Был бы я немцем преклонных годов…
Впрочем, не обязательно преклонных.
Думаю, что в этом отношении все немцы одинаковы.
И скажу честно: именно в Германии я понял, что такое настоящая работа.
После чего все виды трудовой деятельности в СССР мне казались просто-таки непристойным занятием. Потому что если наше рукоблудие назвать работой, то для обозначения труда немцев в запасе не хватало слов.
Я отнюдь не считаю, что все должны работать именно как немцы. Более того, для этого мало желания. Нужна общая культура производства и производственных отношений (сколь сухо ни звучали бы экономические слова в художественном тексте) – которую нельзя создать одномоментно.
Ее вообще нельзя было создать на пустом месте, каким являлся СССР. Равно как и в черной дыре, которой представляется современная Россия.
Я просто вспоминаю две недели в Дрездене.
И хотя, будучи нормальным человеком, я в принципе не люблю никакую работу (на мой взгляд, в жизни вообще есть три самых непоправимых зла: работа, зима и ГИБДД), сами воспоминания о них вызывают наслаждение.
Положа руку на сердце, скажу, что путешествие по Германии доставило мне куда меньше удовольствия, нежели две недели равномерного и монотонного труда.
Само собой, что на стройке – тем более, на немецкой – нам доверили неквалифицированные операции.
Хотя в общем и не тяжелые. Нас не заставляли таскать чугунные ванны или подавать кирпичи.
Первую неделю мы рыли траншеи для прокладки кабеля уличного освещения.
Потом нас перевели в соседний квартал на ремонт дорожного полотна. Мы разделывали трещины в асфальте до треугольной формы и заливали гудроном.
В общем неважно было, чем заниматься: кидать лопатами землю, или разбивать асфальт.
Важным казался подход к работе.
Мы оставались русскими, но под руководством немецких прорабов – о которых скажу позже – были вынуждены подчиняться германским правилам. Кроме того, проходя через стройку, я подмечал, как работают настоящие немцы.
Основной чертой их являлась методичность. Немцы трудились спокойно и вроде даже неторопливо. Без авралов, но и без длинных перекуров. И с такой неумолимой направленностью продвижения, которой позавидовала бы стахановская бригада.
В дождь строители не работали в принципе, считая такое занятие бесполезной тратой времени и материалов. И после окончания смены не задерживались: переодевались и расходились по домам. Становясь совершенно непохожими на строителей в русском понимании: человеческий мусор, забулдыг и пьяниц.
Качество немецкой строительной работы меня потрясло. И осталось непревзойденным в моем жизненном опыте.
Даже когда при ремонте своей квартиры я купил отличные материалы, нанял бригаду, которой платил свои деньги и сам ежедневно контролировал ход работ… Даже в таких эксклюзивных условиях результат российского труда не мог сравниться с поточным производством немецких бригад.
Разумеется, немцы не были способны на трудовые подвиги в русском духе вроде размешивания цемента босыми ногами или круглосуточного возведения стены. Но подобного им не требовалось. Потому что привычка к размеренности, наличие материалов и дисциплина позволяла делать все то же самое штурмовщины.
Я даже ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь немец орал на другого. Что само по себе кажется ненормальным для стройки.
А что касается культуры труда…
Сейчас, под давлением западных традиций у нас постепенно входит в норму нечто отдаленно подобное.
Но тогда, в восемьдесят третьем году меня поражало в работе немцев абсолютно все.
Например, выкопанная нами траншея глубиной полметра после окончания рабочего дня огораживалась по периметру красно-белой предупредительной лентой, натянутой на специально забитые железные штыри. Чтобы не дай бог, какой-нибудь пьяный не сломал себе ногу в темноте.
(В почти родном Ленинграде годом ранее я был свидетелем того, как утром строители и милиция вытаскивали из глубокого – метров восемь - не огороженного котлована посреди улицы, окоченевший труп старушки. Вероятно, свалившейся туда вечером и умершей от страха.)
А однажды мы искали осветительный кабель, уже засыпанный грунтом. Само занятие мне казалось опасным: я помнил случай из русской практики, когда лихой экскаваторщик вырвал из земли пятикиловольтный силовой кабель. Который был обесточен по идиотской и тоже чисто русской случайности: в четверг напряжение отключили из-за проверки подстанции, а в пятницу уже с утра напились и включить забыли. Что спасло жизнь и экскаваторщику и автору этих строк: по словам строителей, при порыве такого кабеля, сгорает все в радиусе десятка метров.
