Есть на свете край обширный,
Где растут сосна да ель,
Неисследный и пустынный, –
Русской скорби колыбель.
Николай Клюев

Вся красота мира
легко может поместиться
в голове одного человека.
Хаяо Миядзаки

В село Калевала, где «сосна Лённрота»,
Я из лесу вышел в пресильный мороз…
Вышел, приостановился, всматриваюсь: неестественно выглядит мертвый остов дерева-монумента, ненормально. Толстенные ветви, – они все отпилены, – начинаются у самой земли. Отхватили у дерева верхушку и в землю воткнули. А нижний отруб, годный в стену, исчез. И корни – корни, вросшие в родную землю – неведомо где они, эти корни.
Успел Элиас Лённрот услышать и записать живые эпические песни у живого рунопевца под живой сосной. На самом излете трудных досюльных времен успел. Тех времен, когда духовной опорой народу были два верных помощника: великий лес и великий эпос. Семена спетых под этой сосной рун проросли на страницах «Калевалы» в десятках языков. Эпос сохранил память о том, насколько иначе люди строили жизнь. Так не получается, когда опираются на страсть к славе, жажду богатства, тягу к успеху. Да хоть бы и на надежду.
А потом пришел совсем другой век.
В Калевальском музее читаю про Ухтинский леспромхоз. 1929 г.: машина «Форд» – одна штука, трактор «Клейстрог» количеством два, лошадей – пятьсот голов. Канадские топоры. Заготовлено 239 тысяч фестметров, 597,5 тыс. бревен. Фотография: «раскряжевка древесины лучковой пилой на лесосеке».
Народ заставили рубить свой великий лес ради нового, светлого будущего – и сам народ постепенно сгубили в кровавой мясорубке. Некому стало состязаться с богами и великими героями прошлого, умолкли старые песни.

Из Калевалы шагаю в Тунгозеро мимо молодых лесов. Таблички у съездов направо-налево предупреждают: «Осторожно! Вывозка леса». По дороге несутся лесовозы – порожние звонко и хищно клацают кониками, груженые надсадно воют в облаках снежной пыли.
Угрюмо размышляю про ХХ век, из мясорубки которого мы формально только-только выскочили.
«В пень повырублю!» – была такая былинная угроза. ХХ век повырубил нас самих «в пень». Наша роль в истории страны и мира высохла, торчит нелепой верхушкой без корней, как та «сосна Лённрота» в переименованной Ухте. Улыбчивое многолюдье подле просторных бревенчатых хоромин в окружении дремучей тайги осталось лишь на резных досках Кронида Гоголева в музее города Сортавала.

От человека до человека, от уцелевшей чащи до нерубленого леса топаю медленно и долго. Второй месяц иду сквозь зиму от встречи до встречи: с мелкослойным человеком для разговора и со старым лесом для любования.



Посреди лоскутка уцелевшего от вырубок старого ельника, зажатого между болотцем и скальником, обживаю пристанище на вечер и ночь. Привычно раскапываю место под костер. На периферии ямы резко разгибается стебелек багульника: щепотка узких плотных листиков на тонкой ломкой палочке. Опускаюсь на колени, приближаю лицо, длинно вдыхаю еле уловимый аромат. В нем и тонкий ветерок прошедшего лета, и обещание будущей весны.
Накатывает непонятная печаль.
Отползаю на бревнышко, надолго замираю, бросив обустраивать лагерь. Медленно остывая, просто сижу в тишине, поглядывая на багульник. Возможно… прямо сейчас… это оно и есть, – то самое прекрасное, на что способен человек. Вот так сидеть, печалиться, думать, мечтать.
Любоваться красотой.
Правда – трудная и неуклюжая штуковина. «Всегда меня мучило, – говорила на Нобелевской лекции Светлана Алексиевич, – что правда не вмещается в одно сердце, в один ум. Что она какая-то раздробленная, ее много, она разная, и рассыпана в мире».
Но красота!
Красота – цельная и компактная категория. Она вмещается в единственный вдох, касание, взгляд и глоток, звучит в чистой ноте.
Не умея объяснить, в чем тут красота, просто понимаю: это она – красота – подрагивает сейчас щепоткой узких плотных листиков на тонкой ломкой палочке.
Ночлег затеваю именно здесь потому, что елки удивительно красиво обросли лишайником, и захотелось любоваться. Хотелось с легким беспокойством наблюдать, как лес растворяется во тьме. Дождаться рассвета и пересчитывать снегопады по оттаявшим полоскам на срезе сугроба позади кострового пятна. Задумываться: а не вырабатывается ли во время любования красотой жизненно важное вещество – подобно тому, как под действием ультрафиолетовых лучей в коже синтезируется холекальциферол?





