“Во славу Всемогущего Господа, во имя Святого Михаила и Cвятого Георгия я становлюсь рыцарем и клянусь: всегда находиться там, где война, ибо нет для меня высшей доблести, чем славить тот меч, что я получаю сегодня. Я клянусь: защищать тех, кто нуждается в чести моей, в силе моей и в суде моем; бесстрашным быть перед лицом и гневом врага и не задумываясь отдать саму жизнь за братьев своих и своего сюзерена.»
С этих слов под стенами замка Рошмор началась моя настоящая жизнь. Я Тибо де Рокфёй, — едва оперившийся юнец, чье имя еще вчера было безразлично последнему крестьянину округи, сегодня принял благородный меч и поклялся никогда не замарать его предательством, не осквернить трусостью и не обагрить невинной кровью. Седой, разрисованный шрамами былых баталий граф Анри д'Адемар выслушал мою клятву и, не снимая доспешной перчатки, ударил меня по лицу.
Такова традиция. Так за много лет до меня становились рыцарями мой дед, мой отец и мои братья.
— Пусть это будет последняя в Вашей жизни пощечина, за которую никто не ответит…, и довольно пожирать меня взглядом голодного птенца! Ступайте к западным воротам, мой юный граф, сегодня мы знатно повеселимся….
…Я родился 31 мая 968 года в стенах роскошного и неприступного замка Пейрелад. Это сегодня он выглядит как брошенная командой, когда-то севшая на риф шхуна, которой уже не суждено испить хмельного и соленого бриза морей. А бывало, при одном упоминании этого славного имени самые ненасытные до крови армии сворачивали с проторенных дорог и, будто лесные тати, пробирались мимо него сквозь чащобы и буреломы. Самые отчаянные сорви-головы готовы были признаться в собственной трусости, лишь бы избежать его перемалывающих кости каменных объятий.
Но обо всем этом я имел право только слушать бесконечно красивые истории своей матушки. Мне не суждено было прикоснуться к этим легендам, как не суждено было носить гордых цветов рода де Рокфёй. Мой щит с гербом, мою судьбу и даже мою жизнь слева направо пересекала унизительная перевязь бастарда. И хотя меч стал моей первой настоящей игрушкой, доспехи уже давно превратились в железную кожу, а мечты летали так высоко, что не каждая птица могла парить с ними в одних облаках, косые взгляды тех, кто должен был стать моими братьями, неизменно возвращали меня на землю, обращая в прах и превращая в ничтожество….
Как только мне стукнуло шестнадцать, я ушел из так и не ставшего мне родным замка. Что ж, коли жизнь решила сыграть со мной столь злую шутку, в ответ я вдоволь нашучусь со смертью!
Первым и единственным человеком, признавшим во мне равного, стал граф Анри д'Адемар. Господь не дал ему сыновей, а прекрасные дочери могли вызывать у отца лишь улыбку умиления и сохранять надежду на то, что когда-нибудь в стенах его дома появится долгожданный наследник. Со временем я превратился в тень благородного сеньора, и чем ярче над замком Рошмор разгоралось всесильное солнце, тем отчетливее в полувздохе от графа вырисовывался его черный, неотступный силуэт.
Я не был счастлив, я был покоен, как та вонзившаяся клыками в небо скала, что оберегала покой замка. Мы были с ней одного камня, и в этом камне никакой даже самый дотошный лазутчик не смог бы отыскать ни трещины, ни предательства, ни гнилого смрада измены.
Чья-то игривая радость, чьи-то тайные надежды и чей-то задиристый норов мирно уживались в Рошморе ровно до того дня, пока из обласканного морем и солнцем Прованса не приползла весть о несметной армии иноверцев, что подобно горячему африканскому ветру сжигает вокруг все живое. Хрусткой скорлупой разлетались под ее ударами молодые, неокрепшие замки, бились колоколами оземь многовековые храмы, а многоликая жизнь обращалась в бесцветную смерть.
Со всей округи, гонимые жаждой завтрашнего дня, в Рошмор потекли реки тех, кто неистово хотел жить. Мы принимали бой, и эти слова барабанной дробью колотились в моем неожиданно проснувшемся сердце. За несколько дней, видавший лишь наскоки полоумных соседей, замок оброс щетиной наспех обструганных кольев, отяжелел от груза тысяч камней на крепостных стенах и наполнился запахом отвратительного смоляного пойла, которое должно было досыта напоить непрошенных гостей.
И грянул день, в котором не было места трусости, в котором жизнь не имела никакой цены, а смерть безнаказанно шастала от одного сердца к другому. А за ним (хотя и не для всех) пришел новый и новый, и новый…. Им не было конца…. Они вытянулись в какую-то бесконечную череду кровопролитных битв, коротких передышек и взглядов вдаль…, ту, что все время обещала, но так и не вычерчивала на горизонте знамена долгожданной подмоги.
Лишь один, совсем небольшой отряд отчаянных смельчаков сумел прорваться к нам откуда-то с запада. Когда остервеневший от лютой сечи предводитель безумцев воткнул в землю свой еще не остывший меч, я понял, что на подобное сумасшествие был способен лишь один человек в мире. И этим человеком был мой отец.