Помня тот день, я усомнился в допустимости действий: копать острыми лопатами, не зная, где кабель. Прораб спокойно ответил, что все нормально.
Я понял это быстро: прокопав поперечную канавку, мы наткнулись на желтую поливиниловую ленту, проложенную перед засыпкой для обозначения места. Раскопав ленту, мы обнаружили канал, перекрытый кирпичами. Сняв их, нашли кабель. Черный и невредимый, и абсолютно безопасный при такой организации.
Это было непостижимым с русской точки зрения.
Но казалось нормальным с немецкой.
Мои учителя
Одной из моих задач, естественно возникшей при поездке в Германию, было изучение немецкого.
Причем разговорного: переводить со словарем каталоги или технические описания я в общем умел.
У меня имелся опыт английского; его я учил с пяти лет с частным репетитором. А в школе количество уроков по языку в старших классах доходило до двенадцати в неделю. Результат оказался прочным. Не имея необходимости в применении, я до сих пор владею английским на уровне подсознания. То есть если мне нужно написать резюме, я не набрасываю – в отличие от большинства – русский текст для перевода, а сразу пишу по-английски. Также читаю и говорю: не вспоминаю перевода, а думаю параллельно. Вероятно, это естественно для глубокого знания языка, заложенного с детства.
С немецким получилось иначе. Учить его не собирался. Просто надеялся, что погружение в среду даст язык естественным образом.
В общем так оно и вышло.
Мне сильно повезло: все, кто говорил по-немецки, оказались в другой бригаде. А наша оказалась в немецком окружении, имея соединительным звеном лишь меня. Найдись тут хоть один человек со знанием языка, и все мои потуги оказались бы ненужными.
Но как мудро подметили, древние римляне,
Inter caecus luxus rex,
- то есть «среди слепых одноглазый – царь».
И я нашей бригаде я был…
Разумеется, не царем, поскольку моего минимального знания никто не
уважал. А в стремлении знать лучше я постоянно подвергался насмешкам со стороны своих русских «товарищей» - которые без моей помощи не смогли бы выяснить даже местонахождение туалета. Я совершал двойную работу: работал и одновременно служил переводчиком. Причем с каждым днем второе получалось все лучше.
Потому что я очень старался.
В Германию я захватил два встречных словаря карманного формата и русско-немецкий разговорник.
Бесполезность разговорника выяснилась сразу. С его помощью можно было узнать, как пройти в тот или иной музей, в котором часу начинается пьеса и сколько стоит вот эта (та) шубка (шляпка, блузка…) Но если требовалось выяснить необходимую ширину копаемой траншеи, разговорник оказывался бессильным. Подобные вещи приходилось ловить на лету. Причем не грамматически, а ухватывать целыми фразами и лишь потом представлять их конструкции.
Со словарями я не расставался и постоянно перечитывал их даже в транспорте.
Но самым главным, конечно, было общение с живыми немцами.
Тогда я еще не ненавидел Россию так, как сейчас. Впрочем, и России как отдельного государства не существовало; я родился и жил в СССР. Но уже тогда я избегал своих соотечественников за рубежом, предпочитая общество немцев. В то время, как соотрядовцы компаниями шатались по пивным или магазинам, я старался остаться в одиночестве.
И бесцеремонно знакомился с немцами, пытался завязать разговор даже с полицейскими. Где угодно: в кафе, в автобусе, на экскурсии или даже прямо на улице.
Меня поражала простота этих людей: никто не оставил без внимания моей попытки. И от каждого я получал помощь в освоении языка.
Главными моими учителями были, конечно, прорабы и строители, с которыми я общался во время обеденного перерыва.
Я уже отмечал, что одним из ходячих заблуждений является миф о простом произношении немецкого языка.
Начав учить язык на слух, я сразу понял, что это не так. Пусть немецкие слова легко читались и практически не имели исключений, но само произношение оказалось трудным в доведении отдельных звуков. Которые должны были быть то мягкими, то жесткими, то приглушенными, то звонкими.
Я настолько стремился перестроить свой речевой аппарат, что – ей-богу, не вру! – по возвращении в Россию у меня несколько дней держался акцент в русском языке.
