РИГА

На автостанции меня никто не встретил. Мой экспресс пришел на час раньше, и я долго не решался по-русски спросить у прохожих, какой телефонный код Латвии, чтоб набрать нужный мне номер. На перрон с завидной регулярностью подходили новые и новые лайнеры: большие и маленькие, и от скуки я разглядывал мелькающие лица, пытаясь угадать про себя – кто они, эти люди, откуда и какими судьбами?

Автобус «Киев — Рига» оказался весьма уютным. Когда-то наши страны соединяла железная дорога. В принципе, дорога осталась. Но прямого поезда «Киев — Рига» уже давно нет. Стюардесса прекрасно варила кофе. Остановка на белорусской границе не удивила – туалетный домик был на отшибе и лишен электричества, как и некоторые служебные помещения. Добраться до него среди ночи можно было и по звездам, но вот внутри пройти аккуратно мимо умывальника в кабинку было непросто.

Даугавпилс или Двинск, по-нашему, – единственная остановка, кроме Риги. Сонный город, большая часть населения которого и сегодня говорит по-русски, населенный и в прошлом преимущественно русскими (в том числе и старообрядцами) и евреями – последних тут уже почти нет – разил нищетой и убожеством. Бедные, давно не ремонтируемые машины, большие семьи в серых и неприглядных одеждах, цыгане, предлагающие сигареты дешевле, чем магазинные (в коих они по четыре доллара за пачку), – все это венчалось надписью на одном из домов сталинской постройки на берегу величественной Даугавы (Двины) – надписью лаконичной, на русском: «Участь бомжей».

Может это социальная реклама такая? Позже в Риге я видел на многих домах выведенное под трафарет по-русски: «Пей, кури, рожай уродов!»

Кто-то из моего рейса оставил в мусорном контейнере недопитую бутылку минералки «Миргородской». Сдержанный бомж отпил несколько глотков и, вернув её на место, пошел дальше заглядывать в соседние урны. За ним еще двое – аккуратно достали бутылку, также сделали по несколько глотков, но, не допивая до конца, закрутили обратно крышечку, и — положили бутылку в бак.

Я поерзал на скамейке – неизвестно, сколько еще придется ждать, и начал оглядываться: как бы избавиться от палящего полуденного солнца? Тень была рядом, но дотянуться до нее было невозможно. Прямо за мной, через старинный городской канал – в средневековье он отделял Старый город от предместья – стояли огромные ангары для дирижаблей. И маленькие прогулочные катера то ныряли, то выныривали из их огромных теней прямо на яркое солнце – отчего девушки-пассажиры с легким визгом жмурились, а кавалеры картинно, изящно, приставляли руки к козырьку, словно перед ними было открытое море. Дирижаблей давно уже нет, а в ангарах – огромный Рижский рынок.

Я все ждал, что как двадцать лет назад, ко мне подойдет полицейский и с характерным акцентом попросит предъявить документы: «Каакая цеель ваашего визиита в Лаатвию?!»

Как же я был приятно удивлен, что так упорно вытравливаемая из страны русская речь, а заодно, и культура, так и осталась родной в этой маленькой, теперь уже европейской стране. Никто не скандирует, как двадцать лет назад: «Чемодан – вокзал — Россия» и не ставит круглые штампы в паспортах, в дальнейшем означающие невозможность приватизировать квартиру, или получить новую прописку, если закрывалось общежитие. Круглый штамп фактически являлся отказом в получении вида на жительство. Пусть ты и прожил здесь всю жизнь – история твоей жизни зависела от настроения мелкого чиновника – и множество людей прошло через это унижение. Одна девушка рассказывала, что получив такой круглый штамп, потеряв прописку и не получив вид на жительство, она два года жила на нелегальном положении в каком-то общежитии с такими же, как она «меченными». Не имея прописки, она не могла сходить к врачу – только к частнику, благо у нее тогда не было детей – она не смогла бы их отдать в школу. На таких нелегалов устраивали облавы – девушке этой дважды приходилось бежать среди ночи. Кого ловили – депортация из страны. Депортация из страны, где ты очень долго прожил на законных основаниях! А речь шла, между прочим, о тысячах людей! Даже если русскоязычная пресса заикалась об этой проблеме – отовсюду раздавалось шипение – молодой демократии не дают встать на ноги.

Были и те, кому при регистрации повезло – чиновник вдруг мог проникнуться: «Родилась в Германии?! Отец служил?!» — и со вздохом «а кто из нас не служил?» ставил квадратный штамп в паспорт. Это было равносильно путевке в жизнь. По крайней мере, тебе разрешали оставаться жить в этой стране.

Тогда, в начале 90-х, они — русские, украинцы, белорусы — не знали, что это только первый этап унижения. Потом им выдадут особые паспорта, действующие и поныне, не изменившиеся даже со вступлением Латвии в ЕС: паспорта «негражданина». Причем, прямо в паспорте черным по белому написано: «ALIENS PASSPORT», что буквально означает – «паспорт чужака», «пришельца»». И цвета они не такого, как у граждан. У граждан паспорта были синие, у неграждан – фиолетовые. Не из Прибалтики ли пошла поговорка: «а мне фиолетово»?

«Да, такой паспорт нарушение прав человека, но это один из вариантов отстаивания права нации», — так ответил на мой вопрос в ходе подготовки материала один из высокопоставленных дипломатов, Почетный член АН Латвии.

Но речь шла не только об отсутствии права голоса – многие еще и остались просто на улице без крыши над головой, выселенные из своих собственных квартир новыми хозяевами, когда правительство приняло решение вернуть собственность владельцам времен первой республики.

Впрочем, сейчас редко вспоминают, что свой основной экономический подъем у Латвии был в составе Российской империи. В 1861 г. была проложена первая железная дорога между Ригой и Даугавпилсом, в 1862 г. – основан Рижский политехникум. Рига постепенно превращалась в индустриальный центр, строились заводы (например, «Руссо-Балт»). И уж совсем не вспоминают о том, что именно Ленин дал дорогу независимости Прибалтике в первую очередь для того, чтобы дипломатически установить прецедент: признание Прибалтийскими странами – первыми, заметьте! — молодой Советской республики и ее новой власти, от которой еще годы и годы после Октябрьского переворота отмежевывался весь мир.

Так вот, возвращаясь к домовладельцам. Часто доходило до серьезных разборок. В одном из домов на Элизабетес многие его жильцы знали: старушка, живущая в полуподвале – бывшая хозяйка всего здания. К ней относились с уважением, памятую, что когда-то ей принадлежал весь дом. Старушку похоронили тихо, она была одинока. Как же были удивлены все жильцы, когда спустя много лет после ее смерти несколько наследников вдруг стали претендовать на владение зданием.

