"Счастье — это ангел с печальным лицом." Это единственные, написанные рукой Модильяни слова о том, что для него было счастьем. ...Счастьем была его тайная муза, его "Египтянка" — Анна Ахматова.
Впервые они встретились в мае 1910 года в Париже, во время — как это ни странно — ее свадебного путешествия с мужем Николаем Степановичем Гумилевым, с которым они обвенчались незадолго до этого — 25 апреля при полном неодобрении и отсутствии родственников, которые понимали, что счастья в новой семье не будет. Правоту их поняли и молодые уже в самом начале совместной жизни. Анна думала, что лучше бы любить Николая как брата, но нужно было создавать видимость счастливой семьи и отправляться в Париж. Париж, весна...Гумилёв показал ей не только туристический набор Ситэ, Нотр-Дам де Пари,

Елисейские Поля, Лувр, но и Монмартр, а также модное местечко Монпарнас. Где и располагалась "Ротонда" — кафе, куда Гумилёв привёл молодую жену где собиралась вся художественная и литературная богема Парижа.

Там ее и заприметил Модильяни. А как её можно было не заметить?! Она была очаровательна, с того момента как они зашли в это кафе, никто не мог отвести от нее взгляд. "Мужчины, как это было принято в Париже, вслух выражали своё восхищение, женщины с завистью обмеривали её глазами. Она была высокая, стройная, гибкая...На ней было белое платье и белая широкополая шляпа с большим белым страусовым пером." Которое однажды заденет о верх экипажа...

Но и Анна заметила молодого красивого человека в красном шарфе.
Изящный, аристократичный, чувствительный, Амедео отличался особой экстравагантностью,
которая сразу бросилась в глаза русской девушке.
Она вспоминала, что в первую их встречу Модильяни был одет в жёлтые вельветовые брюки и яркую, такого же цвета, куртку. Вид у него был нелепый, однако художник так изящно мог преподать себя, что казался элегантным красавцем, словно одетым в самые дорогие наряды
по последней парижской моде.
Так кто же он этот интересный молодой человек?

Модильяни родился в итальянском городе Ливорно, в еврейской мелкобуржуазной семье. В Италии он приобрел гуманитарную культуру, любовь к философии и поэзии (которой во многом был обязан своей матери); здесь же получил и первые уроки живописного ремесла.
В 1906 году молодой художник приехал в Париж и поселился на Монмартре,

рядом со знаменитым Бато Лавуар — общежитием полунищей художественной богемы. Здесь жили Пикассо, Брак и Ван-Донген, постоянно бывали Матисс, Дерен и Вламинк, поэты Г. Аполлинер, М. Жакоб, А. Сальмон.


Анна ничего не знала о человеке, который поразил её воображение своей изысканной красотой: " У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами он был совсем не похож ни на кого на свете." А ещё он очень быстро рисовал портреты в своём блокноте и тут же рвал их с ожесточением, приговаривая:"Не то, не то, опять не то." Анна подошла к нему и спросила:"Что Вы делаете?"- на что он, не поднимая головы сказал " опять не то".Он был раздражён, а подняв глаза обмер, на сей раз лицо было ТО.

Она присела к нему за столик и художник осторожно попросил у Ахматовой разрешение написать её портрет. Она согласилась. Он рассказал ей, что он из Италии, что его тянет туда, но живопись сильнее и, что работать он может только в Париже. "Голос его как-то навсегда остался в памяти"-, вспоминала потом Анна. Лицо его излучало такую поразительную беззаботность и спокойствие, что Ахматовой он показался человеком из странного, непонятного ей иного мира. Она постоянно чувствовала на себе его пристальный взгляд.

Ахматова была изумлена, и это чувство, смешанное с желанием и восхищением, не мог не заметить ее муж. Гумилев приревновал жену, он сказал по-русски, что пора уходить из этого сарая. Что и так уже они слишком… Точнее, она слишком… Моди ( так называли его знакомые) в свою очередь устроил скандал из-за того, что Гумилев обращался к жене на русском, который окружающие не понимали.
"Нам надо идти", — сказала она, послушно вставая. Гумилёв улыбался — он-то знал, что этим кончится. Моди вдруг притих. "Мне нужен ваш адрес, — сказал он безнадёжно, — я всё объясню. Вы ничего не поняли..." — "Я принесу адрес, — сказала она. — Я ещё зайду… " Гумилёв смотрел на неё с отчаянием. Он уже знал, что её не остановит ничто. Она сделает всё, что ей захочется.
Всё действие разворачивалось в Париже, где воздух был наполнен любовью, романтикой. Поэтому нужно рассказать и о нём.