В результате учебы я прочно привык не просто к немецкому языку, а к его саксонскому произношению – страшной мешанине звуков, которое отличается от академического берлинского, как бурливый говор краснодарцев от размеренной речи москвичей. Это акцент оказался неистребим и я не могу отделаться от него даже сейчас. Когда за границей приходится общаться с немцами.
Но в самой Германии посторонние люди ни разу не приняли меня за русского. Считали венгром – то есть в общем частично немцем. Это было предметом моей гордости.
И меня совершенно не трогали злые насмешки соотечественников.
Когда я научился уже не только выяснять вопросы, а разговаривать, то стал общаться с немцами-строителями.
(Чем, естественно, вызывал вулканы злобы со стороны своих, которые сидели, как бараны перед новыми воротами, не понимая ни слова.)
Немцы разговаривали с удовольствием: им, похоже, было приятно, что русский стремится научиться их языку.
И я выучил не только сам язык. Узнал отдельные тонкости национального поведения: в Германии я сбросил русскую оболочку и стал немцем.
Например, привык стучать пальцами по столу после окончания обеда. Или использовать слова, которых нельзя найти словаре: говорил “Malzeit” вместо правильного “Guten Appetit” и “Tschuss” вместо “auf Wiedersehen”. И до сих пор, считая на пальцах, я отгибаю их из сжатого кулака.
Особенно словоохотливыми оказался повар: здоровенный и весь заросший черным волосом, как изображали в наших фильмах страшных эсэсовцев. Отличаясь веселым характером, он постоянно заразительно хохотал. А ко мне расположился после того, как я похвалил его стряпню.
Он практически сразу признался, что воевал – правда, как мне казалось, ему было немногим больше пятидесяти, и наверняка он попал лишь в самый последний призыв – что ненавидит войну и Гитлера. Правда, добавлял он, Рейган (который тогда правил Америкой) хуже Гитлера, потому что тот хотел уничтожить Европу, а этот хочет сжечь весь мир.
(Об отношении к американцам вообще я скажу ниже.)
Повар настолько проникся ко мне, что со временем даже стал учить всяким непристойным шуткам.
Из которых наиболее безобидной была следующая.
Повар отсчитывал шестнадцать спичек и выкладывал в ряд аккуратные квадраты.
- Вот четыре дырки, - говорил он.
Я соглашался: квадраты условно могли обозначать отверстия.
- Добавь еще две спички, чтобы из четырех дырок получилась одна.
Я напрягал свои геометрические способности – ничего не получалось. Без
перекладывания имевшихся спичек топологически не представлялось возможным превратить четыре замкнутых линии в одну.
- Смотри! - выждав паузу, демонстрировал довольный повар.
И под дружное ржание остальных клал две спички. Вертикально в
левые нижние углы первого и третьего квадратов. Практически ничего не менялось. Но квадраты с добавленными спичками воспринимались прямоугольно написанными латинскими «р». А оставшиеся - такими же «о». Думаю, не стоит пояснять, какое получалось слово и почему четыре дырки превращались в одну.
После обеда или дождливым днем немцы играли в карты. Я знал, что национальной игрой является скат и спросил повара, может ли он меня научить. Разумный немец ответил, что это практически невозможно, поскольку в игре сложные правила и ее постигают долго. Взамен он спросил какую-нибудь русскую карточную игру.
И я научил самой русской из всех русских игр: подкидному дураку.
Правда, сразу возникла проблема, преодолеть которую сумели далеко не все ученики. В немецком понимании естественным казалось брать взятки. Поэтому немцы с трудом переламывали себя, отбиваться не умели и постоянно оставались в дураках.
Но это не уменьшало веселья и теплоты в нашей компании.
Где все говорили по-немецки – включая меня.
И даже не использовали переходного языка, каким сейчас служит английский.
Непредсказуемый парадокс
Прежде, чем сказать о нелюбви немцев к английскому языку, позволю себе привести один парадоксальный случай, произошедший в Дрездене и имеющий лингвистическую основу.
На первой вечеринке, посвященной заезду, я познакомился с маленькой полькой по имени Каша. (Сокращенно от «Катаржина», по-нашему «Катя»)
В те годы еще играли нормальную музыку, а Каша прекрасно танцевала танго. Точнее, я умел водить – заслуга моего учителя Михаила Михайловича Уманца из того самого дворца культуры имени Кирова, где я познакомился со своей первой женщиной… - а маленькая полька хорошо слушалась.