Наверное, ради мгновений красоты и держу я путь на север, «где ни времени, ни объяснений. Один только снег до горизонта».


До видимого с вершины Нуорунен горизонта даже на медленных снегоступах идти мне не дольше четырех дней. А стоял бы на льду морском, видимый горизонт придвинулся бы километров на пять. Такова земная кривизна.
На макушке самой высокой сопки Карелии – вот где самая красота!
С вершины любуюсь волшебными видами на таежные дали недолго: лютый ледяной ветер быстро гонит пониже.
Долго брожу по границе тайги и тундры. Блуждаю в красоте, будто ежик в тумане. Петляю меж узких елок, облепленных плотным снегом, будто пломбиром. Протискиваюсь сквозь этот «пломбир» в сказочные от изморози чертоги.



Вероятно, немного похож я сейчас на кондуктора из рассказа А.П.Чехова «Красавицы»: на душе у меня точно такое же «умиление и глубочайшая грусть»…

По плотной снегоходной колее убегаю с горы стремительно. На стоянку возвращаюсь в сумерках. Ночь освещена серебристым светом луны: даже след росомахи отчетливо виден, опять его разглядываю. Как тут красиво! Елки и я отбрасываем тени. Существенный компонент в рецепте счастья – прогуливаться в свете луны. Это важная штука в более широком смысле: прожить, оставив непозорную тень своего присутствия на земле – в делах, в словах. Не испортить некролог.



В последнюю неделю путешествия становится совсем хорошо. Быт понятен и прост, вокруг – красота северной природы, и держит наст.
Устраиваю себе день отдыха и налегке лезу на скальную макушку, уцелевшую под уничтожающим давлением ледника. Тут и сейчас трудное место для деревьев: ветер, жажда, жалкие горстки земли на голом камне. Но старые сосны с сильно свилеватыми стволами и ветками упорно живут свою жизнь. Они выстояли против природных невзгод, а лесорубам сюда незачем карабкаться. Эти сосны для человечества трудная добыча. Овчинка, которая не стоит выделки. Никто сюда не полезет ни с бензопилой, или на пикник вокруг костерка, грозящего стать пожаром. Самое прекрасное в природе – отсутствие человека. Мне, случайному путнику, тоже не нужно от деревьев ничего – ни бревен в сруб для заработка, ни дров в костер для выживания, ни сучков-сувелей на поделки ради хобби. Брожу по насту такой плотности, что металлические шипы снегоступов его лишь царапают.
Просто любуюсь.





Удивление ищет ответа: как соснам удается так прямо держать ствол? Только ли потому, что тянутся к свету высокой звезды по имени Солнце?
Мы, – люди, – хуже этих деревьев. Мало в ком сильна вера в свою звезду. В предельно трудных обстоятельствах гнемся, ломаемся, лжем. Даже самая высокая цель не гарантирует честной жизни с прямой спиной – высокие цели запросто толкают людей на всякие зверства.

Но эти сосны с их прямыми, честными стволами: Им тяжко собственное бремя,
Но с каждой новою весной
В их жесткой сердцевине время
За слоем отлагает слой.
(Арсений Тарковский)

Но эти мужественные красавицы-сосны на неуютной скале…