Людей, по истечении установленного срока, могли выселить прямо на улицы. А могло и повезти. Как в этом доме, что на Элизабетес: назначенный от нового хозяина управляющий предлагал жильцам небольшие денежные компенсации, со словами: «Берите что дают, потом и этого не будет». Одна семья рассказывает, как им повезло: за роскошную квартиру в центре им заплатили шесть тысяч долларов, и они, доложив еще три своих кровных — смогли купить двухкомнатную квартиру в далеком спальном районе. Большинство же, как, например, один вернувшийся из Москвы в Ригу журналист, обменявший маленькую квартиру в Москве на семикомнатную в Риге – был просто вынужден съехать из этой квартиры, так как хозяйка дома установила за аренду немыслимо высокую для него плату. Очень многие тогда уехали из страны – одна женщина, переехавшая в Канаду, объясняла свое решение так: «Во-первых, у каждого человека есть предел унижения, которое он может вынести. А во-вторых, чем начинать все с нуля там, где правительству неизвестно что еще взбредет в голову – так лучше это сделать в цивилизованной стране».

Пару слов об экономике. Здесь теперь не воруют. Незачем. Огромные суммы сами льются из Евросоюза – и по документам все сходится до копейки. Например, недавно Евросоюз выказал озабоченность положением проживающих в Латвии цыган (их почти девять тысяч) и выделил полтора миллиона евро на их «интеграцию». В числе прочих проектов по плану было даже создание сайта и сообщества в фейсбуке. Думаю, дальше можно не продолжать…

Удивило другое. При такой заботе о цыганах – мне было больно смотреть на простую девушку в маршрутке: чистенькую, опрятную – но в настолько застиранной серой кофточке, что резинка воротничка «играла волнами». Здесь в Украине, девушка никогда бы не позволила себе выйти из дома в такой кофточке. Но когда эта же девушка достала из сумочки мобильный черно-белый телефон «Нокия 3310» – я начал всматриваться в окружающие меня лица особо пристально.

Молодежь и люди в возрасте в целом одеты бедно, если не считать туристов в Старой Риге – их видно издалека и именно они завсегдатаи бесконечных кафе. Лица горожан неспокойны и озабочены. Разваливающиеся «Мерседесы-Спринтера», выполняющие, как и у нас когда-то роли маршрутных такси, переполнены – ты едешь в них, согбенный в три погибели. И не удивительно, в маршрутке проезд стоит один доллар, а в городском автобусе — доллар сорок. Конечно, если заранее купить в киоске талон – тоже доллар. Но автобусы, почему-то, по-прежнему ездят полупустые. Водители маршруток, в основном, русские: мужикам всем глубоко за сорок, в похожих серых свитерах и жилетках китайского производства.

Я задался вопросом: почему же лица жителей Стокгольма преисполнены спокойствием, и на них нет ни тени страха или стресса, а здесь – глубокое напоминание о советском строе? Который, в общем-то, и присутствовал в Латвии всего полвека?!
Удивляет, как в одних и тех же сферах экономики агрессия и нетерпимость «оккупационных властей» переродились в покорность Евросоюзу.

Судите сами – по директиве Евросоюза закрыты все сахарные заводы. А их было в стране три. Один мой друг, журналист, писал об этом, но он был уверен, что заводы закрыли самовольно новые хозяева. Я уточнил, и оказалось – нет, заводы были закрыты по указанию ЕС. Значит, сознательно оставили целую страну без целой отрасли?!

А если к этому прибавить такие легендарные в Союзе предприятия, как
ВЭФ, РАФ, Рижский вагоностроительный… Сейчас на территории каждого из них – запустение.

В маленькой, но гордой стране практически не осталось рабочих мест. Минимальная зарплата — 220 лат (400 долларов), но предприниматели всячески обходят эту цифру, проводя по бухгалтерии, предположим, почасовую оплату труда.

Да и как иначе, если с каждого заработанного лата предприниматель должен заплатить налог за нанятого работника до девяноста сантимов!

Разве удивительно, что население из 2.5 миллионов человек сократилось до 1,9?!
Квартплата очень высокая. К примеру, 100 киловатт электричества стоит 12-15 евро. Если три месяца жилец не платит за квартиру – по закону на него можно подать в суд – и квартира продается с молотка. До кризиса эта схема была настолько четко отлажена — как немецкий часовой механизм, который можно купить на Бривибас втридорога. Естественно, квартира уходила своим…

Сейчас рынок недвижимости стоит. На каждом углу, в том числе и на русском языке, расклеены рекламные плакаты банков с предложениями взять кредит. Кредиты очень доступные, под 1,5 % годовых ипотечные, под 2,5 % потребительские и под 3 % лизинг, — впрочем, условия такие же, как и в других частях Европы. Только здесь их, увы, берут очень редко.

Еще один факт: за работу на предприятиях и в учреждениях союзного подчинения пенсию не начисляют. Это за то, что работали на предприятиях «оккупационных властей». Властей, которые с царских времен поднимали экономику страны и создавали на ее территории только образцовые предприятия. Властей, которые создали единую мощную систему гражданского общества и регулирования в нем цен от западных до восточных границ. А сейчас – увольте! И оказывается, что Евросоюз – это не Советский Союз: помощь помощью, а проблемы населения – проблемы самих суверенных государств.

И только некоторые торговые центры, такие как «Альфа», цинично напоминают, что когда-то на их месте стояли высокотехнологические советские предприятия оборонной промышленности с одноименными названиями.

Впрочем, в последних интервью Гунтиса Улманиса, президента Латвии в 1993-99 гг., все чаще звучат нотки разочарования вступлением его страны в Евросоюз.

Зашел я как-то на Матвейчик (Матвеевский рынок) купить мяса. Цена – как в Европе: четыре евро за кило свинины – дешевле, чем у нас. В мясном павильоне я был один. Торговки с завистью смотрели на пожилого мясника, отмеряющего мне порцию. Он успел пять раз меня поблагодарить, рассказать пару рецептов, как это мясо лучше всего приготовить, и, было такое ощущение, если попросить – он бы и до дому мне его донес. Рынок завален брусникой и черникой — только бабушки уныло сидят у своих корзин, не надеясь дождаться покупателя.

Я не понимал, зачем создавался латвийский лат с таким высоким курсом конвертации: даже выше, чем фунт стерлингов. Ответ пришел неожиданно: если вещь стоила 100 рублей, а стала 200 – все кричат: «Инфляция! Инфляция!» А если вещь стоила, к примеру, 2,40 – а стала 2,47 – никто и не заметит – это ж копеечки, сантимы! А то, что эти сантимы в два раза дороже долларовых центов – эта мысль остается за кадром.