С Кашей у нас вышел казус.
Имя польки я узнал лишь в последние дни перед отъездом.
Приглашая ее в первый раз, я обратился по-немецки:
- Darf ich Sie bitten?
Она ответила так же:
- Ja, naturlich!
Немецкого в тот момент я почти не знал. Она его практически не знала вообще, кроме нескольких расхожих фраз. Не владея языком и не будучи в состоянии оценить партнера, мы с Кашей приняли друг друга за немцев. А взаимные погрешности списывали на собственное незнание.
И мы общались с нею – она со мной как с немцем, я с ней как с немкой – дней десять. Обходясь несколькими словами и отлично понимая друг друга.
Лишь в один из последних вечеров, сев за один столик, мы вдруг решили познакомиться. И произошел языковой обвал. Каша стала пытаться говорить на ломаном русском, который знала еще хуже немецкого. И я в свою очередь вспомнил все известные польские слова. В итоге мостик немецкого языка был сломан а ничего другого не получилось. И наш контакт рухнул. Отбросив чужой язык, мы не смогли общаться.
Английского она не знала.
Чем в общем мало отличалась от немцев.
Германская англофобия
Англичане, французы и немцы всегда жили во взаимной неприязни. Так сложилось исторически.
Однако английский язык как средство общения, благодаря своей универсальности, алгоритмичности и простоте (в нем нет родов существительных и падежей, которых в немецком четыре) давно вошел в обиход многих народов.
В Германии восемьдесят третьего года этого не наблюдалось.
Более того, после нескольких попыток заговорить по-английски там, где не хватало немецких слов, я быстро понял, что этого делать не следует: лучше прибегать к языку жестов.
То, что черный повар ненавидел Рейгана, меня в общем не удивило.
Покажите мне человека, который любит американцев – с вероятностью девятьсот девяносто девять тысячных это окажется американец.
Но общее неприятие английского языка, имеющее корни в далеком прошлом, укрепилось – по крайней мере, в восточной части Германии – после второй мировой войны. Причины этого я приведу в соответствующем месте.
Сейчас отмечу, что нелюбовь к английскому в общем характерна не только для восточной Германии. Позже в России мне часто попадались почти новые автомобили немецкого производства, где под капотами не встречалось ни единого английского слова. Хотя английское дублирование названий важнейших органов управления и заливочных горловин встречается даже на праворульных «японцах», изготовленных для внутреннего рынка.
В наше время я отмечаю, что немцы начали немного говорить по-английски: я понял это в Египте и Турции. Но далеко не все и с большим трудом.
В Дрездене никто из окружавших немцев – включая прорабов – не знал по-английски.
Вот о прорабах-то и пришел черед рассказать.
Детлеф
Как я уже писал, мы провели на стройке две недели.
Причем каждую с новым прорабом.
Работа началась утром второго дня, когда мы, еще не пришедшие в себя, приехали на стройку.
И собравшись бригадой, стали ждать: нам разъяснили, что руководить будут здешние прорабы. Поскольку наши бригадиры с немецкой точки зрения ни на что не годились.
Мы стояли во дворе. Пятеро русских парней, две девицы и четыре немки - слегка поеживаясь в туманном утреннем холодке, поскольку работа начиналась, как я уже писал, в невероятную рань.
Из строящегося здания выбежал молодой немец-прораб, что-то сказал немкам, и мы потянулись куда-то вслед за ними. Как выяснилось, брать лопаты. По пути, жестикулируя от избытка чувств, прораб продолжал что-то говорить. Вероятно, объяснял задание нашей бригады.
Я еще не знал, что по-русски он не понимает ни слова. Он же, вероятно, и не задумывался, что в бригаде есть кто-то еще, помимо четырех девиц-немок (о последних я расскажу потом; прорабы заслуживают большего внимания, нежели они).
Разобрав лопаты, мы снова спустились во двор, прораб подвел к начатым канавам и опять что-то сказал немкам.
Те принялись копать.
Молча пристроившись, мы принялись вяло перекидывать землю.
Мне претило такое отношение к работе. Я должен был понимать, что должен делать и что в конце концов с меня спросят.