Центральный, доживший до наших дней, Париж был ограничен с севера и юга двумя точками — это Монмартр (гора Мучеников)

и Монпарнас (гора Муз). Последнее место было вовсе даже и не горой, а холмом, который впоследствии сравняли. История Монпарнаса началась ещё в шестнадцатом столетии, когда студенты облюбовали этот квартал для встреч и дуэлей, назвав его "горой муз".

Он раньше и был частью Латинского квартала. А позднее, на Монпарнасе появилось множество кафе и кабаре. А уже в начале двадцатого века квартал наводили художники, поэты и писатели эпохи авангарда.
Как говорили знатоки, Монпарнас не был истинно парижским районом со своей историей или неповторимой архитектурой. Здесь можно было найти лишь то, что вы привезли или принесли с собой. И всё же магия этого места и даже слова была необыкновенна.
Поэтому не удивительно, что именно здесь началась история страстной, но недолгой любви.
Ахматова уезжает в Петербург, поступает на историко-литературные курсы,
а её супруг, Николай Гумилёв, с нетерпением дождавшись осени, уехал в начале сентября в Африку, пообещав вернуться только к следующей весне.
Анне было одиноко, её всё чаще называли "соломенной вдовой", всю свою тоску она передавала через стихи.
И тут она одно за другим получает письма от итальянца с пылкими признаниями: "...Вы во мне наваждение…", "… я беру вашу голову в руки и опутываю любовью…"
В марте 1911 года Гумилёв вернулся из Африки. И почти сразу у супругов произошла крупная ссора. Ахматова, пренебрегая мнением мужа, уезжает в Париж одна. Это было началом краха их с Гумилевым брака. Это был апогей их с Модильяни любви.
Встречи с Модильяни в этот приезд становятся регулярными.
Амедео она увидела совершенно иным. Он весь потемнел и осунулся, но глаза с золотыми искрами говорили ей, что этот человек по-прежнему не похож ни на кого и оставался для неё самым красивым на свете. Он, как и раньше, обжигал её таинственным, пронзительным взглядом.
Модильяни сожалел, что не понимает стихов, которые она писала, но по звучанию их понимал, что они прекрасны.
Он был беден, они не посещали светских вечеринок и не обедали в ресторанах. Амедео водил её по улочкам Парижа,

они гуляли в Люксембургском саду, где он не в состоянии был оплатить стул, на котором можно было посидеть. И они сидели на бесплатных скамейках, предназначенных для бедняков и в два голоса читали Верлена, которого оба знали наизусть, радовались, что помнили одни и те же четверостишия. Рядом стоял сонный старый дворец в итальянском вкусе.

Амадео водил Анну смотреть старый Париж за Пантеоном, как "положено", — ночью при луне. Именно он подарил ей "настоящий" Париж, в котором они однажды заблудились...

Он любил бродить по ночному Парижу. Она знала это, иногда подходила к жалюзи и наблюдала за его тенью под своими окнами.

"В синеватом Парижа тумане,
И наверно опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне — своей Египтянке...
Что играет старик на шарманке,
А под ней весь парижский гул,
Словно гул подземного моря,
Этот тоже довольно горя
И стыда, и лиха хлебнул."

Ахматова признавалась: "О главном написать нельзя — КАК он стоял под окном ночью. Смотрю сквозь окно в ночь — он снова там стоит."
Она поселилась недалеко от его мастерской в старинном доме, в скучной, благопристойной, католической комнате с вышитым благонравным изречением над кроватью и старыми статуэтками на полке.
Анна была обречена на веки запомнить пристанище её великой тайны.
"Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Жужжит пчела на белой хризантеме,
Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,
Хранит любовь и помнит старину,
А над кроватью надпись по-французски
Гласит: "Seigneur, ayez pitie de nous"*.

Ты сказки давней горестных заметок,
Душа моя, не тронь и не ищи...
Смотрю, блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и желтый и тяжелый,
Застыл в букете ярких георгин,
И как во сне я слышу звук виолы
И редкие аккорды клавесин."
________________________________
* Господи, смилуйся над нами

Что притягивало Анну к Модильяни? То, что он видел все не так, как остальные. Однажды ее поразило, что Моди нашел красивым одного заведомо некрасивого человека, причем очень настаивал на этом. "Моды" — слова, которым дышал весь Париж, для него не существовало. По поводу Венеры Милосской говорил, что "прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях".
Поэтому он рисовал её, рисовал дома, а не в мастерской. В крохотной комнатке, снимаемой художником, ему позировала в будущем известнейшая и любимая многими поэтесса и очень красивая женщина. Более десятка картин Ахматовой вышли из-под кисти итальянца. Увы, мы не можем наблюдать все эти картины. По официальной версии они сгорели во время пожара. Однако до сих пор некоторые искусствоведы считают, что Ахматова скрыла их, будто бы не желая показать миру. Возможно, Анна Андреевна боялась, что портреты могли сказать всю правду об их отношениях…

Как вспоминала сама Анна(или Анн), как называл её он:" В это время Модильяни бредил Египтом. Он водил меня в Лувр смотреть египетский отдел, уверял, что все остальное недостойно внимания. Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта. Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже очень скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты. Теперь этот период Модильяни называют негритянским периодом.
Он говорил: "Драгоценности должны быть дикарскими"(по поводу моих африканских бус) и рисовал меня в них."

