Все притворялись, что у них есть нечто в кармане,
и ни один даже не пытался притвориться,
что у него есть нечто в голове.
М.Е. Салтыков-Щедрин. Дневник провинциала в Петербурге

«Чем меньше в голове, тем больше в рюкзаке». Всякий раз, придавленный тяжким рюкзаком, укоряю себя этой старинной походной максимой. Не учит меня жизнь. С годами опыт не копится больше, он повторяется.
Груду снаряжения и еды натужно утрамбовал в новенький рюкзак ценой почти как бензопила-кормилица. Стартовый вес припасов для комфортной кочевой жизни потянул на 47 кило. Классика, примерно стофунтовый тюк из рассказов Джека Лондона.
С первого дня с простодушной жестокостью Tatonka Bison 120 тщился измотать меня и сломать. Название своего бренда босс высмотрел в вестерне «Танцующий с волками». «Ta-tonka»: так на языке лакота индейцы Сиу говорят «бизон». Рюкзак слишком дорог в пересчете на рабочее время работяги-плотника, чтобы я стерпел такое от котомки. К вечеру одолеваю «бизона», потрошу возле костра.
За два месяца путешествия перепробовал все способы регулировки подвески: высоту и длину плечевых лямок, прилегание к спине и в области плеч, настройки поясного ремня, напряжение алюминиевых лат жесткости. Неудобно мне, и все тут. Видимо, старым стал – как джек-лондоновский Джон Белью в наши с ним сорок восемь. Рюкзак, сшитый по Баварским чертежам аж во Вьетнаме, он не просто переживет меня. Не успеет он ни прожить яркую достойную жизнь, ни состариться, ни погибнуть, – как все те, кто были до него, – потому что владелец уже не тот, что прежде.
Ночью мягкая рюкзачная спина бубнит в ухо, путая мое давнее биологическое образование с геологией:
– Неудобно ему. Ты рюкзак академика Ферсмана видел? Примитивный брезентовый мешок с лямками. Сто лет назад прошел геолог по Кольскому, и открыл сотню месторождений минералов. Мончегорское медно-никелевое месторождение: большой город стоит! Хибинские месторождения апатита: опять город. Чуешь вектор, бездельник ты на снегоступах?
Долго ворочается, скрипит под щекой: «Прогресс вещей не поспевает за деградацией людей».
Наутро со свирепым индейским терпением ждет, пока надену снегоступы, и грузно повисает на плече. Захлестнув лямкой кисть и заламывая локоть, заползает на спину. Кряхтя, поправляю перекрутившийся плечевой ремень, затягиваю пояс – неудобная пряжка никогда не защелкивается с первого раза, зараза. И день за днем волоку его на Север, понимая, что выжить в белом безмолвии мы можем только вместе.

На горбу тащу много разной еды. К вечеру так выматываюсь, что в горло не лезет ничего. Незаметно, потихоньку съел всё.
Удивительный феномен! Лопал все подряд, и похудел на чертову дюжину кило. Просто выдохнул все свои лишние килограммы в виде водяного пара и углекислого газа. На этом мы с рюкзаком и поладили у самого уже у Полярного круга. Я понемногу отъел из него все полтора пуда еды, несколько раз пополняя запас. «Бизон» вытопил из меня почти тридцать фунтов жира. Мы пошли было резвее, – намного резвее, – тут-то путешествие и закончилось.
Когда носить еду на себе перестал, постепенно потолстел, каким был.
Этот мир несовершенен.

Кружкой-кукшей* горжусь, как Робинзон Крузо своей самодельной лопатой.
В тайге, под осенним дождем, семнадцать человек из трех стран терпеливо ждали, пока в бешеном темпе вырубал сувель с березового ствола. Три дня пер тяжеленную деревяшку в рюкзаке. Медленно и трудоемко выскребал брутальную поллитровую лохань в мастерской финского колледжа. Понятно, что такая вещь обречена путешествовать. Пил из нее байкальскую воду, добытую батометром с глубины в полтора километра. Хлебал чай на Пёзском волоке, куда дошли на веслах в деревянной лодке. Смаковал кофе в снежной пещере на Полярном Урале.
Любуясь своей поделкой, неизменно примеряю на себя слова безвестного американского менеджера: «Если вы хотите сделать одну уникальную вещь, закажите русским. Если хотите десять одинаковых – заказывайте кому угодно, только не русским»… Странно, никогда прежде не задумывался: наши соседи, финны, добротно и разумно делают и свои уникальные вещи, и свои «десять одинаковых». Таковы лопата в моем рюкзаке, ножницы в аптечке, все мои предыдущие телефоны, весь выпитый мной финский кофе. Как-то умудряются обходиться без пропаганды, без духовности, без скреп! Без угрюмых заклинаний «можем повторить». А мы – чем наполнит музеи наше время и место? Какие дела оправдывают наше существование? Чего достойного, качественного и мирного делает моя страна в «десяти одинаковых» экземплярах по верху мирового класса?
Допиваю кофе, и севшим голосом шепчу в черноту за костром: «Русь, куда ж несешься ты!?! Зимний лес, дай ответ!»
Молчит лес. Не дает ответа.