Поэтому я подошел к прорабу и, тщательно собирая знакомые слова в нужную конструкцию, начал речь:
- Entschuldigen Sie mir, Herr Meister…- тут я перевел дух, строя
продолжение. – Sagen Sie Bitte…
- Oh, nein, nein !!! – замахал руками немец. – Keine “herr” ‘nd no “Sie”,
doch “du”, “du” !!..
В том, что прораб решительно пресек попытку назвать его «господином мастером» и потребовал обращаться на «ты», не виделось ничего противоестественного: он был всего несколькими годами старше меня.
- ‘ch bin Detlef, - для ясности он ткнул себя пальцем в грудь и
повторил: - De-tlef.
Я был удивлен: по праву считая себя знатоком всего германского, такое
имя я слышал впервые. И вдруг понял, что по сути ничего не знаю о реальной жизни реальной Германии.
- ‘nd du?
Он говорил как-то непривычно для слуха – привыкшего к чеканным
речам Гитлера, Гальдера, Геббельса в советских фильмах про войну – но я понял, что он интересуется, как зовут меня.
- Mein Name ist Viktor,- ответил я по всем правилам немецкого языка.
- Gut ! – широко улыбнувшись, он пожал мне руку.
И тут же обрушил на меня водопад – точнее, взрыв бомбы, начиненной
словами, в котором твердые звуки были перемешаны с таким количеством шипящих, что язык напоминал польский, хотя отличался немецкой четкостью интонации.
С этого момента началось мое постижение настоящего разговорного языка в своем чудовищном, южно-саксонском варианте – и одновременно карьера бригадного переводчика. Девчонки-немки знали лишь отдельные русские слова, которые не годились для строительной работы.
Детлеф оказался не только симпатичным, но и умным парнем. Он сразу понял, что в бригаде можно разговаривать только со мной. И по любому поводу обращался сразу ко мне, минуя бригадира, хотя того наверняка представили как старшего.
Бригадир зеленел от злобы, но ничего не мог поделать. Ему оставалось лишь смеяться и недобро подтрунивать, когда в первые дни я по три раза переспрашивал Детлефа, не вполне понимая слова «глубже» и «шире».
В отличие от русских собратьев, прораба не раздражала моя непонятливость. Он повторял слова столько раз, сколько требовалось. И благодаря ему уже дня через три я совершенно чудесным образом мог разговаривать с ним, и с другими строителями, и с волосатым поваром.
Мое погружение в среду немецкого языка происходило со скоростью ныряльщика, идущего ко дну без всяких мер предосторожностей.
Скоро я уже старался общаться только с немцами.
У Детлефа имелась машина – маленький «Трабант» серого цвета, похожий на тихого ослика. И так получилось, что после конца рабочего дня бригада расползалась кто куда. Немки улетали стайкой, девчонки ехали в магазины, парни тащились пить пиво, а я садился в машину к Детлефу и он отвозил меня в центр. По пути он показывал мне город, что-то объяснял и я даже кое-что понимал.
Эта дружба с немецким прорабом была презрительно осуждена всеми русскими (кроме Ольги, естественно), определенная усатым кретином бригадиром как «низкопоклонство».
Но мне было все равно. Я просто плевал на своих соотечественников. Я хотел стать немцем.
Узнав, что под руководством Детлефа пройдет только одна неделя, я принес ему русский сувенир: самостоятельно купленные сигареты (которые иначе все равно вытребовал бы кто-нибудь из курящих) и собственную чекушку «Русской».
На следующий день Детлеф поблагодарил за подарок, но признался, что и курево и водка показались чересчур крепкими.
Тут я понял что в отношении этих вещей немцы более нежны, чем русские.
Мне было жаль расставаться с отличным парнем Детлефом.
И в следующий понедельник я с тревогой ждал нового прораба.
Герр Эрвин
Он оказался пожилым.
Вероятно, справившись у Детлефа о нашей бригаде, прораб сразу подошел ко мне – я спиной ощутил залп ненависти от бригадира.
Представившись как Эрвин, он спокойно принял обращение «герр»: на вид ему казалось за шестьдесят.
И если разбитной Детлеф был вообще не пойми кто, то герр Эрвин оказался именно типичным немцем.
