10 августа

В Оше жара. Между серыми тушами ларьков шныряют ребятишки. Старшие ушли куда-то по своим взрослым делам – спать или наслаждаться тенью в соседней чайхане, и теперь дети – хозяева невзрачных прилавков. Близкое солнце дышит им на коротко стриженые головы. Наконец, самый маленький не выдерживает, скидывает с себя одежду и голым делает несколько шагов, с каждым движением опускаясь под асфальт. Рядом с первой кучкой тряпья ложится вторая, снова шлепают босые пятки. Со стороны кажется, будто дети мистическим образом уходят под землю. В действительности вздыбленный асфальт широко расходится, открывая канаву, полную прохладной воды. Там, в подземном царстве, дети весело плещутся, как плескались их деды и прадеды задолго до появления в древнем городе машин, асфальта и нелепой одинокой двенадцатиэтажки, возвышающейся над городом как контрабас над оркестром.

Последний день перед отлетом в Москву пышет жаром, словно котел плова. Кашель поутих, и я решаю прогуляться к ларькам за пивом. Блестящие глаза следят из арыка за странным незнакомцем, позади звучит бойкий шепот:

— Американец, наверное!

— Точно, американец. Хелло, сэр!

— А если американец, стало быть – индеец!

— Клево, ребя! Первый раз живого индейца вижу!

В рассуждениях ребят явно есть логика. Кирпично-красное обгорелое лицо, потемневшие губы, странная одежда. Для полного сходства с потомком Чингачгука не хватает только боевой раскраски и томагавка. С раскраской, увы, дети опоздали – неделю назад я не без труда содрал с лица толстый слой солнцезащитного крема. А с боевым топором все в порядке, надо только взять в руку ледоруб.

Как ни странно, детей ничуть не смутил тот факт, что индеец говорит по-русски. Заполучив прохладную бутылку “Карагандинского” делаю несколько крупных глотков и перевожу дух. О целительный бальзам, дарующий спасение бедным индейцам в прериях далекой Киргизии! Бледнолицым (даже мне самому спустя пару недель) не понять всей прелести, какую несет твоя холодная горечь. Это – сама жизнь, моментально растекающаяся через пищевод по всему телу, побеждающая навеянную жарой тяжелую дрему. Пробуждайтесь, воины! Пусть кругом асфальт — он слезает с этой земли, словно старая змеиная кожа. Он – не более чем призрак: взгляни, как на его раскаленной спине проступают черные маслянистые пятна, в которых отражаются деревья! Слышишь стук – на соседнем рынке кузнецы перековывают ржавую арматуру на подковы. Мчатся всадники в киргизских шапках, отважные летчики стремятся ввысь на допотопных аэропланах – туда, где пасутся лошади на высокогорном пастбище, не обращая внимания на близкую автомагистраль. Звенит цепь – от нее отковывают жеребенка. На самодельном недоуздке нелепо чернеет надпись “Yamaha”. Кобыла, почуяв приближение сына, прядает ушами, ее черное вымя набухает молоком. Увы! Мальчик оттаскивает жалобно ржущего малыша, его место занимает краснокожая женщина. Острыми скулами, словно высеченными из древнего кирпича, она прижимается к теплому кобыльему боку, темные гибкие пальцы ловко отбирают молоко. Хороший будет кумыс! В лошадиных глазах отражаются вершины гор. Снег хрустит – это индейцы выходят на тропу. В руках – томагавки, крепкая веревка свернута, словно лассо, глаз не видно, а на щеках — белые полосы. Славная будет охота! Пусть это последний день, и нас завтра унесет большая металлическая птица туда, откуда редко возвращаются. Тем лучше! На наше место придут другие, и бледнолицые станут краснокожими, а я унесу с собой краткое, сбивчивое описание прошедших дней, и где-то там, в чуждом мире, попытаюсь воссоздать их снова.

23 июля

В дороге наш грузовик был задержан пограничниками – начальник заставы вез в больницу жену и дочь, попутно проверяя встречные автомобили. Могло быть и хуже – поговаривали, что местные жители в полном соответствии с концепцией развитого феодализма намереваются установить на трассе шлагбаум и взимать деньги за проезд через деревню. Как бы то ни было, в лагерь мы прибыли поздней ночью. Хлюпнула вода – грузовик бодро ехал прямо по руслу небольшой реки. Лунный свет играл на альтиметре, установленном прямо в кузове. На коврике, расстеленном посреди прохода, похрапывал Дима Славин, даже во сне не выпускающий изо рта любимой зубочистки. Денис, которого восхождения приучили к спартанским условиям, дремал на рюкзаках. Бутылыч, как в подушку, уткнулся в огромную сумку с фотоаппаратом, украшенную пристяжными пакетиками с ингредиентами фотографического вуду. На соседних креслах сидели мой старый походный товарищ Юра Жарков и присоединившийся к нашей команде в последний момент загадочный Сергей – альпинист лет пятидесяти, недавно взошедший в Китае на Мустаг-Ату. Помимо нас, в грузовике тряслись группа поляков и девушка Катя с несколько усохшим лицом, но великолепными ногами, при взгляде на которые Пушкин взял бы назад свои насмешки над стройностью ляжек российских дам. В углу спали петербуржец Владимир и его веселая белокурая дочка Яна. Она должна была ожидать отца в базовом лагере. Время от времени я кашлял – в Москве у меня был бронхит, и я не успел его долечить, надеясь, что жаркое киргизское солнце поправит мое здоровье до того, как мы попадем на высоту.

Наконец, грузовик тряхнуло в последний раз, и в окно, словно пара глаз, уставились два фонаря, светившие за невидимым лагерем. Пока мы разгружали рюкзаки, к машине подошла чья-то тень, громко зевнула, предложила чаю и указала на палатки, в которых нам предстояло скоротать ближайшие ночи.

Наутро мы отправились в акклиматизационный выход на пик Петровского. Перебравшись по осклизлым камням через горную речушку, прошли кладбище альпинистов. Шесть надгробных плит с пустыми овалами там, где когда-то были фотографии – все, что осталось от женской сборной Советского Союза, в полном составе погибшей на пике Ленина в далеких семидесятых. Пыхтя от недостатка кислорода, мы карабкались по травянистым склонам. Ясная погода молниеносно сменялась моросящим дождем, дождь – снегом, который мгновенно таял под лучами вернувшегося из недолгой отлучки солнца. Все четыре времени года сменяли друг друга за несколько минут. Внизу на поляне нас поджидал незнакомый альпинист с вытянутым, как редька, обгорелым лицом.

— Видел я, как вы переправлялись. Коровы – и те скачут по камням грациознее, — поздоровался он.

Наши жалкие оправдания тем, что река разлилась, а камни – скользкие, вызвали у него лишь презрительную гримасу. По его виду было ясно – этот человек испытал все на свете. И хотя дальнейшие расспросы показали, что он не поднимался выше второго лагеря, это лишь подчеркивало безнадежность наших усилий.

— Завтра, говорите, собираетесь идти? Смелые вы! Тропка-то узкая, опасная, а сейчас еще и скользкая из-за дождей (на слове “скользкая” он аппетитно причмокнул). Впрочем, разницы никакой — говорят, что погоды в этом году не будет вообще. Сплошной снег, град и ветер. Трещины – просто жуть. Не знаю, как вы будете их преодолевать, если и через реку едва переползаете. Так что я вниз иду, а вы уж как знаете, — и он удалился со скорбной величественностью.

Тем временем кто-то нашел мяч, и началась игра в футбол. Одышливые игроки то и дело останавливались, ловя ртом разреженный воздух, особо уставшие делались вратарями. Киргизские дети в драных майках с иностранными надписями следили за нами с ближайшего пригорка. Когда, наконец, двое из них присоединились к игре, контраст был разителен – юркие и бодрые, они стремительно шныряли между нами, словно моторные лодки вокруг неповоротливых барж. Но вот по горам прокатился грохот, и игроки замерли, пытаясь угадать – то ли это гром, то ли сошла очередная лавина. Все сомнения разрушает неожиданно хлынувший дождь. Хорошо сидеть в просторной юрте и есть арбузы, прислушиваясь к шелесту воды и громовым раскатам! Многоопытный Сергей немедленно извлек из недр своей памяти подходящую историю о партии альпинистов, попавшей на Кавказе в грозу. Молнии падали с неба немногим реже, чем дождевые капли, от ледорубов, установленных в качестве растяжек, сыпались снопы искр, и трясущиеся от страха восходители принялись вышвыривать из палатки металлические предметы. Наружу летели фляжки и ножи, затем настал черед дюралевого каркаса самой палатки. Завернувшись в хлопающее на ветру лишенное скелета полотнище, один из путешественников заметил, что во рту его товарища что-то ярко сверкнуло при вспышке очередной молнии.

