Топология лифчика
Остановитесь, читатель, в желании исправить мою опечатку. Я не переставил буквы. Потому что имел в виду отнюдь не медицинский термин: какие аномалии развития может иметь неодушевленная сущность?
И название я написал правильно.
Топология – одна из ветвей высшей геометрии. Самая сложная во всем курсе. Настолько сложная, что если в технических вузах раньше говорили «сдал сопромат – можно жениться», то на математико-механическом факультете Ленинградского университета бытовало выражение: «сдал топологию – будешь жить».
По сути это простая наука, сложны лишь ее аксиоматика, терминология и конструктивизм. Топология выясняет, как можно по локальным (то есть прослеженным в отдельных точках) свойствам судить о характере сложных структур. Или, если взглянуть с другой стороны - как отобразить одну поверхность на другую.
Это станет ясным на примере. Всякому понятно, что глобус - шар, а карта полушарий – плоскость. Однако между этими объектами есть взаимосвязь: и карта, и глобус изображают земную поверхность. Только глобус делает это более точно, поскольку сама земля является шаром. А карта всего лишь выкройка. Которую невозможно наклеить на шар без складок. Как нельзя и разрезать поверхность глобуса на плоские части. Примерно такими задачами занимается топология. Только на высоком абстрактном уровне.
Одной из серьезнейших проблем геометрии, как ни странно, является именно приведенная выше. Говоря математическим языком - задача взаимнооднозначного соответствия между плоской областью и искривленной поверхностью. Обладающих существенным различием внутренних свойств, которое трудно объяснить на пальцах.
Подобную задачу без всякой топологии решают… обычные портные. Именно они снимают мерки с человеческой фигуры, кроят ткань, а потом из плоских деталей сшивают объемную одежду.
На заре топологии один из отцов науки - кажется, великий французский математик Анри Пуанкаре – однажды выступил на парижском математическом обществе. И доклад свой, со свойственным математикам символическим снобизмом, назвал не более, не менее как
«Об оптимальных способах раскроя ткани»
Нетрудно догадаться, что на лекцию сбежались все парижские портные. Приготовившись записать гениальные методы. Ведь кто не знает, сколь важно для мастера раскроить ткань с минимальным лоскутом. Чтобы получился пригодный остаток.
Играя с аудиторией, Пуанкаре начал лекцию постановкой задачи.
Есть объемный человек. Есть плоская ткань. Требуется оптимизировать раскрой, чтобы покрыть тело, использовав минимальное количество ткани.
Правда, следующие слова повергли нечастных портных в шок:
- Будем считать, что человеческое тело имеет форму шара.
(Для кого-то, возможно, это высказывание окажется почти справедливым.
Однако возмущенные портные с шумом покинули лекцию. Решив, что их просто надули)
Хотя Пуанкаре пытался решить именно самую главную и по сути неразрешимую задачу: как разрезать шар. Или обратно – как склеить сферу из кусочков плоскости.
Однако вернемся к названию главы.
Я вынужден сделать очень смелое, даже рискованное признание: я очень люблю женщин.
Во всех проявлениях.
А в женщине больше всего люблю грудь. Так уж устроен, и ничего не могу с собой поделать.
Хотя еще Александр Сергеич Пушкин в одной из не вполне приличных поэм говорил прямо, что в женщине хорошо всё: и грудь, и ноги, и талия, и так далее… Однако цель, ради которой весь шум, все-таки спрятана в другом месте.
Грешен, но я не изменил своего мнения даже после слов этого умного и несказанно уважаемого мною человека.
Женская грудь остается одновременно чудеснейшим и желаннейшим творением природы.
И совершенно естественно, что самой любимой вещью предметного мира для меня является женский бюстгальтер. В просторечии лифчик.
Не самолет – смысл моей несостоявшейся жизни.
И не автомобиль.
И даже не оружие, не пистолет, не пулемет, дающие недолгую, но стопроцентную власть над людьми.
Нет.
Ничто из перечисленного не затмит мне простого лифчика.
Самой женской из всех женских деталей гардероба и самого совершенного произведения человеческих рук.
Признаюсь честно: я совершенно равнодушен к женским трусикам.
И чулки доставляют мне удовольствие лишь будучи надетыми на женскую ногу, причем не всякого цвета и фасона.
Но лифчик…
Он возбуждает меня в любом виде.
