Виктор Улин
УМЕРШИЙ РАЙ
(Двадцать лет спустя)
Фрагменты документального романа; полный текст можно найти по ссылке http://www.proza.ru/2005/02/13-159
Памяти генерал-лейтенанта авиации
Андрея Николаевича Лёзина.
1.
«Но почему мы не находимся сами на островах Надежды и не спим с женщинами, которые пахнут корицей и чьи глаза становятся белыми, когда мы их оплодотворяем под Южным Крестом...»
(Эрих Мария Ремарк. «Черный обелиск»)
2.
«Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.»
(Екклесиаст. 8:11)
3.
«…иллюзия есть главный питатель жизненных сил.»
(Виктор Улин. «Камни в пыли»)
4.
«Только ленивый не пишет сейчас о Гитлере.»
(Андрей Конюхов. Из частной беседы)
От автора
В 2002 году, вернувшись из турпоездки в Египет, я написал документальную повесть «Африканская луна» - это название упоминается, пожалуй, во всех моих публицистических произведениях.
Едва окончив египетские заметки, я вспомнил о другом путешествии за границу. Совершенном мною – если отсчитывать от того 2002 года – почти 20 лет назад. И подумал, что смогу создать нечто на том давнем материале.
Поделившись планами с литературным братом, бывшим сокурсником по Литинституту, а ныне преуспевающим Петербургским писателем Валерием Роньшиным, я встретил скепсис.
«Луну» Валера принял безоговорочно. Прежде всего благодаря свежести авторского восприятия. Узнав о дальнейших намерениях, он усомнился: удастся ли мне спустя двадцать лет создать вещь такого же объема, наполненную живыми и яркими ощущениями.
- «Не верю!», цитируя Станиславского, - писал мне друг.
Честно говоря, тогда я и сам не слишком верил.
По инерции, оставшейся после «Луны», написал несколько глав – и бросил.
Поскольку в самом деле материал двадцатилетней давности усох и поблек. Скроить из него нечто живое казалось принципиально невозможным.
В таком виде, брошенная - хотя не похороненная – эта повесть провалялась два года.
До тех пор, пока уже нынче я опять не съездил за границу. На сей раз в Турцию. По непонятным причинам поездка вызвала во мне всплеск писательской потенции, какого не было давно.
Я начал работать в начале июля – и писал, писал и писал…
Сделал документальную повесть о поездке в Турцию. Потом написал художественную вещь, эпизодическая завязка которой лежала на берегу Средиземного моря. Совершенно походя родился еще один небольшой, но крайне тяжелый и важный для меня очерк.
Все замыслы вроде бы претворились. Но инерция несла вперед. Делать было нечего, и я взялся за эти записки. Хотя вначале и сам не верил в успех.
Однако воспоминания захватили. И заставили писать до тех пор, пока я не выложил все, что само по себе рождалось в сознании.
Вопреки сомнениям Валеры Роньшина, вещь получилась в два раза объемнее легендарной «Луны».
Ну, а о свежести и искренности судить вам.
Страна, которой больше нет на карте
Не теряйтесь в догадках, чему я собрался посвятить три сотни страниц повествования.
Перед вами – отнюдь не мои мемуары.
Точнее, не совсем мемуары…
Принимаясь за эти записки, я решил рассказать о своей давней поездке за границу.
Настолько давней, что страны, куда я ездил, не найдется ни на одной карте. Равно как и той, откуда выехал и куда вернулся.
Потому что тогда я жил в СССР – а ездил в Германскую Демократическую Республику.
Столь эфемерными кажутся эти географические названия сейчас, что меня самого посещают сомнения в реальности того путешествия. Из всего прежнего мира неизменной сохранилась, пожалуй, одна лишь Польша. Которой суждено вечно оставаться утлой прослойкой – чем-то вроде коврика для вытирания ног - между Россией и Германией.
О Польше будет сказано несколько слов в нужном месте.
Сейчас же я хочу оправдаться перед вами за предлагаемые материалы.
Ведь если учесть обилие нынешней информации, равно как и свободную возможность каждого россиянина съездить за рубеж в любом направлении, то познавательное значение моей повести может показаться сомнительным.
Слишком уж большой промежуток времени отделяет события от момента их описания; да и мир изменился неузнаваемо.
Но, может, в том и ценность подобных воспоминаний, что являясь одновременно личными мемуарами, они позволяют видеть сквозь медленно мутнеющую толщу времени и предложить не только изложение реальных фактов, но взгляд на прошлое с позиции нынешних знаний…
Страна мечты
В школе я учил английский язык.
Ведь я пошел в первый класс в 1966 году, когда даже из-за порядком поржавевшего железного занавеса было ясным, что это – язык будущего. Грядущее интернациональное средство общения, каким ученые придурки мечтали видеть выморочное эсперанто.
Впрочем, в упоре на английский можно видеть и не заботу о будущем, а политику. Ведь в стране социализма, вынужденной жесткого обороняться от бесчисленных противников, всегда учили язык потенциального врага.
Поэтому в тридцатые годы в школах царил немецкий.
Когда холодная война показала себя во весь рост, то миру стало ясно, что ни игрушечно милитаристская Германия, ни напомаженная Франция, ни трудолюбивая Япония не являются оппонентами коммунизму. Предстоит война двух титанов, двух империй зла, как они именовали друг друга: СССР и США. Вот тогда определилось, что воевать предстоит с англоговорящим противником.
Планы советских милитаристов рухнули – равно как и американских. Советский союз оказался тем, кого предугадывал Адольф Гитлер еще сорок лет назад: колоссом на глиняных ногах. От страны ничего не осталось, исчезли и перспективы войны.
Но английский прочно вошел во все сферы деятельности.