Это был железный зуб.

Несколько пар вытаращенных от ужаса глаз требовательно уставились на владельца зуба, которому пришлось задуматься, что лучше – вырвать злосчастный кусок металла или же быть вышвырнутым из остатков палатки вместе с ним. К счастью, все инструменты, которые могли послужить в роли клещей дантиста, давно уже мокли снаружи, и зуб уцелел.

Дождь то переставал, то сменялся крупным градом. Вечерело. Телевизор в юрте-ресторане показывал какую-то чушь. Наконец, кто-то наудачу щелкнул кнопкой, и на экране возникли знакомые кадры. Среди зрителей прокатился радостный шепот – “Вертикаль”! Черно-белые альпинисты прыгали через трещины, швыряя друг другу тяжелые рюкзаки, бородатый Высоцкий пел о друге, которого немилосердно тянут в горы, и здесь это смотрелось совсем не так, как в городских квартирах. Даже когда дизельный генератор зачихал и стих, оборвав фильм на середине, это воспринималось словно органичная часть сюжета.

24 июля

Наскоро позавтракав и поручив палатки конным киргизам, мы выступили в путь. Дорога вела через широкую Луковую поляну, на которой когда-то располагался основной лагерь. По пути то и дело попадались крошечные столики, уставленные пивом и Кока-Колой с ценниками, огромными по киргизским меркам. Возле одного из прилавков продавца не было, зато лежали несколько ковров. Когда мы подошли, два верхних ковра раздвинулись, и между ними сверкнул любопытный черный глаз. Торгующие пивом дети, брат и сестра лет семи, прятались под коврами от пронизывающего горного ветра.

Оправдывая название поляны, повсюду рос сочный горный лук. Но вот плоская равнина закончилась, и начался подъем на перевал Путешественников. Одолев крутые тропки, мы вышли наверх, и перед нами раскрылся ледник Ленина. То сказочно белые, то блестяще-черные, словно сделанные из графита, ледяные глыбы текли вниз, в долину, где им суждено было превратиться в реки. Выше по течению застывшие потоки сталкивались друг с другом и разбивались о скалы, громоздя гигантские ледяные пирамиды. Тяжелое холодное дыхание ледника поднималось до самого перевала. А выше, с другой стороны, сияли разноцветные горы – красные, зеленые, оранжевые, как на картинах Рериха.

Тропа шла вдоль ледника, медленно поднимаясь, пока не превратилась в крохотную полочку в потеках осыпающегося песка, зажатую между крутым склоном и покатым спуском, заканчивающимся обрывом. Однажды на узком и опасном участке навстречу нам вышла тяжело навьюченная лошадь, старательно ставившая на тропке ноги в линию, словно модель на подиуме. Мы прильнули к склону, понимая, что это не спасет положения, и конь, к седлу которого были приторочены огромные тюки, все равно не сможет с нами разминуться. К нашему великому изумлению, всадник грубо рванул животное за повод, направив его вниз по склону. Из-под копыт хлынули струи песка, тут же скатившиеся с обрыва на далекий ледник. Но лошадь устояла. Взмахивая головой, чтобы сохраниться равновесие, она размашисто прошла мимо нас и вылезла опять на тропу.

Подъемы сменялись спусками, редкая клочковатая трава – острыми камнями, мы пересекали бурные потоки, внезапно рождавшиеся из ледников и столь же неожиданно проваливавшиеся обратно в ледяные колодцы. Двое моих спутников отстали, еще двое – вырвались далеко вперед. При виде исчезающей на горизонте фигуры Сергея, я вспомнил слова неизвестного эквадорца, сказанные мне перед подъемом на Котопакси – “лучше всего восходят женщины любого возраста и мужчины старше сорока лет”. И если тогда я с трудом поспевал за двадцатилетней девчонкой почти без высотного опыта, здесь меня совершенно не удивил вид седого человека, находящегося в несравненно лучшей форме. Напротив, его спокойные и сильные движения укрепляли мою собственную веру в будущее.

После долгих шести часов, когда ненадежная тропа осталась позади, и мы взошли на ледник, впереди, наконец, замаячил лагерь. Он радушно встречал гостей развевающимися флагами и – о чудо цивилизации! – отрадным зрелищем гордо возвышающегося над безжизненными льдами могучего деревянного сортира. Собрав последние силы, мы бодро двинулись вперед, перепрыгивая через молочно-белые желоба, выдолбленные в леднике бойкими ручьями. Едва мы преодолели последнюю сотню метров, вновь началась метель. И вновь наша команда собралась в обеденной палатке. Не хватало только Бутылыча, который по дороге прикладывался к объективу своего фотоаппарата чаще, чем алкоголик – к фляжке. Он подошел через два часа – весь покрытый снежной коркой, но довольный. Но не его появление стало главным событием вечера – едва мы расселись за столом, как в палатку залетел ангел милосердия. У ангела была высокая стройная фигура, каштановые волосы, пробивающиеся из-под тугого платка, смеющееся открытое лицо и слегка раскосые задорные глаза. Они мигом оглядели нас, оценивая степень голодности каждого, после чего ангел улыбнулся и упорхнул обратно на кухню, где он работал помощницей повара (впрочем, самого повара никто никогда не видел). Первое явление ангела длилось лишь несколько секунд, в течение которых он проронил всего три слова:

— Меня зовут София.

25 июля

Ночью долго не мог заснуть из-за кашля. К счастью, мне досталась отдельная палатка, и остальных я особенно не беспокоил. Тем не менее, накрывая на стол завтрак, добрая София долго расспрашивала меня о симптомах и советовала идти вниз, пока еще есть силы. Бедный Юра по дороге отравился, и провел ночь еще хуже, чем я – его постоянно тошнило. У остальных самочувствие было в норме и, позавтракав, мы решили сделать акклиматизационный выход.

Погода была идеальная, и пик Ленина лежал как на ладони. У вершины трепетали снежные флаги – там гулял ветер, но внизу было тихо и спокойно. Слева виднелся перевал Крыленко – старого большевика, впоследствии – наркома юстиции, расстрелянного в 1938 г. Имея альпинистский опыт, приобретенный во время швейцарской эмиграции, Крыленко совершил в 1929 году одну из первых попыток восхождения и не дошел до цели всего 280 метров по вертикали. Всего – если не знать, каких усилий стоит каждый метр на семитысячной высоте, к тому же, без современного снаряжения, всего лишь в обычных валенках и древних прототипах кошек. Он и его неопытные товарищи едва не погибли, пытаясь установить на вершине бюст Ленина.

Ниже, на высоте 5200, видны скалы Липкина, на которых до сих пор можно обнаружить остатки самолета знаменитого летчика, потерпевшего в августе 1937 г. катастрофу во время сброса оборудования для очередной экспедиции, и чудом сумевшего посадить свой П-5 на крохотную площадку в окружении трещин и обрывов. Соседи по столику не преминули поведать мне жуткую историю о том, как отважный летчик съехал на собственной бурке, словно в санях, по крутому склону и, после многих дней опасных странствий, сумел выбраться к людям. Лишь в Москве я узнал, что в действительности Михаил Липкин посадил самолет рядом с лагерем альпинистов. Это было настоящим везением: как и подобает летчику, он был облачен в щегольскую кожаную куртку, пилотку и начищенные до блеска хромовые сапоги – не самый лучший набор для путешествий по горам. Едва выскочив из самолета (пропеллер был раздроблен случайным осколком льда), Липкин тут же начал составлять смелый план о том, как другие пилоты сбросят ему новый пропеллер и специальные лыжи, после чего он сможет разогнать аэроплан по склону пика Ленина, взлететь и довести драгоценную машину до аэродрома. Но этому замыслу не суждено было осуществиться. Пилот и штурман благополучно спустились вниз, а самолет за многие десятилетия был до каркаса разобран на сувениры восходителями.