Внешне Рига сильно изменилась – много лоска, стекла и рекламы! Перестроенный центр идеально воплощает вкусы и претензии общества потребления. Представленные бренды дороже, чем в Париже. Культурное наследие – больше галочка для иностранцев. Например, за 40-минутный органный концерт в Домском соборе я заплатил 10 долларов. Правда, пришедших послушать орган было так мало, что я спокойно смог найти место в центре зала, рядом с немцами — их билеты стоили по 20. Концерт был безвкусным, с плохо подобранной программой – могу сказать, что в таком гулком зале органные переложения Сен-Санса звучали просто кашей, а под мерные звуки маршей мои соседи немцы умиленно засыпали. Их организмы, привыкшие к службе, уже сами четко знали, где можно соснуть, а где необходимо проснуться. Поэтому, глаза они открывали четко на последнем аккорде. Пунктуальный народ!

Я разместил на полу диктофон с двумя кардиоидными направленными микрофонами, чтобы иметь возможность привезти жене запись звуков домского органа, который мы слушали с ней еще студентами. После концерта одна пожилая немка поинтересовалась: «Вы записывали для господина органиста?» «Нет,- ответил я, — впрочем, господину органисту тоже весьма полезным было бы послушать себя со стороны». Уверен, она меня не поняла.

В центре города нищих нет. Закон запрещает попрошайничество. И все любят цитировать молодого русского мэра: «Всех наших пятьдесят нищих мы знаем в лицо» Мэр, между прочим, в свое время сдавал экзамены по языку и истории, чтобы сменить свой фиолетовый паспорт на синий.

На углу Бривибас и Лачплеша, прямо напротив собора Александра Невского, какая-то бабушка вот уже много лет пытается продать прохожим неувядающий букетик цветов. Прохожие молча кладут монетку ей в руку, но цветы не берут. От этого на лице у старушки каждый раз возникает искреннее удивление.

А вечерами, у памятника Свободы, седобородый аккордеонист затягивает мелодию из фильма «Долгая дорога в дюнах». Да так затягивает, что щемит сердце у каждого прохожего…

Многие дома югендстиля уже прошли реставрацию. Это роскошные дома с вычурными гротескными фасадами. Некоторые из них, к примеру, на улице Элизабетес, строил отец режиссера Эйзенштейна. А перед некоторыми домами на улице Алберта, в которых, кажется, что каждый этаж это отдельная зала — стоят «Бугатти» ручной сборки.

Но все это ни о чем не говорит: как, бывало, и раньше застраивалась Рига, когда за огородами и приземистыми деревянными постройками вдруг во двориках оказывались симпатичные каменные особнячки, так и теперь в обратном порядке – за выкрашенными фасадами во многих двориках спрятана нищета.

Здесь, в Риге, родился великий фотограф Филипп Халсман. Об этом поведал какой-то бесформенный барельеф с идиотской фразой в качестве подписи: «Остановись и скажи «cheese» — тебя снимает Ф. Халсман».

Словно каналом, отделяющем средневековую часть города от более поздней – на котором вечером светятся мостики, оставленные на память о проводимом ежегодно световом шоу – общество разделено на два культурных пласта: латышский и русскоговорящий. Меня долго не покидало ощущение, что когда латыши отвечают мне по-русски – они делают одолжение. К счастью, это ощущение исчезло, когда мне встретились несколько искренних латышей, для которых беседа со мной также приносила удовольствие.

…В апреле этого года, когда наш автобус подъехал к гостинице в центре Брюсселя, никто из моих коллег-журналистов не поспешил выходить из него: почти на всех балконах здания стояли арабы и другие выходцы из южных стран. И, несмотря на то, что они нас разглядывали мирно, чудились автоматы, спрятанные в складках их длинных одежд. Мы тогда еще разводили руками – вот она, Европа, — жертва колониальной системы… Все потянулись в метрополию со своей субкультурой, а результатом стало то, что новый уклад жизни породил страхи и неудобства. А если вспомнить Прибалтику при Союзе – это была советская заграница. Каждый цветочек, каждая деревяшечка вызывали умиление!

Только с тех пор ничего не изменилось. Вернувшись в Ригу через двадцать лет – я обнаружил тот же цветочек и ту же деревяшечку, — только обшарпанную и с облезшей краской…

Два лета подряд, в 91-м и 92-м, мы с женой отдыхали в Юрмале. Я решил вновь приехать в те места, оставившие на всю жизнь только светлые яркие воспоминания. Выпив на Тейке утренний эспрессо с плетеным кренделем и пирожным «картошка» — уплатив за все сладости 92 сантима, я отправился на вокзал.

Первое, что бросилось в глаза – за стеклянными галереями железнодорожного терминала, где распродан под торговые площади каждый квадратный сантиметр – выход на перрон через туннель был покрыт той же плиткой, что и когда-то, — вообще так и не был отреставрирован. Да и перроны, что здесь, что в Юрмале – низкие, не поднятые до уровня поезда: приходилось карабкаться по крутым ступенькам вверх. Но в старой допотопной электричке упомянутого Рижского завода, сиденья – надо сказать – заменили на новые, пластиковые.

Десять утра. В электричке полно пьяных. Прямо возле меня парень с мужиком постарше передавали друг другу пол-литровую бутылку водки, отхлебывая из горла и запивая «Тархуном». Говорили о жизни. Говорили горячо.

Первая же станция от Риги – сразу за Даугавой – грязная, обшарпанная, видно, вокзал не ремонтировался со времен «оккупантов». Еще два-три километра от Риги…
С поезда я сошел в Дзинтари, решив прогуляться до Майори по улице Йомас. Пока я изучал расписание обратных поездов, ко мне подошла красивая девушка и спросила очень вежливо по-русски, не найдется ли у меня 80 сантимов – ей не хватало на билет. Я дал ей монетку в 1 лат – она не знала, как и благодарить.

С приподнятым настроением я затерялся в соснах по направлению к морю.
Моя любимая милая Юрмала! Нигде на земле я не встречал такого места, где воздух – это удивительное сочетание запаха сосен и морского бриза – этот почти физически осязаемый воздух можно хлебать ложками!