Очень худой, в классических железных очках, он носил довольно новую, но совершенно военного образца шапку-конфедератку, привычную опять-таки по фильмам про войну. Он оказался выходцем из северной Померании. И говорил столь медленно и четко, что я мог разобрать каждое слово.
В отличие от Детлефа, веселого и говорливого рубахи-парня, герр Эрвин больше молчал. Лишь взгляд его из-под стеклышек выдавал наблюдательность, ум и какие-то грустные мысли.
Герр Эрвин выглядел сдержанным и даже суховатым. Но все это оказалось внешним: когда я заболел, он проявил обо мне заботу большую, чем все русские; хотя об этом чуть позже.
По всем прикидкам он, конечно, воевал. Я его не спрашивал: это было бы неприличным.
Но догадки росли с каждым днем.
Герр Эрвин, подобно Детлефу, общался с бригадой через меня. Однако он знал несколько русских выражений. И употреблял их точно к месту, с хорошим произношением. Так научиться немец мог только в русской среде. И было нетрудно догадаться, при каких условиях он побывал в России. Поведением своим он не представлялся мне бравым завоевателем, идущим по деревне с криком:
- Матка, яйка! Матка, курка ! Шнель, шнель!
Однажды – во время перекура мы остались вдвоем – я очень осторожно
похвалил его знание русского языка.
И наконец он признался, что бывал в России. Причем так, что не осталось сомнений: основную часть времени на русской земле он провел за колючей проволокой...
Впрочем, о пребывании герра Эрвина в плену я стал догадываться с первого дня работы: в нем проскальзывали привычки, которые невозможно приобрести нигде в мире, кроме России.
Детлеф был по-немецки аккуратен в обозначении заданий, в огораживании выкопанных траншей и так далее. Но с немецкой же беспечностью он бросал лопаты где попадя, когда мы уходили на обед. Потому что в его понимании их никто не мог украсть. Как не крал ящики гвоздей, рулоны линолеума.
И даже белые, как душа девственницы, унитазы.
Герр Эрвин же всякий раз заставлял нас прятать лопаты, ломы и прочий инструмент. Такая русская привычка могла родиться только в России.
Свои действия он объяснял, что рядом находится общежитие, где живет много поляков, которые воруют все на свете. И проходят именно по этой дороге и через нашу стройку. Но ведь те же самые поляки проходили через ту же стройку и при Детлефе. Однако ему в голову не приходило беспокоиться. А у герра Эрвина это вошло в кровь.
Наблюдая за ним, я поражался великой и могучей силе российского воровства. Которое накладывает отпечаток на стиль поведения любого человека, пожившего в России когда угодно и в любом положении.
Бригада
Наконец пора сказать несколько слов и о моей бригаде.
Русская ее часть не заслуживает внимания. Всех – кроме Ольги – я был бы рад стереть из памяти.
Причем не просто выбросить в корзину, а затереть специальным шредером, чтобы невозможно было восстановить даже имен файлов.
Это в общем удалось. Я в самом деле забыл имена.
Зато четырех немок помню так, словно видел даже не вчера, а сегодня утром.
Я стремился к ним по-дурацки. Как умирающий от жажды к пустынному источнику. Но они не то чтобы сторонились русских, а держались особняком. И как ни старался я со своим немецким, но настоящего контакта так и не получилось. Впрочем, другие парни с языком рук тоже мало чего достигли.
Самая рослая обладала очень типичной чужой внешностью. Точнее, сложением. Все в ней было высоким и одновременно широким: и часть спины, теряющая свое название, и даже груди. В общем немаленькие, но слишком широкие и плоские. И звали ее чисто по-немецки: Сабина. Несмотря на отчуждение, рождаемое ее видом, эта девушка отличалась веселым и шумным характером.
Вторую звали Марион. Не Мэри и не просто Мария, а именно Марион, что встречается только у немцев. В облике ее, довольно-таки безобидном на первый взгляд, быстро проступало что-то неприятное, козье. Она была не большая и не маленькая, почти миловидная. Но когда раскрывала рот, зубы ее торчали точь-в-точь, как у козы. И острые конусовидные, невероятно порочные груди заставляли вспомнить то же животное. Марион жила в самом Дрездене – единственная из четырех. И даже имела жениха-полицейского, который иногда заглядывал на стройку и очень стеснялся нас. Возможно, на него наложило отпечаток военное прошлое кого-то из старших родственников… Я с нею не общался, так как сразу понял бесполезность любых попыток. Марион не просто обладала чужой внешностью. Она была существом из иного мира. Глядя на ее козью улыбку, я отчетливо представлял себе, как лет сорок назад подобная дамочка, высунув язык от усердия, готическим почерком царапала письмо мужу на фронт. И просила прислать в следующей посылке опять мехов и шелковых чулок. Только без следов крови, которые с трудом удалось свести в прошлый раз. По словам Ольги, Марион вела себя с нашими девицами очень стервозно.