Надетый на женщину, снимаемый женщиной, надеваемый женщиной, вообще отдельно от женщине. на манекене или даже на витрине – и уж конечно на фотографии…
И живи я в каком-нибудь древнем мире, где в гроб покойнику кладут предмет, единственный и заранее им выбранный - я попросил бы лифчик.
Правда, не знаю, какой именно: слишком велико разнообразие. Жесткий на прокладках, или кружевной - столь тонкий, что сквозь него видны не только соски, но даже оплетающие их жилки. Или с разрезами на самых интересных местах. С силиконовыми вставками, имитирующими наличие настоящей объемной груди – или с силиконовыми бретельками, незаметными на плечах. Или вообще без бретелек – «анжелику», которая держится сама по себе и предлагает грудь, словно на подносе: бери, если хочешь…
Я пишу это, вспоминая, как однажды в Германии посетил магазин женского белья.
(Которое наряду с Мейссенским фарфором было запрещено к вывозу из ГДР и изымалось таможенниками)
И был потрясен, уничтожен и смят обилием предлагаемых моделей. Особенно если учитывать, что в те времена в СССР приличных бюстгальтеров не продавалась. Советским женщинам стоило лучше ходить с голой грудью, нежели надевать то убожество, что лежало на полках отделов со стыдливым названием «корсетные изделия». Хотя ношение летней одежды на голое тело было в Союзе делом редким.
Но я отвлекся от названия. И читатель, вероятно, еще не понял, что я имел в виду.
А я хотел просто выразить восхищение мастерством закройщиков, способных соорудить такое сложное творение, как лифчик. Не просто повторяющее, но придающее самую невероятную форму самой груди.
Которая по своему разнообразию строения может соперничать с чем угодно.
Помнится, когда-то давно, в отрочестве, гонимый жаждой информации о женском теле, я открыл Большую советскую энциклопедию. Где прочитал, что молочная железа (в просторечии – грудь) женщины имеет полушаровидную форму.
(То есть, является идеальной с точки зрения французского математика Анри Пуанкаре.)
Идя по жизни, я постоянно сверял познанные формы с этим эталоном.
Но именно «полушаровидная» почему-то мне так и не попалась. Хотя я такую искал.
В конце концов я пришел к выводу, что полушаровидной грудь может быть только у манекена.
Или – абстрактная ситуация – у обнаженной женщины, помещенной в условия невесомости, когда сила натяжения кожи придаст груди именно полусферическую форму. Подчиняясь принципу минимизации энергии и используя свойство шара иметь наименьшую поверхность при максимальном объеме.
В реальности женские груди имеют сотни разнообразных и практически не повторяющихся форм: длинные и короткие, толстые и плоские, эллипсоидальные, грушевидные, конические, цилиндрические, каплеобразные, оживальные и еще бог знает какие.
И только великое искусство пошива лифчиков может придать этой ускользающей массе ту форму и объем, какой пожелает женщина, на передней части которой выросли эти штуки.
Потому что все дело - в правильно использованной топологии раскроя.
Бикини – 83
Топологические воспоминания родились у меня при попытке вспомнить устройство бикини образца 1983 года.
Как вам известно, верхние части женских купальных костюмов обладают некоторыми свойствами настоящих бюстгальтеров. Однако таковыми не являются, будучи упрощенными вариантами. Или наоборот – усложненными вплоть до вшитой пластмассовой сетки, которую можно потерпеть несколько часов на пляже, но никак не целый день под одеждой.
В основных деталях чередуются, согласно веяниям моды, застежки и завязки.
Как именно и на каком месте были расположены завязки купальника в 83 году?..
Сложный вопрос.
Образцы с застежками походили на настоящие лифчики. Они имели чашечки сложного кроя и прокладки для увеличения визуального объема груди - этой гордости, силы и оружия.
Державшиеся на завязках отличались примитивизмом и представляли два треугольных лоскутка ткани, прикрывавших, в зависимости от фасона, грудь владелицы или ее соски.
(Исторически сложившийся стереотип считает женщину одетой, если соски ее не видны. Поэтому никто не назовет голой участницу карнавала, на чьи выступающие точки приклеены две звездочки, составляющие единственные детали бюстгальтера. Но неприлично раздетой аттестуют даму, носящую длинное платье с хитрыми разрезами, сквозь которые можно кое-что подглядеть.)
Но точного устройства этого предмета я уже не помню.
Хотя представляю, что теоретически лифчик может иметь несколько точек завязывания.
В простейшем варианте шнурок проходит поперек тела, через нижние части прикрывающих тряпочек, и завязывается за спиной. К вершинам треугольников пришиты еще две отдельных завязки.