Никто не купался. Сентябрь. Ветрено. Люди прогуливались на взморье в осенних курточках. Я вспомнил Ниццу – горожане тоже смотрели на меня с недоумением, когда я в конце октября полез в воду. В Юрмале долгий вход в море – мелко довольно далеко. А на берегу – рюкзак с аппаратурой. Жаль, что переживание за него не дали мне в полной мере окунуться и слиться со стихией. Однако я еще долго потом сидел на ветру, не вытираясь, без одежды, только закутавшись в полотенце – обожженный огнем ледяных волн я наблюдал, как это сладкое состояние медленно растворяется в теле. Пляж простирается узкой песчаной полосой вдоль всего побережья. Резко начинаются сосны, а в них – город вдоль побережья, узкой полосой около тридцати километров. Оглядываясь, узнаю укромные местечки, где я мешал жене загорать, норовя поцеловать ее в те места, куда считалось при людях неприличным. За что получал по рукам, а иногда и по губам…

Я много фотографировал ее тогда купленным как раз накануне поездки новеньким фотоаппаратом «Смена-символ». Я даже притащил из Москвы сюда мольберт – но так ни разу его, кажется, и не открыл. Потому что, после очень стесненных жилищных условий в Москве, здесь появилась возможность быть рядом, в объятиях друг друга – и это было самым лучшим и творчеством и времяпрепровождением в целом.

Возле концертного зала «Дзинтари», где проходит конкурс «Новая волна», я улыбнулся: его деревянный фасад по-прежнему был желтого цвета, и, судя по состоянию краски, вряд ли перекрашивался с тех пор. Приятно порадовала бесплатная вай-фай зона прямо на взморье. И отдохнул, и с друзьями пообщался.

Улицу Йомас не узнать – на фоне огромного количества заколоченных домов, здесь – идет стройка. В витринах агентств предлагаются фешенебельные особняки на взморье, а магнитики для приезжих из России втридорога. Кстати, рижане здесь не отдыхают, они предпочитают другую часть залива, к северу от Риги.

Выпил чаю со слоеными пирожками. Неприятно, но пирожок с мясом был прокисшим.
Центральный универмаг в Майори отыскать оказалось непросто – его переделали в респектабельный ресторан. Но официанты подтвердили, что действительно, это в прошлом — он. Я обрадовался, потому что, сразу за ним, в уютном палисаднике был наш дом, где мы у русской женщины снимали комнатку с отдельным входом. Дом так и стоял на месте – тот же двухэтажный деревянный и с мансардой. Только он был наглухо заколочен, и вокруг непроходимо рос бурьян. А от нашей двери сзади тропинка теперь была напрочь отрезана забором соседнего ухоженного особнячка. Жаль, что у меня не сохранился телефон той хозяйки – жива ли она еще?- тогда она так тепло приняла нас, студентов, и плату взяла вполне умеренную… Может потому он и заколочен, что хозяйке влепили в паспорт круглый штамп?!

Тут я заметил, что много участков продается, много домов безлюдных – деревянные и без окон – последние отголоски советского времени.

Из какой-то кафешки музыка орала по-украински: «вип’ємо по чарці».

В город вернулся одновременно растроганным и в приподнятом настроении.

В католическом костеле, в углу — имитация Лурдского грота. Мне хотелось с кем-то поговорить о Лурде, но отец-настоятель давал интервью, вокруг него и журналиста временами вспыхивала видимость работы фотографа, и я решил пообщаться с другими служками. Но пожалел – мне тут же начали предлагать какие-то брошюрки, и на этом разговор был исчерпан. Скучно.

Лена посматривала на небо, и мы, спешно, перейдя Бривибас, направились к одному из торговых центров. Лена оказалась очень нужным мне человеком – она прожила в Риге всю свою жизнь и показала мне город с совершенно «нетуристической» стороны. Ее муж был талантливым фотографом. И она понимала, как много значит не упустить для съемки то особое время – совсем короткое, когда неприметная серость окружающей графики сможет вдруг ожить и расцвести интересными витиеватыми идеями.

Закат мы встретили на крыше галереи Рига. Город как на ладони, но не так высоко, как с башни кафедрального собора – такое чувство, что можно и пробежаться по этим крышам, а может встретить кого? Карлсона? Но это – через пару дней – в Стокгольме.
Муж у Лены был фотограф с тонкой, чуткой душой. Когда они расстались, он присылал ей диктофонные записи с начитанным для нее текстом. Одна из записей была символична: «Знаешь, пока мы были вместе – ощущение было такое, будто вселенная вращалась вокруг нас. А сейчас – вроде лечу по неизвестной чужой орбите, лечу неизвестно куда…»

Двумя этажами ниже «застрял» в книжном магазине. По случаю 25-летнего юбилея издательства «Taschen» – книги по искусству в Европе продаются по специальной цене. По сравнению с ними, изданные в Латвии книги с запредельными ценами вообще не конкурентоспособны.

Программа моего официального визита подходила к концу, но возвращаться в Украину не хотелось. До 10-го сентября оставалось несколько дней, и я решил отплыть в Стокгольм и провести их в Скандинавии.

В порту разобраться было непросто: ни слова по-русски, никто слушать ничего не хочет, латышки в окошках тычут мне в сторону табло. Сорок минут в очереди простоял зря. И только когда я достал банковскую Голд-карту – они резко изменились в лице: забегали, начали наперебой что-то рисовать на картах городов, которые я собирался посетить. Впоследствии, выяснилось, что они все-таки плохо справляются со своими прямыми обязанностями, — не отметили, что порты прибытия и порты отбытия в Стокгольме и Хельсинки находятся в разных частях города.

Когда погрузка трейлеров, автобусов и легковушек закончилась, огромный многоэтажный паром «Tallink», наконец, отшвартовался от причала и начал стремительно двигаться по Даугаве в сторону открытой Балтики.

На 12-м этаже была открытая палуба, она находилась на корме судна. Поэтому с нее еще долго-долго было видно, как растворяются шпили соборов в голубой дымке. Начался ливень. Палуба опустела вмиг. Я порадовался своей догадливости захватить осеннюю курточку с капюшоном – ничто не могло мне помешать остановить съемку. Однако уже через десять минут я промок до нитки.

Наградой за мое упорство была полная круглая двойная радуга – такой я еще не видел.

Паром вышел из порта Риги в 17.30. Еще сорок минут ему потребовалось пройти через промзону и достичь устья Даугавы. С правой стороны остался знаменитый Мангальсальский маяк – когда-то островной, а теперь стоящий на полуострове, соединенном узким перешейком с Видземским побережьем.

СТОКГОЛЬМ

Я не совсем согласен с Довлатовым в том, что «туризм – это жизнедеятельность праздных». Для меня – это поиск себя. Безусловно, для этого может никуда и не стоит ехать. И, вероятно, – можно обойти весь мир, а себя так и не обрести. Но в новых условиях ты видишь неожиданную реакцию души на происходящее. И можешь сделать вывод о ее состоянии или наборе ценностей на сегодня. Если на ситуацию посмотреть иначе – более честно – в путешествиях ты отдыхаешь от самого себя. В тот миг, когда душа впитывает окружающий мир – она выходит за рамки собственного мещанства. Становится, что ли, шире, и на время обосабливается от бесконечных внутренних переживаний и «подключений».