Выбрать направление пути было несложно – хорошо заметная тропинка уходила вверх и загибалась направо, к Лагерю 2. Она казалась совсем короткой, но мы знали – это впечатление обманчиво.

Кошки привычно впивались в мякоть фирна и пористого льда. Повсюду бежали ручьи – хорошая погода открыла дорогу восходителям, но она же начала недобрую работу по растапливанию снежных мостов через трещины. С каждым солнечным днем маршрут будет становиться все опасней, и нам надо спешить. Первые трещины удалось перепрыгнуть без особых проблем, но они становились все шире, а снежные пробки – все тоньше, и вскоре пришлось встать в связки. Перед последним крутым подъемом нашу компанию бодро обогнала Катя с двумя подругами.

— За нами, мальчики! Не отставайте! – подзадоривали нас они.

— Куда уж нам! – ворчливо ответствовал Бутылыч. — Вы – спортсменки и комсомолки, а мы – лентяи да алкоголики!

— А мы, по-вашему, не алкоголики? – обиделись девушки. – Приходите вечером, сами увидите!

И они бодро скрылись наверху.

Через час мучительного пыхтения мы всползли на небольшую площадку около бергшрунда и, отдуваясь, сели отдыхать. Взгляд наверх утешения не принес – мы не преодолели даже трети пути. Спускались медленно, осторожно – склон казался почти отвесным. Мимо пронесся итальянский альпинист, по-видимому, возвращавшийся с вершины. Пара прыжков – и он играючи обогнал нашу группу, проводившую его завистливыми взглядами.

— Ничего, в третий раз здесь пойдете – тоже летать будете, — рассудительно заметил Сергей.

Вечером после тренировочного восхождения Юра почувствовал себя заметно лучше, зато у меня к кашлю добавился еще и жар. Впрочем, я не слишком огорчился – такое случалось и раньше после резких высотных подъемов, но потом быстро проходило. Сердобольная София, давно уже переименованная в Софочку, порылась по сусекам и теперь отпаивала меня чаем с остатками малинового варенья.

Вечером наш небольшой клуб снова собрался в обеденной палатке – на сей раз с новыми посетителями.

— Вы думаете, что видели трещины? – широко улыбнулся Андрей, альпинист из Москвы с острым худым лицом и вечно смеющимися глазами, — Нет, настоящие трещинки выше, вы до них чуть-чуть не дошли. Многое потеряли, доложу я вам! Представляете – идешь ты по тропе, смотришь – дырочка! Маленькая такая, аккуратная. Топаешь дальше, снова дырочка, потом – еще одна, прелесть какая хорошенькая! Глубокая такая, синенькая. И тут ты понимаешь, что все эти дырочки на самом деле – одна большая трещинка, а ты бодро шагаешь прямо по ней! Я-то, как последний дуралей, там без веревки ходил, но вы, ребята, лучше связывайтесь, а то, говорят, даже на Сковородке недавно кто-то на шесть метров вниз улетел. Хорошо хоть легко отделался – парой сломанных ребер. Но вообще маршрутик прелестный. Рекомендую!

— Ребята, не хотите ли прогуляться, посмотреть? – начальник лагеря Дима бодро вошел в палатку, отодвинув полог рукой, на которой не хватало пальца. — Тут давеча ледником четыре трупа принесло – старые, еще с 90-го года. Ума не приложу, что с ними делать. Один так вообще к самому лагерю приплыл. Пришлось его от греха подальше в мешок положить и опустить в трещину поглубже – пусть дальше дрейфует еще лет двадцать. Покойнику торопиться некуда.

— Зачем же вы его так? – удивился я. – Спустили бы вниз, может, кто из родных опознал бы по вещам. Экспертизу, в конце концов, провели бы!

— Чудак ты! – покачал головой Дима. – Только представь, что будет, если я тут все брошу и спущусь вниз с трупом под мышкой. Меня тут же менты загребут, и доказывай им потом, что не я его кокнул. Нет уж, спасибо!

— Но это же бред какой-то! – не сдавался я.

— Бред? – ухмыльнулся Дима. – Ты в Киргизии, дорогой, а не в Люксембурге! Тут все может быть! Недавно один мой знакомый нашел в горах рога горного барана, лежавшие там лет пятьдесят. Погрузил в машину, повез домой. Тут-то его экологи и поймали. Ты, говорит, ценного зверя завалил, этот баран таких баранов как ты десяток стоит, сейчас мы тебя самого в Красную книгу занесем как вымирающий вид, вперед ногами. И тычут под нос разными актами, протоколами и повестками в суд. С трудом от них откупился. Что было бы, если б он вез покойника? Думай, что говоришь!

И он торжественно удалился. Впоследствии я узнал, что о телах стало известно родственникам погибших, и на следующий год планируется специальная экспедиция по их извлечению и захоронению.

Остаток вечера мы романтично провели при свечах за игрой в преферанс. Поскольку на высоте деньги мало кого интересовали, возникла мысль играть по 10 грамм груза за вист – выигравший получал бы право переложить часть своих вещей в рюкзак товарища.

26 июля

Хотя София поднялась в пять утра, чтобы приготовить нам завтрак, о выходе не было и речи – до девяти валил густой снег, перемежавшийся градом. Когда погода улучшилась, несгибаемый Славин начал собирать нашу расслабившуюся команду. Из-за опоздания надо было торопиться, чтобы успеть до темноты. Пошли все кроме меня и Юрика, болезнь которого вернулась в утроенном виде. Мы решили поправить здоровье в первом лагере и присоединиться к нашим позже, благо запас времени пока позволял.

Ярко светило солнце, пели ручьи, а снег из-за примерзших к нему градин был похож на многократно увеличенный лист наждачной бумаги. Наши друзья время от времени выходили на связь. Им казалось, что заветный поворот направо уже близко, но мы, кинув взгляд на медленно ползущие по тропе крохотные темные точки, всякий раз огорчали их. И действительно – за каждым холмом, выглядевшим как самый последний, неизменно оказывался новый подъем, еще круче прежнего.

После обеда наша инвалидная команда отправилась погулять на ближайший ледник. Было жарко, и я, выдавив на себя половину тюбика солнцезащитного крема, гордо вышагивал по снегу в одном термобелье. Еще спускаясь к речке перед ледником, мы обнаружили на противоположном берегу странные пестрые пятна. Весь следующий час мы предавались безудержной фотоохоте. Ледник был невероятно красив. У его основания раскинулись озера, в спокойной воде которых отражались заснеженные горные пики. Ручьи ныряли под лед, как дельфины, неожиданно вылетая обратно в виде крошечных фонтанов. В неглубоких трещинах лед распускался, словно лепестки цветов – тонкие, полупрозрачные, сверкавшие самыми неожиданными красками. Бусины брызг сновали между ними, как пчелы, резные листы блестели на солнце – казалось, не было такой формы живой природы, которую не могли воспроизвести камни, вода и лед.

Путешествуя вдоль берега, мы случайно набрели на одно из пестрых пятен. Старая выцветшая куртка, еще не мембранная. Толстые зимние штаны. Термос с глубокой вмятиной и надписью по-немецки. Почему-то две пары солнцезащитных очков – все стекла уцелели, на них не было ни единой трещины. Вне всякого сомнения, это принадлежало безвестному туристу из Германии, погибшему во время катастрофы 1990-го года. Тогда, 13 июля, на территории Афганистана произошло землетрясение силой около семи баллов. Колебания земной коры спровоцировали гигантский ледяной обвал, уничтоживший целиком Лагерь 2 и похоронивший около сорока человек, что стало одной из крупнейших трагедий в истории мирового альпинизма. По горячим следам удалось извлечь всего четыре тела, а остальные до сих пор тихо дрейфуют вниз по ледовой реке.