Однако мне кажется, что в 83 году преобладали купальники, которые имели единый шнурок, неким образом проходивший через всю конструкцию, и закреплявшийся в одном месте. С инженерной точки зрения этот вариант представляется более сложным. Если купальник затягивается только на спине - то каким образом регулируется степень поддергивания груди наверх?
Пытаясь восстановить вариант решения задачи, я даже просмотрел фотографии, доступные сегодня. Но разгадки не нашел.
Скорее всего, не совсем тряпичные, а полужесткие чашечки такого лифчика были соединены между грудей. А длинный шнурок проходил не снизу, но по внешним краям. Охватывая шею сплошной петлей и оставляя два конца сзади. При завязывании достигалось натяжение сразу всей конструкции. Обеспечивающее как подъем груди, так и прилегание чашечек.
Наверное, что-то в это роде.
Но как точно?
Истинный бог не помню.
Но мои старательные попытки вспомнить продиктованы отнюдь не помешательством.
А тем фактом, что у немок, которые из-за жары работали в купальниках, лифчики имели одинаковую конструкцию на одном узле.
Спереди все оставалось туго натянутым. А сзади между лопаток торчал бантик, концы которого болтались, как мышиные хвостики.
Сами просившие дернуть за себя.
Вот на этих свойствах и была основана
Любимая немецкая игра
Точнее, любимая игра бригадных немок.
Которая заключалась в том, что пока одна работала, вторая подкрадывалась сзади и ловким движением развязывала узел на ее спине.
С точки зрения того, что можно было видеть каждый день в раздевалке студенческого душа, эта игра казалась развлечением для младенцев.
Однако доставляла невероятное удовольствие игравшим. На стройплощадке стоял непрерывный визг. Причем хохотали как нападавшие, так и обороняющиеся: делом чести каждой было подхватить лифчик на лету, чтоб не показать свои драгоценные соски.
К стыду своему вынужден отметить, что несмотря на постоянную бдительность, я так и не смог ничего рассмотреть. Ловкие немки успевали прятать все слишком быстро.
И описания четырех бюстов, сделанные в одной из предыдущих глав, основаны на опыте, позволявшем оценивать невидимое.
Видеть я ничего не видел.
Кроме Ольгиного сокровища, которое сияло весь день без всякого развязывания, а просто из-под футболки.
Хотя настоящая грудь Корнелии, несомненно, оказалась бы совершеннее всех вместе взятых…
Так сложилась моя несчастливая карма.
Вселенная упущенных возможностей
Всплывшая из глубин темного подсознания, подхлестываемая злобным деструктивизмом несублимированного либидо, картина развязываемых лифчиков принуждает снова свернуть на женскую тему.
Точнее, в очередной раз обозвать себя дураком, идиотом, остолопом, кретином.
Беззаботным придурком, возомнившим сто жизней впереди, и так далее…
И написать о возможностях, упущенных уже в Германии.
Воспоминания о них до сих пор приносят боль мне нынешнему: немолодому, потратившему жизнь и в общем потерявшему интерес к ее развлечениям.
Эти возможности…
Они открывались почти каждый вечер на танцевальных вечеринках – язык не поворачивается назвать их «дискотеками» - в студенческом кафе «Шпирале». Которое не имело ничего спирального в интерьере.
В нашем лагере интербригад имелось великое множество девушек разных национальностей. Подхлестнутые свободными немецкими нравами, испытывающие острый выброс адреналина вдалеке от домашних условностей, наверняка многие согласились бы на маленькие приключения. Которые мог предложить любой парень из лагеря.
Если не был таким идиотом, как я.
Чего стоил только вечер, когда Ольга – моя дорогая, и желаемая мною Ольга – сама стремилась к контакту. А я не пошел, снедаемый дурацкой любовью к равнодушной немке. То есть относившейся ко мне как к товарищу, что хуже равнодушия. Ибо равнодушие в любой момент может взорваться вулканом чувственности, а дружба бессмысленна, как остывающая манная каша. И не имеет развития.