Паром «Романтика» — весьма комфортабельный.

Рядом с верхней палубой двенадцатого этажа — сауна. Всего за 4,5 евро в час я и согрелся, и высушил одежду. Можно конечно добавить, что когда лежишь в джакузи, то из окон можно любоваться открытом морем – но это не принципиально.

В концерт-холле играла живая музыка – в основном старые добрые хиты.

Я сделал пометку в дневнике: «На палубе проливной дождь, септет неплохо играет джаз вживую, сауна отогрела от ледяного ветра и высушила единственную куртку, стакан сидра со льдом позволил спокойно воспринимать окружающий китч: видимость «сливок» общества на фоне чудовищной нищеты страны отплытия. До слез, серьезно…»

Ночь прошла беспокойно. В маленькой каюте нас было четверо – из трех соседей-литовцев по-русски говорил только самый старший, и то – в его речи русская составляющая в основном состояла из мата. Его сыну и еще одному парню на вид было не больше двадцати. Меня удивило то, что они, кроме литовского, не понимали никакой другой язык. Отец объяснил это тем, что в детстве парни вроде бы изучали русский язык в школе, и, кажется, даже английский, но потом резко сменилась власть, и школа стала «чисто» литовской. Еще он рассказывал, какая у них прекрасная страна, хорошие зарплаты, ровные — не чета Латвии — дороги… Сами же они ехали в Осло, по объявлению, работать на стройку.

Утром они угостили меня кипятком, и, выпив чай с булочкой, я почувствовал себя человеком. Я вышел на палубу. Семь утра, резкое солнце и сильный порывистый ветер, но пропустить утренние фиорды было нельзя. Редкой красоты зрелище – они кажутся бесконечными, слоями наступая на залив. Старинный город викингов построен на 14 островах, которые прячутся между другими островами, граничащими с морем, и собственно полуостровом – именно это делало его в давние времена неуязвимым для любых пришельцев с моря.

Порт Фрихамнен – если смотреть сверху на карту – можно сказать, что находится недалеко от центра города. На самом деле пешком идти пришлось долго: вначале через парковую зону мимо знаменитой стокгольмской телевышки, потом – через квартал посольств и диппредставительств. Город «вынырнул» неожиданно – с бесконечными каналами, набережными, велодорожками и спокойными приветливыми лицами. Это был настоящий город-парк – он утопал в зелени, а причудливая архитектура зданий повторяла все изгибы пролегающих перед этими зданиями каналов.

Я перешел мостик и оказался на одном из островков архипелага – Юргорден. Здесь, рядом с поднятым со дна морского старинным кораблем – а ныне музеем Васа, в прекрасном готическом здании находится еще один музей — Nordiska museet, Музей северных стран. Вначале я подумал, что в нем раньше находился собор, что само по себе удивительно: разве для шведов свойственно было передавать культовые здания под светские заведения? Оказалось – здание изначально в конце XIX века строилось, как музей. Его заложил Артур Хазелиус – известный этнограф и коллекционер. Здание строилось почти двадцать лет, и сам вдохновитель не дожил до его торжественного открытия в 1907 году всего несколько лет.

На первом этаже, кроме гигантской статуи самого мореплавателя Васы, расположились ткачихи, которые на ткацких станках создавали изысканные гобеленовые ковры. Второй этаж – интерьерный: здесь в отдельных залах собраны игрушки, утварь, посуда, а некоторые комнаты полностью отображают интерьер и быт того или иного сословия прошлого. Разглядывать каждую такую «комнату» можно часами – человеку во все времена свойственно было продумывать свой быт до мелочей, создавая уют неприметными на первый взгляд деталями.

Но времени оставалось не так много, и я решил его полностью посвятить прогулке по старому городу – Гамла Стану. Он был построен в 13 веке на острове Стадсхолмен недалеко от того места, где озеро Меларен соединяется оттоком с Балтикой.

Такое ощущение, что большинство местных жителей живет на воде – всевозможные катера разных размеров со стоящей на палубе какой-то древней мебелью и иногда проржавевшими стульями, служат и местом отдыха, и местом встреч, и просто средством для передвижения. Может это от того, что в центр Стокгольма автомобили с местными номерами могут въехать только за плату?

Люди без комплексов – обедать могут расположиться прямо на брусчатке. Запомнился один кадр: между островами пролетала электричка наперегонки со стаей птиц.

Девушка, сидя прямо у воды, приправляла еду в пластиковой посуде – кадр я назвал «Время обеда». Невзирая на условности и сумасшедшие скорости большого города, девушка мирно обедала под мостом…

Случайно попал на интересное зрелище – смену караула у королевского дворца. Почетная конная варта в сопровождении духового оркестра шла издалека, откуда-то из центра города. Солдаты караула –– те, кого предстояло сменить (а в основном это были девушки) – наряду с туристами бросились к парапету выглядывать шествие. Они приподняли свои начищенные металлические шлемы, до этого нахлобученные прямо на глаза, и выставили на всеобщее обозрение довольно милые юные мордашки.

На центральной площади перед дворцом, окруженные плотным кольцом зрителей, новые наездники взнуздали коней, поменявшись со старыми местами не столько посредством военно-парадных действий, сколько фигурами, похожими на ритуальные танцы у костра: с сильными размахиваниями руками и большими шагами вприпрыжку на полусогнутых коленях.

Публика была в восторге. А я протиснулся дальше – и уже через несколько минут разглядывал портреты Нобелевских лауреатов в Королевской Шведской академии наук.
На первом этаже академии организован музей: современный, интерактивный. К подвесному конвейеру, меняющему траекторию движения, специальными прищепками подвешены портреты всех лауреатов. Портреты двигаются синхронно, один за другим, как бутылки на пивоваренной фабрике. В какой-то момент каждый портрет попадает в зону освещения центрального фонаря. Возникает пауза в движении – в этот момент освещается соседний стенд, на котором можно увидеть информацию: за какие заслуги и в какой сфере этому кандидату была присуждена премия Нобеля.

В следующем зале – другие портреты, на которых лауреаты изображены в рост со своими научными трудами в руках и в весьма комичных позах. Трудно понять – организаторы экспозиции, таким образом, популяризируют деятельность Нобелевского комитета для многочисленных туристов или отсылают зрителя к известному портрету Альберта Эйнштейна с высунутым языком, соединившему гениальность мысли и детскую непосредственность?!