Яркая лыжная шапочка с помпоном отсырела сразу. Никак не хотела высыхать, докучливо сползала на глаза. Шведская ушанка – приз за давнюю победу в конкурсе «Север – страна без границ» – слишком теплая. Надел «шапку Конюхова». С Федором Филипповичем случайно встретились в музее, в Тотьме. Посулил тогда ему связать такую, как на мне. А была на мне самолично вязаная одной иглой шапчонка. Это почти вымерший вид вязания с двумя особенностями. Во-первых, готовую вещь невозможно распустить. И во-вторых, сакральные промысловые вещи вязали мужчины, а не женщины. Сгинуло бы это древнее мужское ремесло совсем, не подхвати его женские руки.
Добыл я редкостных в наших широтах ниток ручного прядения из чистой некрашеной шерсти с черных овец. Медную иголку приготовил. И выяснилось: напрочь забыл, как вязать. Изготовила шапку мастерица Ольга Сапунова. Получилась вещь чуть колюченькая. Ну да Федор Конюхов несгибаемый, его такой малостью не пронять! Досюльные промысловые варежки вязали с подмесом конского волоса: покалывало и стимулировало кровообращение.
Пытался отдать ее три года. Через вторые-третьи руки не годилось: надо ж фотографию для мастерицы сделать, автограф благодарный добыть. Тяжкое ты, бремя знаменитых.
Так «шапка для Конюхова» стала «шапкой Конюхова». Кроме нее, нет на мне ни одной нитки российского производства.

«Я – северянин, зимний человек, я каждый день ищу себе ночлег». Пятачок среди заметенного леса превращаю в дом с помощью старого верного тента. Тент, – квадрат водонепроницаемой ткани три на три метра, – сшит женой лет двадцать назад. За долгую бродяжью жизнь нажил достойную судьбу. Старые вещи всегда качественные: плохие-то разваливаются быстро. Всего несколько дырок, прожженных искрами сотен костров, да невыводимый запах дыма: вот и весь след, который оставила на нем жизнь. Верхом на этом тенте даже таежные речки переплывали: есть способ превратить его в пирогу при помощи елового лапника, туристического коврика и веревки.
Подморозило, и небо в звездах, а не как вчера. Костер пылает жарко и ровно. Орудую иголкой и ниткой, пришиваю выдранную петлю оттяжки. Ночная оттепель после густого снегопада спровоцировала массовый падеж тяжелых сырых снежных комьев, и не было от них никакого спасенья.
Закончил шить, выронил иголку под ноги, и больше никогда ее не нашел. Вот так археологи и находят каменные орудия, зубы, берестяные грамоты, осколки керамики.

Швыряю в костер пару мокрых, дырявых, дешевых, одноразовых носков. Мир переполнен дешевыми одноразовыми вещами. Да мы и сами одноразовые: поэтому так падки на дешевое. Призыв копить впечатления, а не вещи, тоже не дает обороны от этого соблазна. Ни впечатления, ни вещи автоматически не делают нас ни умнее, ни счастливее. Ни вещами толком не пользуемся, ни впечатления толково не обдумываем. Надо как-то иначе настраивать свои ценности. Теплорегуляция же подстроилась под жизнь в лесу: в первые дни путешествия пальцы на ногах отморозил, а теперь ноги по-настоящему не зябнут в ледяной сырости ботинок. В спальник лезу в мокрых ходовых носках – к утру высыхают на горячих ногах. Выносливость Героев Джека Лондона мнилась недосягаемой: «было совсем тепло, каких-нибудь десять градусов ниже нуля. Майерс и Беттлз подняли наушники, а Мэйлмют Кид даже снял рукавицы». Минус десять по Фаренгейту это, – на минуточку, – минус двадцать три по Цельсию. Постепенно и сам при ходьбе в мороз сдвигаю «шапку Конюхова» на затылок, сдергиваю рукавицы и изнываю от жары.