Имелась еще одна девушка из Ленинграда, из педагогического института. Я не помню ее имени. Но мы хорошо танцевали: в те времена невероятную популярность имели бальные танцы, и она, вероятно, где-то училась. Мы исполняли танго, быстрый фокстрот, слоу-фокс…
Однажды в той же «Шпирале» состоялся танцевальный конкурс непонятного содержания. Мы пошли, полагая нечто серьезное. Но состязание оказалось шуточным, причем с довольно двусмысленным завершением. Соревнующимся предложили исполнять медленный танец. Но не просто так, а стоя на газете. Которую после каждой песни складывали пополам. В конце концов на бумаге умещались лишь ступни одного из танцующих. Чтобы не выбыть, каждая пара что-нибудь придумывала. Кто-то просто поставил ноги партнерши на свои. Кто-то посадил ее себе на плечи. Моя девушка была довольно объемистой – не толстой, но при всех достоинствах. И я взял ее на руки; она крепко обняла меня за шею, а бедра сомкнула вокруг моего пояса. Так, как делают при занятии сексом в стоячей позиции – правда, это я могу оценить лишь сейчас, будучи знаком со всем разнообразием порнографии. Мы соединились надежно и уверенно; мне казалось, что я весь тону в ее большой груди, охватившей меня со всех сторон.. И казалось, что это – только начало чему-то еще более волнующему и сладкому…
Конкурс прошел, мы получили дешевые сувениры и разошлись по столикам. От чрезмерного контакта тел моя партнерша дышала прерывисто и глубоко. Да и у меня кружилась голова. И любой нормальный человек продолжил бы этот марафон чуть позже и в другом месте.
Нормальный – но не такой, как я.
А маленькая полька Каша… Такая легкая, что ее-то я мог бы посадить себе на плечи… С нею тоже наверняка могло что-то получиться.
Но я оставался глуп, как поросячий пуп.
Я чего-то боялся, кого-то остерегался. И совершенно не был уверен в себе.
И еще была…
Впрочем, об этом хватит.
Итак, читатель, вы уже наверняка составили об авторе стойкое мнение.
Как о некоем сексуальном маньяке. Чей интерес составляют до сих пор лишь груди, соски и прочие женские прелести. Что нормально для юноши. Но смехотворно для мужа.
На самом деле все далеко не так.
Мой поезд давно ушел.
Уехал так далеко, что растаяли в тумане прошлого даже красные огоньки его последнего вагона.
И рельсы разобраны, и не догнать ушедшую жизнь даже по шпалам.
Но именно сейчас, отбросив сиюминутные порывы и набравшись кое-какой мудрости, начинаешь понимать, что в самом деле, всему есть свое время и время каждой вещи под небом.
По крайней мере, в жизни каждого мужчины существуют два времени:
Время покорять женщин и время вспоминать свои победы.
Время покорять было растрачено безрезультатно.
В итоге время вспоминать победы не приносит никакой радости.
На второй половине пятого десятка мне практически нечего вспомнить о том романтическом периоде жизни, который у нормальных людей окрашен в самые приятные тона…
Ничего интересного я рассказать не смогу, а травить память запоздалыми сожалениями не самое приятное из занятий.
И пишу я это лишь для того, чтобы уберечь тебя, мой юный читатель, от повторения моих ошибок.
Впрочем, я не сомневаюсь, что ты-то возьмешь от жизни все и даже больше.
А мне не остается ничего, кроме как продолжить рассказ про Германию.
Воскресная прогулка
По выходным немцы возили нас на экскурсии в близлежащие городки.
Но первое воскресенье выпало свободным.
(Вынужден честно сознаться, что моя безотказная память вдруг дала сбой. И я, убей бог, не помню, работали ли мы по субботам. Сейчас мне кажется, что работали, но всего полдня. Потому четко зафиксировался один выходной день: воскресенье. Хотя, возможно, у меня что-то спуталось в голове. Впрочем, это не столь важно.)
Крепко сжатые тисками шпиономании, мы даже в просоветской как ГДР были понуждаемы чего-то опасаться. И нам запрещалось ходить поодиночке. После работы мне удавалось тихонько откалываться от остальных. Но в выходной день нас выпускали из общежития только парами. За этим строго следил командир.
В первую прогулку мы отправились с Ольгой.
Будучи расположенным к ней, я согласен был в самом деле провести выходной с нею.
Но Ольга преследовала свою, куда более трудную цель. Если я хотел просто побродить по городу, то Ольга условилась о встрече с каким-то немцем, другом отца, с которым она списалась из Союза – хотя уже тогда я подозревал, что все проще, ведь эта женщина умела находить нужных мужчин. Который обещал свозить ее в «Саксонскую Швейцарию» - красивое место недалеко от Дрездена. (Позже я понял, что всю ГДР можно объехать на автомобиле за один день) Такая встреча, ясное дело, не допускалась установленным порядком. Поэтому Ольга нуждалась в прикрытии.