Уже вечерело, когда на тропе показались две крошечные фигурки, поддерживавшие третью. Это спускали сверху альпинистку, у которой началась пневмония. Я мрачно похлебывал теплый чай и прислушивался к своему кашлю, все более острому и глубокому, – не начинается ли? Но нет, если не считать хронического недосыпа – кашель часто будил меня среди ночи, — пока все было хорошо.

27 июля

Утром нехотя вылез из спальника, вышел из палатки, чересчур резко выпрямился – и тут же внезапно почувствовал, что сознание уходит, а сам я валюсь куда-то в бок. К счастью, продолжалось это доли секунды. Сидевший неподалеку Дима ухмыльнулся при виде моей ошарашенной физиономии, и весело спросил:

— Что, маячок поймал?

Оказалось, именно так здесь называют это странное состояние. Послонявшись по лагерю после завтрака, мы с Юриком вдоволь наслушались предостережений, что от солнечной погоды все трещины открываются, но оставаться было скучно, и мы решили завтрашним утром продолжить восхождение.

Краткие переговоры по рации – у Раздельной снегопад, все сидят в палатке за исключением бодрого Бутылыча, который отважно гуляет наверху в поисках особо красивых кадров.

День тянулся долго – за хлопотами на кухне, где нас давно уже признали за своих, сытной едой и игрой в карты с Софией. Я откровенно любовался ее прямым смелым взглядом, стройной осанкой и естественной простотой движений. Даже роды никак не отразились на стройности ее фигуры. Оставив мужа сидеть с детьми, она несколько месяцев проводила высоко в горах, со спокойной радостью воспринимая все происходящее – тяжелую работу, вечную нехватку продуктов, вынуждавшую ежедневно прибегать к тысяче хитростей, чтобы накормить голодную ораву, приход новых друзей и прощание с ними.

Детство Софии прошло здесь, в горах, где отец возил ее в своей машине по Памирскому тракту. В юности она чуть не покинула этот край навсегда, когда ей в России предложили карьеру фотомодели. Но не сложилось – неожиданно погиб брат, и София посчитала своим долгом остаться с матерью, тяжко переживавшей утрату. Шло время, как-то незаметно появился муж, затем дети, но она по-прежнему не утратила того таинственного и хрупкого ощущения свободы, без которого жизнь теряет яркость и медленно покрывается пылью. Ее глаза не потухли, как у большинства киргизских женщин, сломленных тяжелым домашним трудом, они были полны энергии, и в то же время внутреннего спокойствия, которое так притягивает окружающих. Природный ум и здравый смысл с лихвой компенсировали отсутствие хорошего образования, делая Софию исключительно приятным собеседником.

За разговорами игра шла неторопливо. Рядом звякали кружки – кого-то громко поздравляли с покорением Горы.

— Меня всегда удивляло это выражение – “покорить Гору”, — сказал я. – Как можно сравнивать нас и ее? Погибнем мы или взойдем наверх – для Горы нет ни малейшей разницы. Она существовала за миллионы лет до того, как на ее темя взобрался крохотный человечек, и просуществует еще столько же, хотя от этого человечка не останется и следа. Мы можем взойти на Гору, но покорить ее – никогда.

— А, по-моему, Гора – это женщина, — возразила София. – Она может пустить тебя наверх, а может стряхнуть вниз, будь ты хоть самым сильным. И для того, чтобы оказаться на вершине, Гору, как и любую женщину, надо покорить.

Вместо ответа я зашелся в резком кашле. Казалось, легкие так и норовили выскочить из груди.

— Шел бы ты вниз, парень, — подал голос мужчина из-за соседнего столика. – Поверь, я знаю, о чем говорю. С таким кашлем не успеешь оглянуться, как заработаешь отек легких, а там – смерть в течение двух часов. Спустись к траве, подлечись, а на следующий год возвращайся.

— Завтра решу, — сухо ответил я ему. Вновь и вновь я мысленно оценивал собственное состояние, и каждый раз приходил к одному и тому же выводу – если не считать кашля и усталости, организм работает как часы, а значит – можно идти вверх. Я знал, что совершаю глупость, но она была столь просчитанной и рациональной, что я даже не испытывал от нее того особого рода удовольствия, которое чувствуешь, ввязываясь в очередное безумство.

Внезапно Юра легонько толкнул меня в бок и указал на человека, читавшего газету за нашим столом.

— Удивительное дело, — сказал он мне. – На нем куртка Red Fox, сделанная из Гор-Текса!

— Ну и что? – не понял я.

— Red Fox никогда не работал с Гор-Тексом! Что-то здесь не то…

Я внимательней вгляделся в нашего соседа. Худой, поджарый. Клочковатая седая бородка, явно отросшая за время пребывания в горах. Короткий подбородок странно контрастировал с широким выпуклым лбом. Добрые глаза близоруко щурились. Во всем его облике чувствовалась то спокойное отношение к своей персоне, которое бывает либо у смирившихся неудачников, либо, напротив, у людей, поставивших себя выше необходимости кому-либо доказывать свой авторитет. Наконец, он отложил газету.

— Не могу читать, — грустно сказал гость, виновато улыбнувшись. И добавил, словно извиняясь, – Все из-за восьмитысячников. Когда ты там долго, это очень плохо действует на глаза.

— Простите, а как Вас зовут? – поинтересовался Юра.

— Сергей, — ответил незнакомец.

— А фамилия?

— Самойлов.

Юрик чуть не подскочил на стуле. Еще бы – не каждый день доводится разговаривать с живой легендой!

— Какие у Вас планы на этот год? – наконец, спросил он.

— Вот, приехал сюда акклиматизироваться перед К2 и немного подзаработать. Предлагали на днях вести группу, но повезло – встретил двух знакомых олигархов, буду подниматься с ними.

Его радость была понятной – вскоре я узнал, что даже известные мастера зарабатывают во время восхождения своим каторжным трудом и риском для жизни меньше, чем средней руки клерк в московском офисе.

— А что Вы планируете на К2? – не унимался Юра.

— Денис Урубко позвал на первопроход северного ребра.

— Не страшно?

— Страшно. Очень… — он ненадолго замолчал. – Если сделаем, завяжу с восьмитысячниками. Совсем.

Потом подумал и добавил чуть тише:

— Разве что один проектик интересный сделаем. И еще есть задумка. Жалко, если пропадет. Поживем — увидим…

28 июля

Я нажал на пульте кнопку перемотки и задумался. Во время просмотра фильма – короткого, мрачного, почти черно-белого – меня не покидало ощущение странной недосказанности. Казалось, что скучный сюжет создан исключительно для отвода глаз, и помимо него в киноленте скрыто нечто неизмеримо более важное – надо лишь разгадать эту загадку или забыть про нее навсегда.

Один за другим мелькали кадры – грамотно выстроенные, но слишком, даже подчеркнуто, тривиальные. И вот — да, это оно! Я жму на клавишу остановки так сильно, что пульт едва не трескается. Короткий фрагмент – женщина, не имеющая никакого отношения к сюжету, проходит наискосок помещение, в котором происходит действие. Она движется спиной к камере, ее лица не видно — лишь длинные густые волосы, черные и блестящие, как ягода вороний глаз. Я запускаю фрагмент с женщиной заново, и мне кажется, что в этих волосах на мгновение появляется нечто странное. Снова отматываю, и на сей раз листаю кадр за кадром. Скачкообразные движения, густота волос, и вдруг, с очередной сменой картинки, на затылке женщины возникло лицо. Я откидываюсь на спинку кресла, мои пальцы дрожат. Несколько кадров вперед – лицо остается – слишком долго для короткого момента, едва замеченного мною при просмотре на обычной скорости. Назад, кадр за кадром, туда, где — я точно помню! – лица еще не было, не должно было быть! Но оно теперь и там, холодное, неподвижное – слишком неподвижное для фильма, и я понимаю, что это лицо имеет под собой основу более надежную и неизменную, чем неизвестная женщина, комната, по которой она идет, камера оператора, весь фильм. Оно никуда не перемещается, но в то же время ползет. Не становится больше, просто кадр съеживается, словно лицо разъедает пленку. Маленькое, неживое – оно заполняет весь экран. Еще смена кадров – и лицо выплескивается из телевизора, причудливо, но вместе с тем органично и естественно искривляя окружающее пространство, уничтожая его. Исчезло все – кресло, стены, небо и звезды. Остались только я, лицо неизвестной женщины с черными волосами и пульт, на котором пальцы продолжали механически нажимать кнопку перемотки кадров…

Я проснулся от очередного приступа кашля. Было очень холодно. Всю ночь шел снег, и проход через трещины обещал быть относительно безопасным.