Смартфон, сверхплотный концентрат цивилизации в водонепроницаемом противоударном корпусе, куплен накануне. В каждый грамм его веса упакованы человеческие замыслы, знания и великий труд. Самая сложная вещь в моем багаже, он заведомо избыточен для примитивного владельца. И он молниеносно превращается в старье и архаику: гаджеты живут мало, как поденки. Пользуюсь крошечной частицей его фантастических возможностей с ужасом и эффективностью дикаря. Но люди как-то научились же пользоваться иглой с ушком и копьеметалкой, писать перевернутым бустрофедоном на дощечках из дерева торомиро, гнать через Атлантику чайный клипер, доставить научные приборы на комету Чурюмова – Герасименко. Освоимся и мы: не обязательно все из нас: точно не я.
В тайге связи нет, смартфон засунут в теплый карман, а я вспоминаю прочитанные книги да умные разговоры. Любуюсь лесом и небом.
Проникаюсь уважением и благодарностью к людям. Потому что все они далеко, и со мной только память о лучших.

Долго перебирал ножи. В путешествие взял малыша-victorinox. В нем удобная консервная открывашка и лезвие с фиксатором длиной в палец: вполне хватит вырезать колышки для тента и крючок, снять с костра горячий котелок. В рукояти спрятан пинцет – вытащить занозу.
Он внук подаренного гиду-салаге складного швейцарского ножика первыми моими клиентами – шведскими рейнджерами. Тот, первый, прожил долгую счастливую жизнь и потерялся на Кижах. Вот уж на ком была «пылинка дальних стран»! В Шанхайском аэропорту забыл переложить его из кармана в багаж. На посадке зазвенел: охраны набежало, ой! Облепили, как муравьи жука. Орут, жестикулируют: умудрились растолковать лаоваю, чтобы сбегал и сдал ножик в багаж. Летел он в здоровенной коробке из-под телевизора. Уважаю Китай, родину Лао Цзы и Конфуция.

Дома выволок из берестяного чехла русский плотницкий колун на длинном прямом топорище. Полюбовался отражением «Руси деревянной» и отложил. Идеальный инструмент для работы на памятниках русского деревянного зодчества, он не годится в поход.

Взял легкий топорик работы кузнеца Михаила Артемьева – совершенное лезвие на березовой рукояти. Кованым шедевром легко было натесать сухой растопки для костра в самую поганую погоду. Колол им лед в котелки, до воды прорубался.

С заготовкой дров справлялась легкая острая ножовка. Пилой в усталой руке существенно сложнее пораниться, чем топором. С ней в голову не придет мысль перепиливать толстенный ствол. Сто-двести пилящих движений, – вот оптимум толщины дровины, – не толще собственной ляжки.

Бродягу от слишком сильного и необратимого охлаждения оберегает костер. Меня огонь спасает сейчас и от профессионального выгорания. Пока горит он – выгорают дрова. А не я сам где-нибудь на срубе на строительной площадке профессионально выгораю. Поэтому запасся основательно: огниво, кремни и трут; ветроустойчивые спички – подарок писателя Владимира Рудака; поддельная зажигалка Zippo. Обычные спички, разовая зажигалка, еще спички в водонепроницаемом контейнере. Небольшой обновляемый запас сухой растопки храню в котелках.
Два моих котелка принципиально не отличаются от тех, что Владимир Арсеньев взял в экспедицию 1907 года и описал в книге «Дерсу Узала»: «…простые алюминиевые котелки разного диаметра <…> прочны, дёшевы, легки и при переноске вкладываются один в другой».

Ужин выхлебываю из котелка исцарапанной ложкой с сильно сточенным черпалом. Фамильный алюминий из деревни на вологодчине, которую досуха выпил ХХ век-людоед. Послевоенный «Красный Выборжец», массовая ложка из четвертого по распространению на Земле элемента. Человечество об алюминии и не подозревало, пока на Всемирной выставке 1855 года в Париже «серебро из глины» не произвело фурор, а французская императорская семья не заменила парадное столовое серебро алюминиевым сервизом.

Вот так эти и другие разной надежности вещи создали вокруг меня описанный Олегом Куваевым «тот особый уют, который везде сопровождает бродячего человека».

Внезапно вспоминаю про плейер. Выкапываю из рюкзака, по настроению врубаю Nightwish. На пределе сил мощно шагаю сквозь заметенную тайгу с крейсерской скоростью полтора километра в час. Плотник на снегоступах, чуточку похожий на тяжело нагруженный тихоходный гусеничный Гетенианский вездеход с бесшумными электродвигателями из романа Урсулы ле Гуин.

*Кукша – это такая традиционная финско-саамская деревянная кружка.