Мне льстило, что довериться она решилась лишь мне.
Мы вышли из общежития. Вместе сели в трамвай – помахав высунувшемуся из окна командиру – и уехали прочь. Чтобы расстаться на Прагер-штрассе. Договорившись встретиться в пятнадцать часов на железнодорожной станции «Дрезден-Митте».
Почему я выбрал именно эту станцию ? Не знаю. Мне нравилось название, хотя оно означало лишь «Дрезден-средний». Кроме того я знал, что эту станцию легко найти. К тому же такая встреча несла в себе нечто волнующее – будто мы, великовозрастные оболтусы, в самом деле играли в шпионов.
И вот мы расстались.
Наконец я остался совершенно один в немецком городе.
В этой воскресной прогулке, конечно, не могло быть ничего особенного. Но сейчас я понимаю, что можно пересчитать по пальцам такие вот беззаботные и ни чем не обремененные дни, что выпали за всю жизнь…
Я шатался по городу. Без всякого плана. Сворачивал в неожиданно открывающиеся улицы. Не ограничивая себе желания, заходил в открытые кафе. Ведь живя в Ленинграде, я оставался кофейным маньяком; а кофе в Германии варили хороший.
Временами заходил в музеи.
Которые тоже отличались от привычных, в каждом имелось нечто, до крайности немецкое.
В Медицинском музее я разглядывал «Die Glaeserne Frau» - искусно изготовленное из стекла женское тело в натуральную величину, внутри которого располагались разноцветные внутренние органы.
В Транспортном запомнился макет дирижабля – самого известного и большого «LZ-129».
Небесные динозавры
Слово «дирижабль», вероятно, тоже требует пояснения. Хотя оно присутствует в названии до сих пор не забытой рок-группы: имя «Lead zeppelin» означает «Свинцовый дирижабль». И хотя соседство самого тяжелого из металлов с видом летательного аппарата звучит противоречиво, никакого парадокса по сути нет даже тут.
Дирижабль – летательный аппарат легче воздуха (имеющий разные варианты конструктивного решения, но всегда представляющий собой оболочку, заполненную сверхлегким газом), приводимый в движение пропеллерами.
Эра этих воздушных динозавров давно миновала.
Правда, сейчас снова возник некоторый интерес к дирижаблям. Правда, теперь фактически в виде фарса. Возродив умерших титанов в виде рекламных колбас из полимерного материала. Которые болтаются на растяжках и в общем могут назваться лишь привязными аэростатами.
В тридцатые же годы воздушный транспорт мира переживал бум транспортных средства легче воздуха. В основном их строили две сверхдержавы, не жалеющие средств на сомнительные проекты: гитлеровская Германия и сталинская Россия. Перед концом своей эпохи дирижабли, точно прогрессивные динозавры, достигли наивысшего расцвета.
Вершиной стали воздушные корабли жесткой конструкции. Состоящие из стального каркаса, обтянутого оболочкой, внутрь которой закачивался газ. Самым дешевым и самым легким был водород. Но в отличие от менее экономичного гелия, он таил смертельную опасность возгорания. Которая в итоге погубила крупнейшие дирижабли и поставила крест на самой линии их развития.
Сколько воздуха требовалось вытеснить, чтобы оторвать от земли только сами многотонные фермы несущего профиля, свидетельствует мизерная доля коммерческой нагрузки, которую мог перевозить дирижабль жесткой конструкции. Чудовище длиной в девятиподъездный дом имело пассажирский отсек чуть больше двухкомнатной квартиры.
Одна эта ужасающая несоразмерность говорила о неэкономичности дирижаблей как массового транспортного средства. Не говоря уж о малой маневренности и зависимости от атмосферных условий, которая всегда была бичом летательных аппаратов легче воздуха.
Но дирижабли все-таки строили. И надо сказать, СССР в этом деле сильно отставал: у нас не было настоящих технических маньяков, прирожденных конструкторов дирижаблей.
Каковой имелся в Германии: сначала Кайзеровской, потом Веймарской, и наконец гитлеровской.
Выдающийся немецкий конструктор – чей портрет с небольшими но неимоверно аккуратными белыми усами может соперничать с самим Эркюлем Пуаро ! – граф Цеппелин начал свою карьеру еще до первой мировой войны. Первые дирижабли назывались «цеппелинами» по его имени; потом это слово прижилось в английском языке.
