось новым и чужим.
Зря я на что-то надеялся, отправляясь сюда.
Ничего – абсолютно ничего – не подлежало реанимации.
Потом я узнал, что даже самого Варшавского вокзала, с которого я отбывал в историческую поездку, уже не существует.
Вокзал ликвидировали, поезда перекинули на соседний Балтийский.
А на месте где меня провожали в Германию, создали ночное увеселительное заведение для богатых бездельников.
Тогда, в 2001, я шел по некогда родному городу, и у меня болело сердце от отчужденности.
И лишь теперь, написав книгу под названием «Умерший рай», я понял, что иного быть не могло.
Ведь тот самый рай, что вынесен в название и многократно повторен в тексте, жил во мне.
Прошли годы.
Ушла юность, молодость…
Подходит к концу даже зрелость.
Исчез безвозвратно тот рай.
Умер навсегда, поскольку он был не извне, а внутри моей души.
А она уже никогда не возродится в своем прежнем состоянии..
Это эволюция человеческой жизни.
От райских заблуждений молодости к адской пропасти безвозвратного знания, подстерегающей нас в конце.
И с этим ничего не поделаешь.
Потому что так устроен мир.
2004 г.
© Виктор Улин 2005 г.