Юра, чье здоровье существенно улучшилось, чувствовал себя необычайно свежим. Увы, про себя я того же сказать не мог. Перед самим стартом тело сводит судорога, минут пять я катаюсь по полу палатки, затем все проходит.

Выдохшись в первые же два часа подъема, я то и дело останавливался, плюхался на рюкзак и подолгу сидел, переводя дух. К счастью, даже у такого состояния была позитивная сторона. Усталость принесла отупение, я шел как робот, не чувствуя ни малейшего страха. Страх предполагает наличие некоторой бодрости, мне же не хватало сил даже на то, чтобы бояться – лишь на передвижение собственных ног. Шаг, другой. Трещина шириной метра три, зубы льда далеко внизу, посередине — островок снежного мостика толщиной сантиметров тридцать. С трудом заставляю себя застраховаться – лень, и на все наплевать. Идем дальше. Вскоре встречаем Сергея и Бутылыча, идущих в первый лагерь для отдыха перед финальным штурмом. Я механически здороваюсь и забываюсь на своем рюкзаке, пока Юра разговаривает с ними. Подъем. Наши собеседники уже далеко внизу. Продолжаю переставлять ноги.

— А Бутылыч-то сдал. Совсем зеленый, и говорит еле-еле. Заметил? – спрашивает Юра.

Нет, не заметил. Нет ничего – ни трещин, ни Бутылыча, ни меня самого. Только ноги. Шаг, еще один. Кошки глубоко уходят в фирн и, кажется, пускают там корни – выдергивать ступни становится все сложнее.

Но вот подъем закончен, и мы поворачиваем направо. Перед нами расстилается огромное плато Сковородка – широкое и вогнутое. Благодаря своей форме, Сковородка обладает способностью фокусировать лучи Солнца, отражающиеся от снега и льда, так что путешественник чувствует себя тушкой, обжариваемой со всех сторон – отсюда и название плато. Лагерь расположен на морене с противоположной стороны. Разноцветные палатки громоздятся друг на друга по крутому склону, но до них еще надо дойти. Посреди Сковородки закончились силы даже у бодрого Юры. На последних метрах нас бы обогнала и престарелая улитка, но вот, наконец, мучения позади, я блаженно растягиваюсь внутри палатки. Глаза сами закрываются, однако Юра немилосердно расталкивает меня. Надо сделать множество дел – убраться в палатке, расстелить карематы и спальники, набрать снег, вскипятить воду… Юрик работает лихорадочно, почти судорожно. У него учащенное сердцебиение, к тому же он знает, что скоро отключится, а если мы оба заснем, не успев подготовиться к ночевке, последствия могут быть самыми печальными. К счастью, моя сонливость внезапно проходит. Я ощущаю почти бодрость и отправляю Юру спать, решив приготовить еду самостоятельно.

Любой повар знает, что есть в приготовлении пищи нечто сакральное. Еда – это не просто механическая сумма разнообразных продуктов, подверженных термической обработке. Прежде всего, она – полет фантазии, искрящееся творчество, достойное прославления наряду с литературой и музыкой. Что может рассказать об истории страны лучше, чем ее кулинария? Здесь все как на ладони – завоевания и порабощение иноземными захватчиками, бедность и безумное богатство, высокая культура и буйство пошлости. Трехчасовая очередь в МакДональдс на рубеже девяностых – есть ли более красноречивое свидетельство того времени? Салат оливье и Советское шампанское, военные продуктовые карточки и лихие пирушки дореволюционных купцов… На смену русопятой репе идет насаждаемая царем-реформатором картошка. Но проходит несколько поколений – и пересаженный на нашу почву иноземный корнеплод вовсе не прошибает своими клубнями окно в Европу, а сам превращается в нечто свое, родное, лишь укрепляющее нашу обособленность и самобытность. Да, кулинария еще ждет своих Геродотов!

Походная кухня, несмотря на ограниченность в сырье, имеет одно существенное преимущество – куда более благодарную аудиторию. Голодные товарищи готовы глодать даже шнурки от собственных ботинок вместо спагетти, и любое удачное отступление от стандартной трапезы гарантирует успех. Пошарив по углам, я обнаружил обширную коллекцию приправ и десяток пакетиков с разнообразными сублимированными продуктами. Свинина и курятина, петрушка и базилик – все сыплется в бурлящий котелок, и когда варево готово, по буйному разноцветью оно может соперничать с полотнами Кандинского. Ужин проходит великолепно.

С темнотой возвращается холод. Если внизу мы перед сном раздеваемся, то на Сковородке, с ее дневным пеклом, все происходит наоборот – валявшиеся весь день в трусах альпинисты натягивают по две пары носков, штаны и пуховые куртки. Сердце Юрика по-прежнему колотится, но уже не так быстро. От моего кашля остаются розоватые следы на снегу, что несколько омрачает радость окончания тяжелого подъема. Вместе с мокротой отходят странные куски плоти. Ничего, вершина уже близко.

29 июля

Утром мы наконец-то смогли осмотреть лагерь незамутненным взглядом. GPS показывал высоту 5400 метров. Мы находились на морене, поднимающейся к горе Раздельной, на которой располагался Лагерь 3. Дорога вверх походила на горнолыжную трассу без подъемника – тысячи следов, оставленных в глубоком снегу, и гладкие длинные полосы там, где усталые путешественники съезжали на филейной части. Внизу открывалась роскошная панорама Сковородки, по которой медленно ползли крошечные фигурки. Вокруг кипела жизнь, а резкий подъем морены, из-за которого палатки громоздились друг на друга, создавал впечатление одесского дворика-колодца. Нашими соседями сверху были веселые иранцы, один из которых успел взойти на Эверест, а другой – на Эльбрус, где набрался русских слов, не слишком цензурных. Справа в странной палатке, похожей на гнездо ремиза, жила прекрасная итальянка с длинными косичками. На то, как она залезает в низкий тамбур, собиралась посмотреть половина лагеря. Но главной местной достопримечательностью были, как это часто случается, сортиры. Первый из них, официальный, располагался за камнями вдалеке от лагеря. К нему по крутому склону вела тропинка, и отважный альпинист, дерзнувший справить большую нужду, ежесекундно рисковал по дороге к заветной цели поскользнуться на фирне и улететь вниз, на Сковородку. Второй сортир, сооруженный в самом лагере, представлял собой снежную стенку шириной в полтора и высотой в один метр. Он был приватной собственностью обитателей большой зеленой палатки снизу, посторонних в него не пускали.

Отодвинув в сторону огромный спальник, ласково именуемый могилой, мы отправляемся в акклиматизационный выход наверх. По дороге встречаем спускающихся Славина и Дениса. После ночевки на шести с лишним тысячах у обоих болит голова, но каждый шаг вниз стремительно возвращает им силы и здоровье. Увы, у нас подъем их с такой же скоростью отнимает. Полтора часа – и мы стоим на перевале. Здесь дует ветер, жара Сковородки сменяется ледяным холодом, и я с тоской думаю о перчатках, непредусмотрительно оставленных в палатке. Руки коченеют. Финальный подъем к лагерю на Раздельной кажется вертикальным взлетом (потом, взглянув на него со Сковородки, я убедился, что это – иллюзия). Силуэты людей — словно мухи, попавшие в мед, двигаются медленно, инертно. Но вот – вверху кто-то садится на задницу и ловко съезжает, маневрируя между вялыми фигурками как заправский автогонщик. Слышатся гневные возгласы, однако герой благополучно долетает в облаке снежной пыли до перевала.