Надо сказать, что боевые дирижабли Цеппелина наводили ужас на Англию и сеяли разрушений не меньше, чем легендарные ракеты «Фау» во время следующей войны.
(Об этих ракетах я еще вспомню.)
В тридцатые годы, получая неограниченную финансовую поддержку от фашистского правительства, граф Цеппелин развивал идеи, достигнув в последних моделях дирижаблей жесткой конструкции предела совершенства, уязвимости и нерентабельности.
Несколько чудовищных катастроф – включая знаменитый пожар «LZ-127» в Америке, куда он совершил пропагандистский перелет через Атлантику – а возможно, и разум Гитлера, переключившего средства на более перспективные проекты, ознаменовали собой закат эры дирижаблей. Причем, судя по всему, навсегда.
(Время от времени реанимируется проект пассажирского дирижабля уже не как утилитарного транспортного средства. А в качестве элитного, невероятно дорогого, комфортного и экзотического прогулочного аппарата, полет на котором сравним с круизом на большом корабле. Ведь ничто кроме дирижабля не может предложить прозрачный танцпол, медленно ползущий на высоте нескольких десятков тысяч метров над землей.)
Однако невесомые монстры навсегда остались гордостью немецкой инженерной мысли. Поэтому в транспортном музее я увидел превосходно сделанную модель дирижабля. Судя по всему, довоенную.
О годах изготовления свидетельствовала деталь раскраски, которая могла остаться незамеченной человеком, мало знакомым с историей Германии - но только не мною.
Дирижабли, как и самолеты, имели опознавательные знаки на рулях в хвостовой части. Оригинал модели, без сомнения, носил обычные государственные флаги гитлеровской Германии. Возможно, не все сейчас помнят, что фашистский флаг был красным – почти как советский. Только в центре поля лежал белый круг с черной свастикой. После разгрома третьего Рейха модель дирижабля лишилась фашистской символики. Правда, по минимуму: аккуратные немцы закрасили свастики. Увидев на модели красные флаги с белыми кругами, легко понять их первоисточник…
Но хватит о дирижаблях.
На снова ждет
Прогулка по Дрездену
Помимо блуждания по улицам, я предавался еще одному полезному занятию: заговаривал с немцами. Мне могут не поверить. Посчитать, что я приспосабливаю задним числом былую действительность к своим нынешним взглядам. Но было именно так: немцы относились ко мне с поразительной доброжелательностью. И поговорить мне удавалось всегда.
Забегая вперед, отмечу, что в конце месяца мой немецкий вышел на уровень. Соотрядовцы, еще вчера насмехавшиеся над попытками взять чужой язык с помощью двух маленьких словарей, стали просить сходить в магазин, помочь с покупкой нужной вещи. И – вершина всего! –в Берлине ко мне обращались немцы с вопросами, как куда-нибудь проехать. Пусть всего на месяц, но я сумел сделать себя настоящим немцем.
Ну а та, первая воскресная прогулка по Дрездену закончилась шпионским провалом: на станции «Дрезден-Митте» мы с Ольгой разминулись. То ли она приехала раньше, то ли не стала заходить внутрь, где я сидел, соблюдая конспирацию. Но я прождал ее почти полчаса, потом осторожно пошел в общежитие. По дороге придумывая, как оправдаться перед командиром.
Я шел так медленно, что опоздал к началу обеда.
Все уже сидели за столом – включая Ольгу, пришедшую раньше меня.
Я сел напротив, поймал ее взгляд и понял, что наше разрозненное возвращение обошлось без последствий.
Пододвинув миску с вонючим месивом из макарон и тушенки, я осторожно опустил руку под стол.
Отыскал Ольгино узкое колено и сжал его, невидимо для всех. Она улыбнулась.
И самой непоправимой глупостью кажется теперь факт, что это серьезное прикосновение осталось единственным за всю историю нашего знакомства.
На развалинах Третьего Рейха
Собираясь в Дрезден, я смутно знал, что этот безобидный с точки зрения промышленности и военной силы город был подвергнут весной сорок пятого года – когда самой войне оставались считанные недели – варварской бомбардировке. Союзники разутюжили его так, как несколькими годами ранее фашисты стерли английский город Ковентри.
Англичан и американцев я никогда не любил. Как не люблю и сейчас, хотя разделяю два англоязычных социума. А в уничтожении гражданского города, лишенного стратегических объектов, вижу столь же недостойный нормальной нации выпад – непотребную выходку дауна, пущенного в приличное место - как и аналогичная по бессмысленности бомбежка Хиросимы. Дело рук тех же придурков, привыкших идти лишь туда, где заведомо не будет достойного сопротивления.