Ему было весело! Весело от того, что никто кроме него не рискнул бы сделать то, что он сделал, от того что позади него осталась просека сарацинских трупов и от того, что на всей земле еще не сыскалось силы, способной остановить волю и желания графа де Рокфёй. Его смех уносился через бойницы подобно божественной песне, исполняемой самим Сатаной, и там, за стеной, ее слышали, понимали и даже боялись... Взмокший, уставший, но счастливый Рокфёй сгреб старика д'Адемара в свои железные объятия, и я снова, как в жалкие детские годы, почувствовал себя ненужной и совершенно лишней безделушкой. Над Рошмором в самом зените вспыхнуло новое ослепительное солнце, а в это время суток тени обязаны знать свое место.
Я совсем было приготовился убраться прочь от этой нечаянно нахлынувшей «радости», когда Анри д'Адемар подозвал меня, и положив руку на плечо старого друга, промолвил:
— Граф, я хочу представить Вам человека, которому доверяю свой замок, жизнь своих дочерей и свою честь. Он носит Ваш герб, но стыдится взглянуть Вам в глаза; он держит в своей душе камень, который во много раз тяжелей его самого, и я не в силах помочь ему избавиться от этой ноши. Только в Вашей воле сделать его счастливым, и клянусь тысячей убитых сарацин, он этого заслуживает!
Наверное впервые в жизни я увидел в глазах отца удивление. Он внимательно рассматривал свое отражение двадцатилетней давности, и оно ему откровенно нравилось! Он любил смотреть на себя в зеркало, а я был его полной, не изуродованной битвами и временем копией. До этого момента он знал обо мне лишь то, что я есть, но сегодня перед ним вместо никчемного сынка-бастарда впервые стоял и не отводил взгляда воин.
— Тибо! — достал он откуда-то из закоулков памяти казалось бы навсегда забытое имя. Очень скоро я надеюсь познакомиться с тобой по-настоящему, благо под стенами этого замка у нас для этого найдется не одна сотня перекошенных от злобы причин. А пока у меня нет поводов сомневаться в словах благородного рыцаря д'Адемара, и если мое признание способно сделать тебя счастливым, то так тому и быть. Завтра на рассвете ты станешь рыцарем, а также обладателем моего имени, и не дай тебе Бог, когда-нибудь опозорить его….
Я не очень отчетливо помню, что было дальше. Впервые за 20 лет моя жизнь наполнилась смыслом. Я, словно прозревший слепец, вдруг увидел вдали налившиеся зеленью леса и бездонную, прозрачно-лазурную гладь над ними. Я вдруг ощутил пряные и теплые ароматы, ворвавшейся в душу весны, и услышал переливчатое многоголосье, влюбленных в свое небо, птиц. Я смотрел на солнце, и оно слепило меня, заставляя жмуриться; впервые я не был чьей-то безвольной тенью, я отбрасывал ее сам. Потом еще была ночь, проведенная в молитвах…, утро – приготовления к обряду посвящения… и наконец, — та пощечина, что окончательно заставила меня очнуться и поверить, что все происходящее — это не сон.
… — Ступайте к западным воротам, мой юный граф, сегодня мы знатно повеселимся! Хватить сидеть за стеной и ждать пока эти олухи проломят ее, пора показать им, что такое настоящие рыцари!
Еще никогда ветер с такой яростной силой не шумел у меня в ушах; равным среди равных, в одном ряду с великими мужами своего времени я вонзился в бесконечное, черное варево битвы, и горе было тому, кто вставал у меня на пути. Глаза мои были налиты кровью, я видел перед собой лишь врага да огрызки зубастой, изрыгающей смерть стены, с которой, насвистывая какую-то простенькую мелодию, срывались пернатые стаи стрел. О, это была самая сладкая музыка, которую мне когда-либо доводилось слышать! Мой меч, будто изголодавшийся за зиму великан, наедался впрок дымящейся человеческой плотью. Не ведая пощады, не чувствуя усталости и не прося передышки он взлетал к самим небесам и оттуда врезался в клокочущее сердце битвы. В лихорадочной агонии враг извивался под нашим безумным натиском, но все еще лязгал клыками, норовя вцепиться в оголенную глотку. Нам оставалось нанести последний разящий удар, когда смерть откуда-то сзади подлетела ко мне бесшумной хищной птицей и вонзилась когтями в беззащитную спину. Вокруг еще шумела и дышала неистовым огнем схватка, воины с обезображенными гримасами лицами кололи, рубили и проклинали друг друга, а моя душа уже отправлялась в далекий путь. Я был благодарен Господу за этот день, ради которого стоило жить и не жаль было умирать. Я уходил рыцарем, выполнившим свой долг, взглянувшим в глаза ненасытной смерти и не испугавшимся ее злобного оскала. Рыцарем, про которого сладкоголосые менестрели будут слагать свои печальные песни, и на которого будут стремиться походить желтоклювые птенцы в седых, повидавших всё на своем веку, замках.
Моя короткая и такая странная жизнь, будто яркая молния, на мгновение вспыхнула в грозовом небе и погасла, растворившись в алом облаке залитого кровью и усеянного обломками человеческих судеб поля битвы.
Кто знает, может быть через тысячу лет мне снова предстоит вернуться на эту прекрасную, но такую изменчивую землю, и на ней уже не останется места законам рыцарства и чести. Наверное в том далеком будущем можно будет прожить и без них, но дай мне Боже, в таком случае хотя бы остаться мужчиной. МУЖЧИНОЙ с той большой буквы, с которой принято начинать новую, пускай и не всегда красную строку.