На площади Сторторйет, как и в XVI веке много кафешек и лавочек со сладостями. А в самом узком — шириной всего 90 сантиметров — переулке Мортена Тротцига прилично одетый попрошайка что-то пытался выловить коротенькой удочкой прямо из сточного люка. Рядом с ним, впрочем, была установлена табличка, а сам он охотно общался с прохожими – может, это была какая-то акция или форма самовыражения? Я не умею читать по-шведски…

Заглянул в лавочку, заваленную антиквариатом. Захламленную так, что сам продавец и несколько посетителей бочком протискивались между грудами советских знамен, бюстами советских вождей и стопками советских книг.

В порт возвращался с хорошим настроением. На лицах одиноких прохожих я не заметил ни тени одиночества. Много детей. Надо отметить, что родители с колясками мне встречались в гораздо более зрелом возрасте, чем это принято у нас. Впрочем, как раз одна молодая пара с малышом меня и удивила, и ввела в ступор одновременно. Они играли с ребенком, заглядывали в коляску, иногда доставали и целовали малыша и, беззаботно беседуя, поправляли друг другу одежду. Настоящая здоровая жизнерадостная семья: ребенок, папа и… папа…

Капитан парома «Серенада» пожал мне руку и, отдав под козырек, улыбнулся, жестом приглашая на паром. Я не совсем уловил – улыбнулся он или ухмыльнулся, увидев мой разинутый рот и квадратные глаза?

Передо мной была длинная улица с выходящими на обе стороны его пяти этажей окнами! Внизу — витрины магазинов и кафе – многие товары были вынесены прямо на … хочется сказать – «проезжую часть». Это и был известный променад круизного лайнера 1990 года постройки на почти три тысячи пассажиров – улица, удивляющая своей роскошью и убранством.

Перекусив в ближайшем кафе куриным салатом со свежевыжатым соком, я побрел искать свою каюту.

Она оказалась чистенькой, хоть и немного устарелой по интерьеру, особенно в ванной комнате. Но самое неприятное было то, что она находилась намного ниже ватерлинии, прямо над моторным отделением.

В десять вечера судно стало кидать из стороны в сторону. Прямо над моей каютой, на втором и третьем этажах стояли фуры и легковушки. У меня возникло ощущение, что их начало носить по трюму и бить во все борта. Чудовищный грохот усиливался и сопровождался зловещим металлическим лязгом. Пытаюсь спрятать голову поглубже в подушку, внутренне подбадривая себя тем, что Балтийское море у опытных моряков считается мелкой лужей. Даже вспомнил историю, которую мне рассказала Лена о своих знакомых. Они вышли воскресным днем на небольшой яхте в открытое море. И вдруг – когда берега уже давно было не видать – сели на мель! Пришлось вызывать помощь. Без лоцмана здесь ни ногой!

Я быстро оделся и поднялся наверх. По борту били волны, ветер с дождем хлестал в лицо, жуткий холод.

Внутри же парома, на всех его двенадцати этажах, царило буйное веселье. Вспомнился «Титаник».

Я подошел к девушке на ресепшне:

— У нас шторм? Моя каюта ниже ватерлинии. Мне страшно — там все кидает.
— Что вы! — улыбнулась она, глянув куда-то в сторону, — это всего лишь сентябрьский ветерок.

Раз так, то я через силу заставил себя спуститься и лечь спать. Естественно, нижние каюты, если что — зальет мгновенно. Так в 94-м погибли 852 пассажира и членов экипажа.

Пусть это будет на ее совести — может и вправду, нас, ..., «на этот корабль двадцать лет собирали»?!

Я включил диктофон – и как в черный ящик самолета медленно проговорил: «Восьмое сентября 2012 года. Грохот усиливается, дрожат стены, отовсюду страшные дикие стуки. Прямо надо мной. Такое чувство, будто кто-то огромный просится на корабль, а его не пускают»…

Интересно, куда подевались мои сообразительные попутчики, два молодых человека? Один из Германии, из какой-то глухой деревеньки – ехал навестить друзей. Второй – из Уругвая, с двумя огромными чемоданами… Не представляю, как он сюда добрался?! Уругваец еще до шторма собрал маленький рюкзачок… Наверное, с самым ценным: с ним он сможет прыгнуть за борт в случае чего…

ХЕЛЬСИНКИ

Воскресное утро в Хельсинки было ясным и чистым. Белоснежный Кафедральный собор, возвышающийся в центре Сенатской площади, был виден с корабля еще задолго до того, как лайнер начал маневрировать между многочисленными островками архипелага. В ослепительном море, словно дерзкие мазки не пожалевшего краски импрессиониста выделялись белые паруса яхт.

Обе сим-карты, включая тревел-сим с эстонским номером почему-то ни здесь, ни в Стокгольме не работали.

Выйдя в город, я остановился и вдохнул разлитый в воздухе покой. Дома темного кирпича утопали в зелени, воскресное солнце отовсюду играло бликами – душа зажмурилась и не хотела делать никаких движений!

Я с удовольствием прошелся по улочкам района Улланлинна до католического кафедрального собора Св. Иоанна (Johanneksen kirkko). Сам собор представлял собой шедевр готической архитектуры эпохи Возрождения.

В соборе шла служба. Я тихонько присел на заднюю скамейку и записал в дневнике: "Утренняя служба в кафедральном соборе Хельсинки сняла усталость и развеяла остатки тревоги, оставшиеся от ночного шторма в открытом море. Тихие звуки органа, льющиеся отовсюду, яркий солнечный свет из высоких готических окон, а над всем этим – парят чистые голоса хора мальчиков. Невольно задумаешься о том, что такая простота и величие просто необходимы душе для восстановления ее целостности..." И вспомнил, как был здесь лет десять назад на концерте классической музыки.

Музей дизайна – был апофеозом моих впечатлений о балтийском регионе. Особенно поразили изделия из стекла: причудливой формы вазы и статуэтки были подобраны и расставлены с изяществом и вкусом! Недаром Хельсинки в этом году был признан столицей мирового дизайна. «Вот бы домой такое», — была моя первая реакция на эти шедевры. Позже, уже выйдя из музея и пройдя три квартала, я улыбнулся, вспомнив это желание, так как увидел в витрине магазина копии многих экспонатов. Вот только цены на эти изделия были очень уж «авторские», начиная от 300 евро…

Хочу особо отметить одну деталь: финны заинтересованы в пропаганде своего искусства и ремесел — в отличие от наших музеев, запрещающих всякую съемку. За вход в музеи с меня, как с журналиста, естественно, платы не брали, но когда я спросил разрешения поснимать внутри – попросили заполнить анкету с указанием Интернет-ресурса, где можно будет увидеть размещенными эти фотографии. Правильный подход!