Вся военная история Америки есть летопись несмываемого позора. История измывательств над беззащитными, игры бицепсами перед безответными – и полная неспособность дать отпор реальному противнику.
Да простит меня читатель и да не отвернется от автора этой книги – но я не могу не привести удивительно справедливые слова. Пусть и сказанные с свое время не кем-нибудь, а Адольфом Гитлером:
- Нет более тупых людей, чем американцы. Они никогда не смогут сражаться как герои.
О чем говорят великолепные победы генерала Роммеля над англосаксами в Северной Африке, под Тобруком и Эль-Аламейном. И невероятной силы трепку, которую устроила союзникам агонизирующая Германия под Арденнами в сорок четвертом году. Замечательное избиение, после которого те взмолились ускорить наступление на востоке. Из-за них, белобрысых ублюдков, раньше времени начался десятый сталинский удар. Что унесло дополнительно несколько десятков тысяч жизней моих соотечественников.
И сколь бы парадоксальным ни казалось, но немцы – несмотря на мою осведомленность об общей патологичности их идеологии – всегда вызывали во мне больше симпатии, нежели американцы и англичане.
Стыдно признаться, но первой моей реакцией на известие о конце нью-йоркских небоскребов осенью 2002 года была радость: «Ну наконец-то и эти обожравшиеся гамбургерами уроды узнали, что почем!!!». Лишь позже пришло сочувствие к простым служащим, которые погибли в этих зданиях.
Презрение к социуму США возросло еще на два порядка, когда их обделавшийся со страху президент объявил о своей эвакуации.
За всю историю США вооруженные силы этой страны провели всего одну операцию, достойную воинов, а не убийц. Тот знаменитый «рейд генерала Дулиттла», когда несколько десятков бомбардировщиков «Митчелл» ушли в налет на Токио, заведомо зная, что возвращение самолетов на авианосцы невозможно из-за веса, не позволяющего совершить посадку.
Впрочем, тот рейд был ответом на Пирл-Харбор – где опять-таки подсознательно я симпатизирую японцам…
Такова деформация моего восприятия жертв и агрессоров.
Однако стоит вернуться к Дрездену.
Про ужасающие последствия атомной бомбардировки Хиросимы я знал.
Про Дрезден даже не интересовался: что особенного могли сделать «летающие крепости», вооруженные фугасными бомбами, пусть даже многими десятками тонн ?
Перед отъездом мне показали серию открыток с видами Дрездена до и после бомбардировки, выпущенную в современной ГДР. На каждой карточке был приклеен тонкий листок с черно-белой старой фотографией памятного места. Стоило его откинуть – и на картонке вы видели снимки руин, оставленные союзниками.
Мне это не понравилось: я увидел попытку немцев обелить себя и выглядеть жертвами в свете нынешнего дня.
Ведь я, родившийся через 14 лет после окончания войны, ни разу в жизни не видел военных руин. В СССР все давно было восстановлено; развалины представали лишь в образе ленинградских зданий, подготовленных к капремонту и разрушенных сознательно.
Прах Дрездена
Из настоящих военных руин мне смутно вспоминался виденный году в семьдесят третьем Львиный каскад фонтанов в Петродворце. Последний из разрушенных немцами и давно восстановленный.
И разглядывая открытки, я был уверен, что от немецких руин тоже не осталось следа.
И вот, в одну из прогулок выходного дня, я вооружился картой Дрездена и пошел искать церковь Фрауэнкирхе. Не из интереса к культовым сооружениям – просто прочитал, что это самая высокая церковь в Европе, и мне стало любопытно. Открытка, купленная в Дрезденском ларьке, почему-то оказалась черно-белой, но я не придал этому значения.
Я нашел нужную площадь. Но почему-то не видел там церкви. Не только высочайшей в Европе, но и вообще никакой. На краю площади торчали вверх две узких черных башни, вокруг которых все заросло кустами и деревьями. А ближе во много рядов стояли автомобили.
Не в силах понять свою ошибку, я обратился к полицейскому в зеленой форме.
- Herr Polizist, - не очень быстро, поскольку все происходило в самом
начале, заговорил я. – Sagen Sie mir Bitte, wo… wo ist die Frauenkirche?
- Dort, - кратко ответил он и показал рукой туда, где росли кусты.