Идем с группами из Питера и Украины, беседуем, словно старые друзья. Спасательная команда готовится спускать вниз словака, сломавшего ногу. Он валялся на снегу под крутым спуском с Раздельной несколько часов, пока сердобольный чех не одолжил ему палатку. Теперь он лежал в ней, время от времени высовывая голову и прося у проходящих мимо воды. Когда на очередном привале я, продрогший и усталый, падаю на снег, веселые украинцы всовывают мне в руки флаг своего спонсора и жизнерадостно фотографируют со всех сторон. Кажется, я пытался улыбаться. Фотографируюсь на фоне пика Ленина. Как только щелкает затвор, понимаю, что моргнул. Прошу переснять, и лишь потом осознаю: я – в черных солнцезащитных очках, глаз все равно не видно…

Когда я спускался вниз и на мгновение остановился на перевале, крохотная цветная вспышка мелькнула в черно-белом пространстве снега и льда. Я оглянулся и остолбенел: рядом порхала бабочка-шоколадница. Она кружила по разреженному воздуху, выписывая невидимые узоры, а потом тихо села ко мне на плечо…

30 июля

Утром погода ясная. Ветер. Густо мажемся кремом. Лицо Юрика серое, словно покрытое коростой. Губы потрескались. Белесые потеки липнут к щетине. Моментально придумывается сюжет: отряд альпинистов идет к вершине, рядом с ними характерной походкой, ухая и кряхтя, двигаются зомби, призванные горным шаманом, чтобы помешать восходителям. Люди и зомби смешиваются, но продолжают спокойно шагать своей дорогой – и те, и другие принимают друг друга за своих, поскольку выглядят совершенно одинаково.

Юрик уходит вниз. Для него восхождение закончилось. Я из щели в палатки гляжу, как он бредет вместе с найденным в лагере напарником – вдвоем ходить безопасней. Над мореной летают бабочки. Зачем они оказались на этой высоте? Что манит их сюда? Здесь нет ни цветов, ни теплых озер – лишь разноцветные купола палаток. Две крошечные – не больше бабочек – фигурки пересекают Сковородку и скрываются из виду. Приготовив себе термос кипятка, не без труда надеваю кошки. В третьем лагере стоит маленькая палатка Сергея – если ее еще не унесло ветром. Там есть горелка и немного еды. Надо лишь подняться и заночевать.

Не дойдя до перевала, почувствовал — уплываю. Сердце бешено колотилось, пот залил глаза. Покачнувшись, я сел на снег. Мимо проходили люди. Медленно, как во сне, плыл отряд альпинистов. Бодро шагал гид. Из его рюкзака торчали вешки. На их кончиках развевались красные флажки, придавая его фигуре праздничный вид. Посидев немного, я бросил последний взгляд на перевал и повернул вниз. Надо было подготовить палатку к прибытию Сергея – он собирался вернуться из первого лагеря.

Сергей сильно сгорел, но выглядел бодрым и довольным – в особенности, отведав высокогорный борщ и досыта напившись киселем из клюквы и брусники. Хвастаемся своими разносолами по рации, но внизу София тоже даром времени не теряет, и наши друзья в чудовищных количествах поглощают фаршированные перцы и арбузы. Бутылыч сошел с дистанции – наверху он от жажды ел снег, и теперь, похоже, подхватил ангину. Подкрепив свои силы, я думаю предпринять на следующий день очередную попытку, но Сергей непреклонен – наверху осталось мало еды, и я могу стать помехой для остальных.

Привалившись к перегородке тамбура, из-за которой выпирали рюкзаки, он с удовольствием рассказывает байки о пике Ленина – как на предвершинное плато скинули непонятно зачем огромную титановую пластину, а в конце 60-х на семитысячник был сброшен парашютный десант – в маскхалатах и с автоматами, чтобы продемонстрировать вероятному противнику неограниченные возможности Советской Армии.

— Сначала куклу скинули – прямо в точку. Затем люди пошли. Первый десант приземлился как надо, а потом ветер подул. Так что всю вторую заброску снесло прямо на скалы. Только двое уцелело – кто вовремя сообразил, что происходит, и дернул кольцо парашюта лишь в самый последний момент. Но самое страшное началось после, когда тех, кто остался в живых, горняшка скосила. К счастью, их альпинисты страховали, помогли спуститься вниз, иначе бы никто не выжил…

Остатки борща замерзают в котелке. Темнеет. Отогреваюсь в спальнике, нырнув в него с головой. Страшно хочется женщины, но еще больше – Кока-Колы. Всю ночь я ворочаюсь, кашель не дает заснуть. Стоит только начать, как немедленно, словно эхо, кашель зарождается в соседней палатке, потом еще в одной – и вот уже гремит весь лагерь, как на перекличке. Если б на нас сверху смотрели инопланетяне, они наверняка подумали бы, что кашель – это язык, на котором земляне общаются между собой, и сейчас, в ночи, идет оживленная беседа.

31 июля

Мороз и солнце. Пожелав Сергею удачи, иду вниз. Настроение, как ни странно, отличное. Сковородка кажется необычайно красивой. Из белой пустыни растут причудливые ледяные фигуры – морда с ощеренной пастью, пушистый штопор с маковкой, как у церкви… На лице – глупая улыбка, шучу, подбадриваю ползущих наверх… Скачок, другой – и трещины остаются позади. Небольшая группа восходителей из Питера собирается с духом перед коварной расщелиной. “Быстрее, ребята! А то солнце палит, скоро мосты разведут!” Они смеются в ответ. Машу рукой Славину и Денису. Друзья восстановили силы, и идут наверх для решающего штурма гораздо бодрее, чем в первый раз. Скатываюсь вдоль крутого склона, по которому медленно полз вниз еще несколько дней назад. И вот уже Софочка радостно несет мне изысканнейшие из яств. Гора сияет, ручьи поют. Молчаливо стоят вьючные лошади, ноздри блаженно впитывают конский запах – пряный и вкусный. Жизнь удивительно прекрасна, пусть это даже обычное последствие кислородного опьянения.

Рядом со мной обедает худощавый мужик – обладатель всклокоченной шевелюры, всклокоченной бороды и всклокоченных бровей. Даже ресницы у него, кажется, были всклокочены. Это — знаменитый Сан Саныч Агафонов, поющий альпинист. Многократный чемпион СССР, он участвовал в легендарном восхождении команды Шпаро на МакКинли, когда на вершину поднялись двое инвалидов – колясочников. О сложности этой экспедиции говорит хотя бы тот факт, что в качестве акклиматизационной тренировки спортсмены взошли на пик Ленина зимой. Как мне рассказывали, инвалиды-альпинисты – совершенно замечательные люди, которые ведут гораздо более полноценную жизнь, чем большинство здоровых. Сидя в специальных санях, они двигались вверх самостоятельно – то отталкиваясь палками, то подтягивая себя по заранее провешенным веревкам. Сильные и жизнерадостные, они отваживались и на более безумные приключения. Так, один из них отправился путешествовать на своей коляске, исколесил половину России и даже долго странствовал по тайге, оставляя отпечатки шин на звериных тропах и руслах рек. Но всех превзошел газетный магнат, которому при покушении повредили позвоночник, навсегда усадив в инвалидное кресло. Он поднялся на Эльбрус в окружении многочисленной свиты. На протяжении всего восхождения столь важную персону со всех сторон окружали охранники, косолапо ступающие по фирну в непривычных кошках, с ледорубами в руках и пистолетами под мышкой.

Как выяснилось, Сан Саныч нанялся гидом к Кате и ее подругам. Девушки тоже отдыхали неподалеку. Две из них готовились идти вниз: пока я полз через трещины, забыв от усталости про страх, спортсменки, находившиеся в существенно лучшей форме, посчитали такой путь слишком опасным. Они прыгали на центральный кусочек пробки и, не задерживаясь на нем, катились вперед, в безопасное место. Во время такого прыжка одна из Катиных подруг ушибла колено. Рана, не слишком значительная в обычных условиях, здесь оказалась довольно опасной. Колено распухло, черный синяк пополз с него вниз по ноге. Вторая подруга вызвалась сопровождать раненую при эвакуации, так что на маршруте осталась одна Катя.

— Хорошая девчонка, дойдет, — бодро вещал Сан Саныч. – У нее есть все для успеха – сила, здоровье и, конечно, самое главное.

