«Идея всегда важнее своего воплощения»
Алан Мур.
«Мы – плотники – чем больше узнаём людей, тем сильнее любим бревна». До чего докатился! Плотник-мизантроп.
Рабочий бентос.
Споткнулись, должно быть, на неведомом слове «бентос»? Бентос – это придонные организмы, а «рабочий бентос» – неологизм, дополняющий сленговое выражение «офисный планктон». Биологически планктон – разнородные мелкие дрейфующие организмы, не способные, в отличие от нектона, сопротивляться течению. Термин подчёркивает бессмысленность и бесцельность существования этой категории беспозвоночных работников. А у «рабочего бентоса» жизненных перспектив и того меньше: перечитайте когда-то знаменитую пьесу Горького «На дне».
Выкручиваешь заработок из рук глупого и жадного заказчика – и думаешь, что это и есть жизнь.
Прижимистый посредник норовит обобрать – и думаешь, что это и есть жизнь.
Оглянешься на прожитые дни-недели-месяцы-годы: сереют они прерывистой дорожкой из щепы, на которой через правильные промежутки стоят ладные бревенчатые стены – и думаешь, что это и есть жизнь. Веришь, что трудом своим преображаешь природу в культуру – и что есть в этом преображении некоторое оправдание срубленным деревьям. И вдруг усомнишься: а достаточное ли это оправдание, чтобы вырубать красавицу-тайгу?
Устали мои рабочие руки. Притупился мозг. «Физический труд – проклятие человечества. – Вслед за Варламом Шаламовым не вижу ничего привлекательного в усталости от физической работы. – Эта усталость мешает думать, мешает жить, отбрасывает в ненужное прожитый день». Бросить бы всё, да пойти, куда глаза глядят, подобно сказочному герою. Отдыха без предельного напряжения, но с пользой и смыслом хочется.
Человек я простой. Здоровая походная жизнь на свежем воздухе – вот тебе и польза. Идти день за днем на Север – вот и смысл. Такого смысла вполне достаточно. Простая ясная цель, как у Жюльверновского капитана Гаттераса.
Вяло мечтаю – держа в памяти образ себя молодого и здорового, – будто шагаю резвыми ногами наедине с мыслями.
Смутно готовлюсь: прикуплю то штаны с хорошей мембраной и скидкой; то снегоступы после удачной командировки; то куртку, в которой будет уютно в глухом морозном лесу.
Морозный лес означает, что это обязательно будет зима. «В мороз природа не дает себя забыть, как это с ней случается в нежаркие летние сумерки. Зимой ты нутром ощущаешь свою уязвимость: угроза лишена лица, как старость» – проницательно сформулировал Александр Генис. Зимой время никуда, никуда не торопится. Короткий зябкий день не пытается накормить год. «В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны, стены тюрем, пальто, туалеты невест – белизны новогодней, напитки, секундные стрелки…»: решительно невозможно спорить с Нобелевским лауреатом Иосифом.
Зимний лес – идеальное место для мизантропа. Зимней порой нормальным людям нечего делать вдали от жилья. Темно, холодно, ни грибов нет, ни ягод. Лишь настырные рыбаки терпеливо стерегут лунки, но их, неподвижных, легко обойти стороной.
А еще в зимних ландшафтах есть особая, нежная красота.
– Какая непередаваемая красота жить зимой в лесу, в мороз, – писал Пастернак, – когда есть дрова.
Я обязательно увижу, пойму и не потревожу эту красоту. Стану Шаламовским камнем: камнем, «который, куда ни брось, находит себе быстро место, вправляется в пейзаж».
Решено. Пойду в поход по родной стороне. «Подстоличная Сибирь», – так в прежние времена ругали Карелию, – вполне подойдет: близко и недорого. Для нас, рабочих бентосов, это важно.
Начать можно в Западном Приладожье, на границе с Ленинградской областью. И не спеша шагать по западной Карелии примерно на Север, до границы с Мурманской областью. Раскладываю на полу карты: по пути Национальные парки «Ладожские шхеры», «Калевальский» и «Паанаярви». И еще гора Нуорунен – самая высокая сопка Карелии.
Звучит неплохо: «От границы до границы вдоль границы». И следы на снегу сотрут снегопады...
Решительно и витиевато подписываю конверт: «Из Вяйнолы в Похъёлу: Карелия с Юга на Север на снегоступах». («Вяйнола» – синоним придуманной Э. Лённротом страны Калевалы. «Похъёла» – в финской и карельской мифологии северная страна).
И месяц за месяцем понемногу откладываю деньги.
Плотничаю теперь бодрее – в предвкушении путешествия. Работая очередной сруб, придумал, что плотник – он как бревно в стене своего народа. В человеке годовые кольца прирастают новым персональным опытом и прочитанными книгами. Предстоящее путешествие в идеальных мечтаньях пригрезилось этаким возрастным буравом, инструментом для взятия цилиндрических образцов древесины – кернов. Буду шагать на Север, и одновременно ввинчиваться памятью в древо судьбы до первого воспоминания и первой прочитанной книги. Выверну керн, рассмотрю его среди «белого безмолвия», вдали от «белого шума» цивилизации, и, может быть, пойму о себе и стране такое, о чем прежде не догадывался. «С этого ты начав, разбирай по порядку. И следом кайся в дурных деяньях своих, или радуйся — добрым», – из античной древности одобрительно кивает Эпиктет.