Я взглянул внимательнее, и вдруг понял…
Что башни – никакие не башни, а уцелевшие приделы бывшей церкви,
взметнувшиеся на высоту пятиэтажного здания. Почерневшие от времени, словно обугленные, они поднимались из зелени и создавали жуткую ассоциацию с руками убитого человека, торчащими из наспех заваленной могилы.
Теперь мне стало понятным, почему открытка была черно-белой: цветных снимков этой церкви просто не существовало.
Я оглянулся кругом и по глазам вдруг ударили развалины, окружавшие меня везде.
Замок саксонских курфюрстов, зияющий провалами окон, с прозрачным ржавым каркасом вместо купола.
Какие-то дворцы и дома – без крыш и наполовину без стен, с растущими внутри деревьями, источающие ощущение страшного запустения и до сих пор не умершей беды.
И еще дворцы и замки и дома…
Включая ту виллу, куда потом мы забирались с Ольгой.
Развалины были везде и повсюду.
Я только теперь осознал, что весь центр старинного города Дрездена состоит из современных домов. Стекло и бетон, бетон и стекло, напоминающее наши новостройки семидесятых. С вкраплениями черных руин, занимающих свои прежние места.
Город был практически отстроен заново. Вероятно, немцы, сохранили останки самых ценных зданий. Остальные площади просто расчищали. А разрушенное восстанавливали очень медленно.
В то время был полностью отстроен Цвингер, известный всему миру воротами в виде короны. И ратуша с золотым атлетом на вершине. И еще что-то на Брюлевой террасе над Эльбой.
Остальное лежало в прахе, дожидаясь своего часа.
Потом, чувствуя жгучее неравнодушие очевидца, я читал книгу про бомбардировку Дрездена.
В которой не имелось никакой стратегической необходимости: в окрестностях города не было ни одного серьезного промышленного предприятия.
Правда теперь я догадываюсь об истинных причинах этого образцово-показательного воздушного рейда: американцы всегда играют мускулами только перед тем противником, кто заведомо не сможет оказать достойного сопротивления. С этой точки зрения идеальным городом Германии оказался именно Дрезден. Известный всему миру своими культурными ценностями. И практически лишенный ПВО, оттянутой немцами на защиту военных объектов.
Я читал и видел чудовищный налет, уничтоживший пятьдесят тысяч человек. Не солдат; победы над немецкими солдатами давались союзникам с трудом – гражданских жителей. Безнаказанная бомбардировка планировалась с предельной тщательностью. Сначала несколько разведчиков сбросили ориентиры – одна из световых бомб легла как раз на ипподром, мимо которого проезжали мы с Детлефом. Потом на их красные огни волнами пошли самолеты-убийцы. Их вели парни с мужественными голливудскими подбородками. Ревущие «крепости» были украшены изображениями срамных девиц. Поскольку военные летчики, ни разу не вступившие в бой, не знали, что еще рисовать на своих фюзеляжах.
Прямое попадание бомбы обрушило Фрауэнкирхе, стоявшую много веков.
Жилые кварталы рассыпались и горели в ночи смрадным злым пламенем.
А потом многие месяцы то, что еще недавно считалось городом, источало трупную вонь из-под обугленных камней. Которые оказалось некому разгребать.
И… И пусть под камнями задохнулись жены солдат, получавшие в сорок первом году мародерские посылки с восточного фронта.
Пусть там оказались похороненными те же немцы, которые в тридцать третьем избрали Гитлера, в тридцать девятом пошли за ним в Европу, а в сорок пятом яростно отстаивали каждый дом.
Пусть…
Но это были не солдаты. Не сидящие в штабах генералы и даже не чиновники. А невооруженные люди. Убийство которых всегда позорно для воина любой стороны.
Бродя среди Дрезденских развалин, я испытывал совершенно дикое, иррациональное чувство. Будучи русским человеком, чью землю истоптали и опоганили сапоги Вермахта, в тот момент я хотел вернуться в прошлое немцем.
Судорожно крутить маховики «эрликона» - и лупить, лупить, лупить огнем навстречу веснушчатым заокеанским ублюдкам.
И тогда, в восемьдесят третьем, я понял, почему здешние немцы так ненавидят все связанное с англоамериканцами, включая их язык. Наверняка у каждого из них кто-то погиб той весенней ночью.
Думая об этом, я отмечал, что наша армия, при всех ее недостатках, никогда не совершала таких позорных миссий.
И наши знамена были окрашены кровью достойных противников, а отнюдь не беззащитных жертв.