— Удача? – спросил кто-то.

— Какие глупости! – усмехнулся Сан Саныч. – Самое главное для восходителя – это хороший гид! Вы думаете, задача гида – указывать путь? С этим прекрасно справляется GPS! Готовить еду и ставить палатки? Пусть туристы делают это сами или нанимают повара, если денег много! Главная задача гида – создавать нужный настрой. С ним на вершину взойдет и черепаха.

Вечером в палатке был концерт. Сан Саныч пел свои песни – про горы, друзей, верный ледоруб и не всегда верных женщин. Теплый запах свечей, простенькие рифмы, знакомые с детства гитарные аккорды, снег за надежным пологом палатки, грохот отдаленных лавин, казавшийся эхом музыки, – все это сливалось в единое ощущение счастья и покоя. Глубокой ночью мы вышли наружу. Полнолунное небо светлело, и облака сохраняли дневную белизну. Уютно светились палатки, высоко над ними сияли чистые горные звезды, а впереди, где-то у трещин, плясали огни фонариков.

“Будут еще горы! – радостно подумал я. – Обязательно будут…”

1 августа

Инвалидная команда – Бутылыч, Юрик и я — собиралась в дорогу, а лагерь продолжал вести обычную жизнь. Пришел отряд эстонцев, выстроенный в стройную шеренгу. Даже сами альпинисты казались одинаковыми – белобрысыми и чуточку нелепыми. Следуя командам, они одновременно скинули рюкзаки, сели за стол, поглотили требуемое количество пищи, оставили грузы и ушли вниз, где их на следующий день изловили пограничники. Сан Саныч, сидя вполоборота к знакомой альпинистке, с кокетством бывалого Дон Жуана пел о своих любовных неудачах. Сергея Самойлова окружили ученики. Молодые узбеки ловили каждое его слово. Казалось, что от этой группы по всей обеденной палатке разливается мягкий радостный свет.

— Наша гордость, — шепнула София, протягивая мне раскрытый журнал с большой фотографией Сергея – веселого и безбородого, и рассказом о восхождении его и Дениса Урубко на восьмитысячный Броудпик.

Закончив чтение статьи, я продолжил листать страницы. На другом снимке человек с коричневым лицом, задорно улыбаясь, демонстрировал фотографу культи от ампутированных пальцев. Еще несколько страниц – и я увидел крупную, в половину листа, цитату из Омара Хайяма:

“Если хочешь испытать счастье – иди в пустыню. И по возвращении первая же грязная луже станет источником высшего блаженства”. Старый поэт был, как всегда, мудр.

Грустное прощание с Софией – и вот уже мы шагаем обратно, через ледник. В дороге нас обгоняет Самойлов. Он двигается как лошадь – бодрым шагом по ровным участкам и бегом – в гору. Один из шедших навстречу туристов воскликнул:

— Какие на Вас интересные ботинки! Я сам себе думаю подобные покупать. Что Вы про них скажете?

Отличный выбор! – улыбнувшись, сказал Сергей. – Денис Урубко в точно таких же был на Броудпике, и они ему очень понравились.

Турист уважительно крякнул – его собеседник знает самого Урубко! — поблагодарил и двинулся дальше, а мы с Юриком вспомнили только что прочтенную статью и восхищенно переглянулись.

Речка, которую мы в прошлый раз прошли по камушкам, разлилась, и возле нее дежурят предприимчивые всадники. Я с трудом усаживаюсь за спиной старого киргиза. Пока лошадь нащупывает копытами камни речного дна, я стараюсь удержать равновесие, балансируя тяжелым рюкзаком, который висит над самым хвостом животного. Говорю себе – ты слишком часто смеялся над нерадивыми литераторами, писавшими в романах нечто вроде: “Его мускулистые ноги крепко сжимали круп верного коня”. Мог ли ты подумать, что когда-нибудь окажешься именно в такой ситуации?

Узенькая полузасыпанная тропка над пропастью. Теперь я бодр, трезво оцениваю обстановку, и мне становится по-настоящему страшно. Но вот уже все позади, мы вернулись.

Вечером Сергей пригласил нас в лагерь, где он остановился. Уютно пахло конской мочой. В просторной палатке неторопливо перебирал струны гитары хозяин лагеря – высокий седеющий мужчина с русскими чертами лица, но в киргизской шапке. Рядом похлебывал спирт чешский альпинист Лукаш, в которого с каждым глотком живительной влаги вливались новые знания русского языка. Корпулентная повариха – украинка с гордым именем Саломея – бодро готовила салат в огромном тазике. Во главе стола сидел Баглан – президент казахской федерации альпинизма. Завидев незнакомые лица, он немедленно подарил нам по собственной книжке о горах в окрестностях Алматы. Рядом с Сергеем сидели два его спутника – алматинский спасатель Кайрат и украинец Игорь Карабин – человек с хитрыми светлыми глазами и квадратным подбородком. Игорь был странником. Давно покинув Украину по особым обстоятельствам (друг подставил…), он успел поработать в половине стран мира, выучить с дюжину языков и сменить десятки профессий – от гида до строителя. К тому же, столь говорящая фамилия просто вынуждала его стать хорошим альпинистом. С Сергеем его свели обстоятельства почти романтические – их вместе били непальские грабители в Катманду, что не могло не породить взаимной симпатии. Несмотря на столь пеструю компанию, гвоздем вечера, несомненно, был Саша Чечулин – один из “олигархов”, взошедших вместе с Сергеем на Гору. Он излучал счастье в количестве, достаточном, чтобы заменить пару-тройку атомных реакторов. И немудрено: всего полтора года назад он лежал в снегу с множеством переломов, и не всякий врач поручился бы за его жизнь.

— Взгляните на этих людей, ребята! – восклицал он, обнимая Сергея и Кайрата. – Они мне жизнь спасли. Эти двое парней – и телефон Thuraya! Я с горы спасателей вызвал по спутнику, так они через двадцать минут прилетели!

— Было дело, — засмеялся Сергей. – Я тогда, помнится, солдату морду набил. Нужен автомобиль – а он, бестолочь, его разогреть забыл...

Вокруг его глаз расходятся веселые морщинки. Сложно представить себе этого человека в минуту гнева.

Саша тем временем продолжал:

— С Октябренка я упал тогда. Сам виноват, конечно, – крюки небрежно забил. Летел метров шестьдесят. Гляжу в полете – уносит меня не туда, нужно на другую стенку. Что делать? Пришлось отбить от скалы локтем. Локоть, конечно, пополам, а заодно и пара ребер. Печень повредил, почку… Потом от трещины ногой оттолкнулся. Ее, ясное дело, тоже искрошил, и остановился перед самой землей — страховка, наконец, сработала! Едва успел до телефона дотянуться, и отключился… Опоздали бы спасатели – не разговаривал бы сейчас с вами!

И он радостно засмеялся.

Постепенно оживляется и Баглан. С блеском в глазах он рассказывает историю попытки восхождения двенадцати казахских альпинистов на пик Победы в 1955 году. Команду напутствовал лично Брежнев, желавший первопроходом семитысячника отметить десятилетие победы в войне.

— Они гибли один за другим, — говорил Баглан, прихлебывая спирт. – Наконец, остались трое – командир, племянник Суслова и Урал Усёнов. И тут племянник гибнет! Чрезвычайное происшествие! Надо спасти хотя бы тело! Командир приказывает Уралу оставаться и ждать, а сам идет за помощью – и тут же срывается. Усёнов его ждал, сколько мог, потом пошел вниз, и уже у подножия, на леднике, упал в трещину. Там его и нашли через сутки, живого и невредимого. А год спустя он все же взошел наверх с экспедицией Абалакова. И – представляете! – я отыскал Урала! Он уже старик, работал до последнего учителем физкультуры, всеми забытый. Сейчас, конечно, когда люди узнали о том восхождении, он герой, его постоянно приглашают на альпинистские встречи. Я решил об этом фильм снять, с Уралом в главной роли. Хотел блокбастер, но не получилось. Сказали, что для кассового успеха непременно нужны антигерой и конфликт между альпинистами из-за любовного треугольника. Мол, один у другого когда-то девушку увел, а тот с ним в горах расквитался. Или наоборот, простил все обиды и героически спас, пожертвовав собой. С антигероем проблем никаких – там был стукачок, записывавший все разговоры команды. Его блокнот нашли, из него мы и узнали в деталях, что там происходило. А вот с любовным треугольником незадача вышла – не было его! А выдумывать, клеветать на ребят, не хотелось…

Маленький лагерь гудел как улей. К ликованию взошедших прибавлялось ожидание нового чуда – на следующий день самолет с женами участников попойки должен был приземлиться в базовом лагере – впервые в истории Луковой поляны.