А Париж таял и сиял восходящим солнцем. Ахматова писала:" То, чем был тогда Париж, уже в начале двадцатых годов называлось старый Париж или довоенный Париж. Еще во множестве процветали фиакры. У кучеров были свои кабачки, которые назывались "Встреча кучеров", и еще живы были мои молодые современники, вскоре погибшие на Марне и под Верденом."

Эйфелеву башню она называла ржавой и кривоватой современницей (она была построена в том же году, когда родилась Анна Ахматова, в 1889). Она казалась ей похожей на громадный подсвечник, забытой великаном среди столицы карликов.

А Монпарнас стал историей. Множество малоизвестных в то время скульпторов, живописцев, писателей и музыкантов нашли приют в этом артистическом районе. Многие из них с тех пор успели прославиться, и имена на надгробиях Монпарнаского кладбища сейчас читаются, как краткий курс истории искусства и культуры XIX-XX веков.

Но всё это было позже. А тогда мужчина и женщина, два художника кисти и слова, чувствовали невероятную магическую силу притягательности друг к другу. Царственная красота юной поэтессы приводила в восторг его утонченный вкус. Тогда и появились эти рисунки обнажённой Анны, не оставившие тени сомнения в характере их отношений. Это, конечно, рисунки влюбленного, в каждой линии которых видно, какой все-таки прекрасной была эта женщина.

А это стихи Анны.

"Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги жёлтые на вязах.

Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища
И беспутного и нежного."
1911
Париж
Пора было возвращаться в Россию. Она, конечно, понимала уже, что и он не свободен тоже, что он раб своего дара, что он в поиске, в муках — в поисках того, что ей дается пока так легко...
Было прощание, последняя их прогулка, последнее кафе, последний парк, последняя ночь... Но все было пронзительнее и грустнее, чем всегда, может, оба знали, что не увидятся больше.

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала — их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой".
Я ответила: "Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой..."

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

При прощании Модильяни отдал ей свёртки рисунков, как всегда подписанных коротким словом: "Моди." Амедео настойчиво просил повесить их в комнате Анны на родине.
А для людей советского поколения знакомство с Модильяни началось с Ахматовой. Первый раз его работу страна увидела на суперобложке ее знаменитого сборника "Бег времени". Это был рисунок — портрет, который, как выяснилось, висел до самой смерти над ее кроватью.
Так она писала о нём:

"Он не траурный, он не мрачный,
Он почти как сквозной дымок,
Полуброшенной новобрачной
Черно-белый легкий венок.
А под ним тот профиль горбатый,
И парижской челки атлас,
И зеленый, продолговатый,
Очень зорко видящий глаз."

Вернувшись в Россию Ахматова жила ожиданием писем, спрятавшись в глуши деревни, но их больше не было. Вспоминая пережитое у неё рождались строки, которые нынче — бесценное сокровище русской любовной лирики. Через пару лет будет издан сборник стихов — "Четки" — словно загадочный "памятник" ушедшей любви, весь пронизанный Парижем и воспоминаниями о Модильяни. Но имя названо не было. И кому только потом не приписывали посвящение поэтессы!
О смерти Модильяни, того, с кем провела незабываемые парижские месяцы она узнала увидев некролог в одном европейском журнале. Шёл 1920-й год.
Не любившая выставлять свою личную жизнь напоказ и долгое время отрицавшая любовную связь с Модильяни, тем не менее она, вспоминая о художнике, ни разу не отозвалась о нём плохо, несмотря на скандальную репутацию итальянца. В начале 60-х годов 20 века Ахматова посетила Париж. После поездки увидели свет воспоминания о Модильяни. В этих воспоминаниях она признаётся:
"Вероятно, мы оба не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией жизни: его — очень короткой, моей — очень длинной. Дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий, предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем."

12 апреля 1965 года, менее чем за год до своей кончины Анна Андреевна решила переписать свое завещание. "Около часа мы провели у нотариуса, выполняя различные формальности, — вспоминал Бродский. — Ахматова почувствовала себя неважно. И выйдя после всех операций на улицу, Анна Андреевна с тоской сказала: "О каком наследстве можно говорить? Взять подмышку рисунок Моди и уйти!"

sovremennik.ws/2007/10/03/pri… akhmatova.org/proza/modi.htm litmir.net/br/?b=31814&p=1