Третья, носившая почти шекспировское имя Корнелия, представляла само совершенство. Фигура потрясала изяществом линий, грудью ее стоило любоваться часами даже через одежду. Эта ровная и очень спокойная девушка никак не проявляла своего присутствия, кроме тихой улыбки. Она, кажется, постоянно думала о чем-то своем.
И наконец, четвертую звали Коринна. Я знал даже ее фамилию: Мюллер. Тут нет ничего странного, ассоциации с «Семнадцатью мгновениями весны» не возникало: носить фамилию «Мюллер» в Германии аналогично тому, чтобы в России быть Мельниковой. Маленькая, коротко стриженная и очкастая, она напоминала мальчишку. Хотя я заглядывался на ее кругленькие аккуратные грудки.
(Думаю, что читатель пришел в недоумение. Описывая девушек, я рисую в основном их груди. Хотя женское тело имеет массу прочих интересных мест. Особенно если учесть, что в тот август стояла температура под 30 и были модны суперкороткие трехъярусные мини-юбки. Любая улица в любое время была полна обнаженных выше некуда женских ног на любой вкус. А я зациклился на груди… Это придется пояснить в следующей главе.)
Вот эта Коринна нравилась мне больше всех.
Именно ее я избрал объектом очередной влюбленности.
Без которой все еще не мог существовать в том щенячьем возрасте. Я приходил в ее комнату в общежитии, дарил сувениры из СССР – всяких кретинских матрешек. И, кажется, даже признавался в любви: в те годы я отличался неимоверной легкостью на слова. Коринне до лампочки оставались мои высокие чувства, но она оказалась единственной по-настоящему общительной девушкой.
И в общем очень хорошим человеком.
Помнится, однажды во время работы мне стало плохо. Настолько, что я закачался и едва не упал. Как выяснилось, у меня резко снизилось давление в результате бессонных ночей и напряжения над языком. Мой вид вдруг сделался столь плохим, что герр Эрвин безапелляционно отправил меня к врачу. Несмотря на обвинение в симуляции недоноском бригадиром, все было исполнено. В ближайшую поликлинику, где мне измерили давление и сняли кардиограмму, меня вела за руку именно Коринна.
(Раз уж я упомянул тот случай, то стоит сказать, что врач дала успокоительное средство и велела немного отдохнуть. Что было использовано по-своему паскудным бригадиром. И не менее поганым командиром. Как и дерьмаком комиссаром. Меня отпустили с работы, но в качестве «заботы о здоровье» не взяли на запланированную вечернюю прогулку по Эльбе. Плюс к тому, злорадно ухмыльнувшись, бригадир назначил в утренний наряд на кухню, куда приходилось вставать часа в четыре утра.
Правда, верная Ольга согласилась выйти со мной в паре.
А насчет бригадира я надеюсь, что его уже переехал асфальтировочный каток.
Или - в самом гуманном варианте - он поражен раком простаты, мучается болями и знает о скорой кончине, оставаясь в полном сознании.)
С Коринной мы даже перекинулись несколькими ничего не значащими письмами после моего возвращения в СССР: писучесть моя, не найдя еще выхода в прозу, заставляла отправлять ежедневно по несколько конвертов.
Но больше ничего не получилось.
Хотя мне очень хотелось, чтоб получилось хоть что-нибудь - не просто так, а именно что-нибудь… - с кем-то из немок.
Ну да бог с этим со всем; все равно теперь уже ничего не исправить. Равно как и тогда вряд ли что было возможно, даже будь я неимоверно напорист и смел.
Судя по всему, немки опасались нас с идеологических позиций.
Как в общем и мы их.
В итоге лучшие дни и недели молодости проходили впустую…
Но об этом не стоит.
Лучше я напишу вам про женскую грудь.
Точнее, меня интересует в данный момент