— Мне тут говорили, что в “Горах Азии” гоняют туристов-дикарей с их площадок, — басил хозяин лагеря. – Ребята, скажите им – пусть приходят сюда! Места хватит всем! Я каждому рад!

Звенели бокалы, а Кайрат с гордостью листал передо мной альбом с фотографиями алматинских спасателей – групповой снимок отряда во главе с Сергеем, тренировки в воде, вертолетные заброски и бесконечные снежные пики…

Чех Лукаш и Саломея хором распевали песни Высоцкого на украинском языке, палатка дрожала от хохота, и где-то на краешке сознания пульсировала мысль о том, что наши друзья сейчас наверху, а Сергей, возможно, уже начал финальный бросок…

4 августа

Яркий живой свет бил в окна обшарпанной ошской гостиницы. Мы смущенно ерзали, сидя в ряд на кушетке. Единственным человеком, сохранявшим олимпийское спокойствие, была Яна. Она сидела напротив, будто на очной ставке.

— Я в последний раз видел твоего отца во время восхождения, — говорил Сергей. – Дошел до вершины, начал спуск, а он идет навстречу. Сколько, говорит, осталось? Я ответил — метров двести, не больше. Пошел дальше вниз. Через несколько минут погода испортилась. Снег, ветер, ничего не видно. Я достал GPS, двигался почти вслепую. Тропинка узкая, ее сразу засыпало, так что я то и дело с нее сбивался и проваливался по пояс. Потом встретил группу, они лучше знали маршрут. С ними и добрался вниз. А его больше не видел. Только при спуске к базовому лагерю встретил киргиза, который копию страницы паспорта всем показывал. Так и узнал…

Яна пожала плечами:

— Папа уже не в первый раз попадает в передряги. Несколько лет назад даже думали, что погиб, а он отсиделся в пещере, переждал бурю и спустился. Сейчас наверняка то же самое. Сидит в ледяной пещере, пережидает. А что у тела, которое на Сковородке нашли, оказалась его куртка, так папа, видимо, поменялся с кем-то, кто промерз. Куртка теплая была очень, а он добрый…

— Надеюсь, что Вы правы, — кивнул Сергей. – В любом случае, надо и отца подождать, и разобраться, чье тело. В страховую компанию позвонить, все выяснить и ехать обратно, на Луковую поляну.

Яна послушно кивала.

Когда ее проводили, Сергей покачал головой и вздохнул:

— Это – точно он, я уверен. Не стал девчонку огорчать раньше времени, пусть подготовится. На Сковородке к телу уже и тропинка протоптана. Только снимут его оттуда нескоро. Пока деньги перечислят, а это тысяч десять долларов, пока вниз свезут – как минимум месяц пройдет. Пусть подождет. Что ему сделается… А я после этой поездки, похоже, созрел. Пора восьмитысячник брать. Отдохну – и поеду на Чо Ойю…

2 августа

Над юртой поднимался дым. Высокая киргизка в красном платке разогревала на кизяках котел с налепленными на стенки лепешками. У нее было темное лицо и ярко-белые идеальные зубы. Маленькая серьезная дочь помогала ворошить навоз, бритые сыновья играли рядом. Привязанный к железной палке конь отвернулся, глубокомысленно жуя траву. Пик Ленина сиял за долиной, где сливались красная и белая реки.

Послышался тихий рокот, и вскоре над поляной медленно пролетел ярко раскрашенный Ан-2. Клюнул носом, резко взмыл вверх и заложил крутой вираж. Второй заход, еще ниже. Конь поворачивает удивленную морду, по ней чиркает крылатая тень. Третий раз – и самолет приземлился, подпрыгивая на неровностях широкого поля. Из-за холма уже выбегали люди, крича и размахивая руками. Дети, добравшиеся до самолета первыми, уважительно гладили крылья, взволнованный киргиз раздавал всем желающим горячие лепешки, поливая их жидким пахучим маслом. Бледные, но радостные пассажирки выходили, нагибаясь, через низкую дверь, а седой пилот уже крепко стоял на земле вместе со своим юным помощником – невозмутимый, слегка улыбающийся. Казалось, он не замечал окружившей его восторженной толпы.

— Пошел на первый круг, гляжу – дамы заволновались, — говорил он. – На втором понял, что будут визжать. Я им и сказал – не волнуйтесь, дамочки, сейчас третий раз посмотрим, а на следующем заходе буду сажать машину. Они притихли, а я взял и сел сразу. Даже испугаться не успели!

За пригорком Бутылыч неумело орудует ножом, освежевывая барана. Немецкие альпинисты идут на Гору, мы желаем им удачи. Строем шагают очередные эстонцы. В Лагере 3, на высоте шести с лишним тысяч, в хлипкой, задуваемой снегом палатке лежат Дима Славин и Денис. Им суждено провести там четыре дня в ожидании хорошей погоды. Метко плюется из котла кипящий плов. Саломея уносит на блюде баранью голову.

Вечером в обеденной палатке происходит грандиозная пьянка. Участвуют все – и те, кто спустился с Горы, и те, кому суждено завтра отправиться наверх. В голове мутится, и голоса разных людей сливаются в единый монолог.

— Отдохнем пару дней – и на К2, время уже поджимает…

— Мой первый самолет мне друзья подарили. Сейчас их три, и работы хватает. Ученики растут, будет им, чем заняться…

— Лагерь, в котором вы сейчас сидите, друзья, это – только начало!..

— Представляешь, позвонил родителям впервые за три года, а мать спрашивает меня: “Как, ты еще жив?”

— На следующий сезон построим взлетную площадку, откроем регулярное сообщение с Ошем и Бишкеком!..

— Дочка у меня никогда не станет туристом. Отправляю ее с матерью на Крит, она радуется: “Мы едем в отель!” Я поправляю: “Не в отель, а в Грецию!” А она твердит: “Какая Греция? Мы едем в отель!”

— Здесь будет спутниковое телевидение, баня, бассейн! Вы не узнаете Луковой поляны!

— Вот оно как бывает… “Ты еще жив?” И – все. Нет у меня больше родителей. Один я остался. Как те люди, которых встречал, работая спасателем во время турецкого землетрясения. Мы тогда в Сочи были, а услышали о катастрофе – сразу на пароме отправились в Турцию…

— Если друг оказался вдруг…

— Выпьем за чеха Гонзу, настоящего альпиниста! Он отдал свою палатку и спальник незнакомому человеку, который сломал ногу! А Игорь помог его спустить вниз!..

— Сергей творит историю современного альпинизма!..

— Новый сезон будет обязательно лучше, вот увидите!..

— Мы все сможем, все сделаем! И фильмы, и самолеты, и новые лагеря!..

— Эти герои мне жизнь спасли! Они – и спутниковый телефон!..

Я любовался на этих сильных людей, разменявших пятый десяток – и был счастлив. Мир становился простым и ясным. Я понял, что принципиально отличает Сергея и Кайрата, Баглана и седого летчика от большинства моих знакомых. Не благородство, не сила, и даже не то, что каждый из них нашел свое призвание и добился на этом поприще многого. Это отличие — всего лишь отсутствие суеты, мелкой ненужной ряби на поверхности жизни. Они – как камертон, издающий единственный, но чистый звук, и для того, чтобы правильно жить дальше, надо время от времени слышать эту ноту и понимать, что она чистая, даже если ты для себя выбираешь совсем другую. Мы пели чешские песни, а у меня перед глазами все еще стояла картина, увиденная во время спуска из второго лагеря: крутой склон, оскаленные ледовые трещины и маленькие яркие бабочки, летящие ввысь.