Вечерами читаю и перечитываю стопу духоподъемных книг о путешествиях.
«В сердце Антарктики» Шеклтона больше всего впечатлил дом для зимовки («такой дом должен был служить нам защитой от антарктических снежных бурь и жестоких зимних холодов»): «Самой холодной частью дома, когда мы в нем поселились, был пол, сделанный из однодюймовых фальцованных досок, настланных в один слой». Пол из дюймовки!
Профессия плотника деформировала меня ужасно, если глубоко в памяти засели не бездонные ледниковые трещины на пути к Южному Полюсу…
Не описания отчаянного голода на обратном пути: «роясь в снегу, я нащупал какой-то твердый красный комок – это была замерзшая кровь Чайнамена (коня, съеденного на пути к Южному полюсу). Мы ее отрыли и нашли, что и она неплохое приложение к обеду. В сваренном виде она походила вкусом на бульон»…
Не строчки о жуткой непогоде из дневника Пристли: «Почти 80 часов я ничего не пил, а только пососал несколько кусочков льда, которые удавалось отковырять кончиком английской булавки»…
Но пол, этот пол из дюймовки(!) в один(!) слой.
Они в том тесном домишке с тоненьким полом даже принимали ванны!
База экспедиции Шеклтона на мысе Ройдс
База экспедиции Шеклтона на мысе Ройдс
Щетинится закладками «Самое ужасное путешествие» Черри-Гаррарда, книга о последней экспедиции Роберта Скотта. Дочитываю последние слова: «…советую: если вы одержимы желанием познать мир и способны воплотить это желание в действие – идите и путешествуйте. Если вы смелы, то не сделаете ничего; если трусливы, то можете сделать много – трусы, как никто, нуждаются в доказательствах своей храбрости. Кто-то сочтет вас за безумца, и почти все спросят: «А зачем?» Ибо мы – народ лавочников, а ни один лавочник не поддержит исследование, которое не обещает ему барыш в течение года. И вы почти в одиночестве потащите сани, но те немногие, что впрягутся рядом, не будут лавочниками, а это многого стоит. И если вы отправитесь в свое зимнее путешествие. То вознаграждение вам обеспечено – до тех пор, пока единственным, чего вы желаете, будет оставаться яйцо пингвина».
Безмятежно мечтаю, как потащусь с рюкзаком в своё «Самое заурядное путешествие». Без познания ради самого познания, без спортивной или первопроходческой цели. Просто так. Потому что достало. И оттого, что в моде опять серый цвет – цвет времени и бревен погибающих памятников народного деревянного зодчества. Серый цвет, скомпрометированный Эрикой Джеймс.
Весь декабрь с в о е й зимы проработал с напарником в затяжном пыльном аду: респиратор прилеплен к лицу серебристым скотчем, плотная взвесь пыли и плесени гасит свет прожектора. Отрешиться. Из рассказа Михаила Веллера «Думы» утащил верное слово: «отрешиться».
Наконец, в последние дни января неспешно собираюсь в путь. От зимы остались февраль и март, но этого времени мне хватит. Убежден: времени достаточно, чтобы пройти всю Карелию легким пружинистым шагом. Ведь «наши тела – читаю в книге Дэниела Либермана «История человеческого тела» – это тела выносливых атлетов, эволюционировавших, чтобы проходить по многу километров в день и часто бегать, а также копать, лазать и носить ноши». Хлопаю себя по жирноватому пузу: «Я именно таков, выносливый атлет!»
Понемногу груда надежных, верных вещей наполняет вместительный рюкзак. У некоторых из них собственная, поразительная судьба:
Пачку финского молотого кофе темной обжарки пересыпаю в традиционный саамский мешочек. Полжизни назад такие мешочки учился шить на курсах гидов по дикой природе. Прокалывал оленью ровдугу трехгранной иглой с оленьей жилкой в ушке, аккуратно вёл стежок за стежком. На мешочке – мумифицированная лапка ёжика. Бедолагу раскатало в плоский кровавый лоскут колесо советского стратегического атомного бомбардировщика ТУ-95. Эту лапку привёз со срочной службы вместо дембельского альбома: глубоко впечатлила безвинная жертва холодной войны.
Мешочек медленно поедет на моей спине в Похъёлу, за Полярный круг. Предвкушаю глоток кофе возле мирного, дружелюбного огня.
Мешочек медленно поедет на моей спине в Похъёлу, за Полярный круг.
Предвкушаю глоток кофе возле мирного, дружелюбного огня.
Впереди ждёт правильный, самый лучший мой путь. Ждёт именно меня. Он начинается прямо сейчас.