Цены на недвижимость в Хельсинки за последние десять-двенадцать лет выросли существенно. Если в 2000-м году, когда Хельсинки был признан культурной столицей Европы, цена за маленькую квартирку площадью 60 квадратных метров была 80 тысяч евро – то сейчас цена выросла до 350 тысяч евро.

Впрочем, наверное, поэтому и бутерброд в Макдональдсе стоит 8 евро…

У входа в большой палаточный павильон книжной ярмарки светловолосый парень играл на причудливом тазике. Тазик издавал диатонические звуки и, при желании, на нем можно было сыграть даже нехитрую мелодию. Разговорились. Инструмент он назвал «купала». Он представлял из себя две соединенные выпуклые поверхности – как у летающих тарелок – со сделанным для резонанса круглым отверстием в нижней. Поверхность внешней, ударной, состояла из впадин и выступов, рассчитанных таким образом, что резонировали только необходимые гармоники. Купил у парня диск за 10 евро – и тот мне охотно его подписал на память. Позже, пересматривая фотографии поездки, я обнаружил, что и в Стокгольме уличный музыкант играл на подобной кастрюле, но тогда я не придал этому особого значения.

Снова чуть не попал под трамвай. Современные европейские трамваи бесшумные и быстрые. А я люблю их фотографировать. Однажды уже такое было, на Авеню де ла Коронне в Брюсселе, когда я поставил штатив прямо на рельсы перед трамваем, и водитель случайно меня заметил лишь самый последний момент.

Я иногда задаюсь вопросом: почему в моих городских зарисовках особое место занимают трамваи? Может потому, что в них есть что-то уютное, домашнее? В сумраке холодного города – это передвижной комочек света и тепла. А еще, с точки зрения «картинки», его путь «прорисован». Иными словами – зрительно в кадре «прогнозируем». С таким материалом – всегда благодарно работать.
Даже интереснее, чем с поездами или рельсами.

Впрочем, не забрести на железнодорожный вокзал я не мог. Когда-то я встречал здесь своего босса, приезжающего из Москвы на лекции, которые я помогал ему организовывать в здешнем университете. Оказалось, вокзалу нынче – 150 лет. И к этой дате здесь устроили передвижную выставку, посвященную его истории. Музыкальным сопровождением были прекрасные джазовые импровизации на немного странных ксилофонах, исполняемые у входа двумя южноамериканскими музыкантами.

Еще одна деталь в экстерьере города: еще десять лет назад вся наружная реклама состояла из монстров и телепузиков в темной перенасыщенной гамме, а сейчас – в основном социальная, в светлых тонах. Приятно.

Ни в Хельсинки, ни в Стокгольме я не встретил бомжей. Почему нам навязывают стереотип, что бомжи – это обязательная атрибутика и большого города, и любой столицы?!

«И Александр, царь российский, стоит с протянутой рукой…» — именно в таком ракурсе я сделал снимок на Сенатской площади. Загаженный голубями памятник императору Александру II — и пара индусов, жующих гамбургеры у его подножия. Как написано на табличке на одном из домов находящейся тут же Софийской улице: «Финляндия вечно была под чужим гнетом и наконец, обрела Независимость в 1918 году». Написано по-русски и – стопудово – для русских. И откуда взялся застывший в камне ужас на лице апостола, благословляющего поднятой рукой с вершины главного лютеранского собора страны.

Вечером застрял в жуткой промзоне Хельсинки. Добираться пришлось по каким-то стройкам, буеракам и бездорожью. Отсюда уходит паром на Таллинн. Хорошо хоть вай-фай есть! Цивилизация.

До Таллинна плыть меньше трех часов. Прибыл в половине первого ночи 10 сентября.

ТАЛЛИН

С Днем Варенья, дорогой друг! Вот и исполнилась мечта идиота — встретить свой сороковник самым нетривиальным образом!

Ни души. Куда идти?!

Какие-то парни махнули рукой по направлению к центру. Так и пошел.

Во дворе небольшого отеля копошились рабочие. Местный охранник оказался русским — разговорились. У охранника два высших образования, включая авиационный институт. А жена его родом из нашей Вапнярки. Редкость.

В мои планы не входило так рано искать гостиницу, и я побрел в Старый город поискать сюжеты для ночной съемки. Уже часа через полтора, обойдя его весь вдоль и поперек, я понял, что затея эта – бессмысленная. Основные здания были либо не освещены, либо освещены только внизу. А редкие фонари служили, в основном, для того, чтобы в темноте не натолкнуться на средневековые стены в причудливых улочках. И, конечно же — ни души, чтоб хоть что-то у кого-то спросить…

Около четырех утра я понял, что пора искать гостиницу. Обошел несколько в центре. Везде было либо заняты все номера, либо мне попросту не открывали дверь.
Ориентируясь по карте, полученной еще в рижском порту, начал искать хостелы. Один оказался в прямом смысле заколоченным в покосившемся двухэтажном деревянном доме. А когда я нашел предположительное место второго – мне просто стало страшно продолжать поиски: такие развалины и трущобы я видел только в кинофильмах, события которых разворачивались во времена второй мировой.

Маленький железнодорожный вокзал был тоже закрыт – единственный утренний поезд прибудет сюда из Петербурга только в семь утра. На скамейке, закутавшись в одеяло, спал человек. Я невольно поежился. Может быть, хоть здание порта открыто круглосуточно?!

Увы. Порт открывался в шесть утра. На часах – половина пятого. На градуснике – плюс три…

И смех и слезы… Это ж нужно было так бродить первые сорок лет жизни по пустыне этого мира, чтобы потом – когда придет время родиться — не суметь найти даже места в гостинице?!

Утром город выглядел прекрасно: сказочные башенки домов и величие соборов впечатляли. Почему все это не освещается ночью? С моря был бы прекрасный сказочный вид!

Пришло СМС от Тани, моей тетки, с поздравлениями. Пора празднично завтракать!

Еще ночью у вокзала я присмотрел одну круглосуточную забегаловку. Все в ней было из той эпохи, которой уже нет. И цены измерялись больше в центах, чем в евро. Уже с утра мужики заказывали здесь сидр и пиво. Невероятная беднота. Объявление на стене гласило по-русски и вызывало улыбку: «Еду и спиртные напитки в кофе разливать запрещено». В левом крыле русские женщины замешивали тесто для пирожков, жалуясь на свое житье и заливая в тесто воду прямо из-под крана. В витрине холодильника выставлены по каждой разновидности имеющегося супа. Разогретый супчик стоит 1,6 евро. Два явно питерских парня в роскошной полуспортивной одежде брезгливо взглянули на большую загаженную летнюю террасу и громко назвали место «гадюшником». Интересно, а что они планировали увидеть, сойдя с поезда на ближайшей крупной станции заповедной шенгенской зоны?!

Одних только пончиков и пирожков было до десяти разновидностей. Очередь не убавляется. Много интеллигентных лиц. Я не брезгую подобными заведениями – наоборот, люблю поприсутствовать среди этих людей. Меня не смущают обшарпанные стены и застиранные салфетки. У меня чутье на такие забегаловки, где честная цена. Люди довольны. Блюда свежие и нарасхват.

Ночью я пил кофе на какой-то остановке, усталое лицо русской женщины под пятьдесят, с печатью советской эпохи помню до сих пор. Как смогли такие изменения укорениться за столь короткое время пребывания в этой стране советской власти?

Город бедный, много бомжей — они всюду: на лавках и под лавками, во всех старинных щелях и выступах внутри городских стен.

Вход на башню Домского Собора стоит пять евро, для детей – три. Надев очки, пожилая эстонка даже не взглянула в мое удостоверение: «У наас ээто не прохоодит» — Я говорю: «Как так?! Во всей Европе проходит, а у вас – нет?! Не позорьте страну!» Оба пошли на компромисс, и я купил детский билет.

Не пожалел ни капли! Сто сорок крутых винтовых ступеней, сто шестнадцать метров в высоту плюс шпиль еще шестьдесят девять, — эта высота почти совпадает со шпилем Ратуши и даже чуть выше, чем обзорная галерея на церкви Оливести!

Интересно, что освященный в 1240-м году изначально лютеранский собор, тем не менее, был посвящен Святой Деве Марии (Püha Neitsi Maarja), что само по себе удивительно для любого из протестантских течений, считающих Деву Марию обычной земной женщиной. А еще в стенах собора похоронен Иван Федорович Крузенштерн, русский мореплаватель, организовавший первую русскую кругосветную экспедицию.

Но, спускаясь с башни, я думал как раз об обратном – что не увлекаюсь историей и мне не интересны какие-то программные сюжеты, заложенные в архитектуре или скульптурных композициях. Конечно же, для осмысления и авторского воплощения они намного упрощают задачу – изображение, как и любое другое произведение искусства легко можно сделать программным – и конечное произведение тогда будет нести заложенный в эту программу символизм. Жаль, что многие авторы поддаются этому соблазну.

Неприятно было встретиться с лохотроном. Длинная улица, выставлена живопись, всего по 20 евро. Девушка зазывает:

— Ручная работа — акварель и тушь-перо!
— Девушка, какой же это оригинал?! Вот следы от принтера!

Она презрительно процедила: «Надо же, какой умный нашелся…» Так стало не по себе...

В художественном салоне начал расспрашивать продавщицу: «Как же так? В Париже холст 40х50 стоит около 50 евро, а у вас – 200?! Ведь художникам вряд ли здесь платят высокие гонорары?! Я многих из них с утра встретил, похмеляющихся гурьбой!»
Ее ответ меня поразил: «С тех пор, как мы перешли на евро – у нас вообще жизни нет, мы обнищали. Культура разрушена. Вы не представляете, как мы страдаем!»

От здания парламента отъехало несколько дорогих машин с опознавательными знаками государственной власти. Ничего нового – у нас так же: нищета в стране еще не повод не ездить чиновникам на многомиллионных автомобилях…

Подняться на смотровую площадку собора Оливести оказалось дешевле – всего один евро. Правда, разминуться на узкой винтовой лестнице из 265 ступеней цельного камня было весьма непросто. Поднявшись на высоту шестьдесят метров, я вдруг понял: такие огромные соборы и колокольни – весь этот титанический труд тысяч беднейших в то время горожан – отнюдь не для «славы Божией». Уверен – «Ему» такая непосильная, кровью и потом политая «слава» — ни к чему. Это цинизм по отношению к согражданам, и цель во все века была только одна – устрашение и, как следствие, повиновение. Маленький средневековый человечек, свято верящий, что вселенная движется вокруг его убогого городка, терял рассудок при виде непомерной громадины-собора – «дома, в котором живет Бог». Дома, несравненно большего, чем его собственная жалкая лачуга. И его наполнял одновременно и трепет – ему
разрешили «войти» в этот дом, и ужас – от внушительного размера постройки.

Уверен, что когда шло строительство этого гиганта – даже по современным меркам невероятного размера, — для людей, живущих в нищете, это было непосильным оброком, повинной, которую они были вынуждены нести под страхом вечного наказания. Ну и дальше мы знаем – те, кто побогаче, умудрялись откупиться – за индульгенцию.

Среди прочего на улочках Таллинна поразили две вещи – магазин-музей граммофонных пластинок и выставленный в какой-то витрине огромный паровой механизм: с пиратами на кораблях, животными – все это виляло хвостами, подмигивало, плыло и размахивало саблями, приводимое в движение рычажками и маховиками от общей паровой трубы.

Три часа дня. Оба телефона молчат. Никто обо мне и не вспомнил: с глаз долой – из сердца вон. Ну и ладно. Впереди – еще долгий путь домой…

Вместо эпилога.

Пять утра. Плюс семь градусов. Белорусский пограничный пункт Новая Гута. Пятьдесят человек, поеживаясь, гуськом были выведены из теплого автобуса и построены перед окошком офицера.

— Я хочу видеть начальника смены, — заявил я.
— Зачем? — удивился пограничник.

— Пожаловаться на вашу бесчеловечность. Если вы уже вывели людей из автобуса, то почему только одно окошко работает?!

— Надо всех граждан проверить лично, а у нас не хватает сотрудников.
— А почему бы лично вам не пройтись по автобусу?! Мы из еврозоны выехали и к вам въехали — никто людей через строй не гонял! Ваши коллеги, впрочем, как и латвийские, — просто собрали паспорта и унесли проверять.

— У нас есть секретные списки! А вдруг кто-то по ним проходит?! — парировал офицер.
— Удивительно! Значит, в страну нас впустили без секретных списков, а выпускать не хотят?! Уважаемый! У нас — транзитный маршрут, и в Беларуси мы остановок вообще не делали! У нас даже туалет на борту! Что могло измениться между въездом и выездом?! Вы отдаете себе отчет в своих словах?!

Офицер был вежлив, но я почти довел его до белого каления – жаль только, что ко мне подошел наш водитель и попросил оставить этот разговор, чтобы скорее уехать.
Правда, пограничник вдогонку мне успел крикнуть фразу, довольно смелую для его страны: "У нас маленькая зарплата — я вот уже пятый год работаю, а получаю всего триста долларов. Напишите об этом, в том числе и на нашем сайте, а то действительно все только молчат! Никому нет дела…"