Знание языка – это, пожалуй, единственное, что дала мне школа. Потому что - как я уже говорил - историю мы учили по одной книге, географию игнорировали из-за ее бесполезности для непутешествующего советского человека, литература в школе казалась нудной и серой, как Чернышевские сны Веры Павловны… и так далее. Эти предметы вроде были призваны расширять кругозор, но воинствующий социализм сужал последний до размеров смотровой щели танка.
Однако свободное владение языком до сих пор служит мне важным инструментом.
Но уча английский, я мечтал о немецком.
Сам не знаю, почему. Просто Германия с детства казалась мне страной мечты.
Меня не привлекала холодная и очевидно неуютная Англия, бесконечные красоты которой мы расписывали на уроках устной речи.
Равнодушен был я и к Франции – стране трех «п» (поваров, портных и проституток), какой она всегда мне казалась.
Но Германия…
Об этой стране стоило думать всерьез.
Главной причиной моего поклонения этой стране явилась моя ранняя и яростная страсть к авиации. Точнее, к пластмассовым моделям самолетов.
Сейчас при наличии средств можно за полчаса купить всю историю мирового авиастроения в любом исполнении.
Тогда же существовали только грубые - словно вытесанные топором - советские модели-болванки. Которые ужасали: без колес и винтов, отштампованные из пластмассы красного или синего цвета. И лишь в недосягаемом городе мечты (каким она грезилась тогда любому советскому человеку) – в бесконечно далекой Москве – продавались модели немецкого производства.
На самом деле тоже довольно грубые с точки зрения современной техники европейского моделирования.
Но по сравнению с отечественными казавшиеся чудом, которое страшно брать в руки. У них всегда все оказывалось на месте; винты и колеса крутились и имели положенный черный цвет, в фюзеляж вклеивались прозрачные полоски иллюминаторов. И весь самолет можно было украсить переводными картинками, довершающими облик точной копии.
Так выросло уважение в стране-изготовителю.
(Были в то время, вероятно, и какие-то добротные немецкие вещи; однако к тряпкам я не питал интереса и безразличен к ним до сих пор, поэтому судить с этой точки зрения не берусь.)
Потом я стал собирать модель железной дороги, тоже немецкого производства. Эта игрушка для взрослых была поистине верхом совершенства. Думаю, что сейчас за деньги, которыми располагает средний россиянин, уже нельзя купить ничего подобного. У меня собрался огромный подвижной состав, многие метры рельсов, целые городки строений: сначала привезенное из Москвы, потом накупаемое самостоятельно во время учебы в Ленинграде.
Кроме того, конце средней школы я начал собирать марки Германской империи.
Марки тогда собирали поголовно все, однако большинство заканчивало свое увлечение через месяц-другой, скопив небольшой альбом разномастных картинок. Или переходили к тематическому коллекционированию: копили бабочек, живопись или спорт.
Я, разумеется, начал с авиационной темы.
Но незаметно и прочно сполз на так называемую «хронологию» - то есть собирательство марок определенного государства.
Само собой получилось, что коллекционировал я именно Германскую империю. В самый интересный период ее существования: с шестидесятых годов девятнадцатого века, когда существовали отдельные немецкие княжества, выпускавшие свои марки – до тысяча девятьсот сорок седьмого. После которого утряслись оккупационные зоны разбитого третьего Рейха и на одной земле возникли два непримиримых родственника. Огромная ФРГ и маленькая ГДР. Собирать которые было в равной степени скучно.
Интерес к Германии, родившийся случайно, постепенно вырос в подлинную филателистическую страсть.
Ведь ни одна из стран в период новой истории – то есть во время, когда существовала регулярная почта и выпускались марки – с такой яростью не вступала в передел мира.
А любые изменения государственного статуса территорий влекли выпуск новых знаков почтовой оплаты – равных которым в наше время и не представить.
Собирал я не как бог на душу положит, а по точному каталогу фирмы «Михель». Мое сокровище представляло десяток кляссеров (то есть альбомов с прозрачными полосками, под которых вставлялись драгоценные экземпляры), где в четкой последовательности, с отдельными разновидностями, располагались марки собственно Германии, княжеств, оккупированных ею областей Бельгии, России, Украины, Чехословакии, потом оккупационные серии самой Германии, выпускаемые Советским союзом, Англией и Америкой…
По некоторым направлениям у меня выстроилась почти полная хронология. В моей коллекции имелись марки, которые в каталоге помечались как весьма редкие и оценивались суммами с несколькими нулями на конце.
Собирать их было в общем нетрудно: ведь тогда я жил в Ленинграде. Городе фронтовой полосы, где находилось огромное множество семей, куда отцы, мужья и сыновья привезли когда-то Германские трофеи. И, как мне думается, немало альбомов с немецкими марками: ведь перед войной филателия в СССР имела практически государственный характер.
Недаром председателем ВОФ (Всесоюзного общества филателистов, членом которого лет двадцать числился и я) состоял долгое время не кто иной, как действительно уважаемый и очень мужественный человек, прославленный полярник Эрнст Кренкель.
Упоминавшийся в известной песне про Сталинский стяг, поднятый у края Земли:
-Туда, где над полюсом ветер шумит,
Где солнца немеркнущий диск,
Отряд свой вели Водопьянов и Шмидт,
И Кренкель – отважный радист!
Тайна Третьего Рейха
Любопытно, что Германия всегда ассоциировалась у меня с Гитлером.
И в мыслях я называл ее не иначе, как именно III Рейх.
Сейчас все это забыто; новых военных фильмов не снимают, а старые почти никто не смотрит. И фразы типа «это было началом конца Третьего Рейха» уже не вызывают вопроса – а почему именно третьего?
Коротко поясню.
Первым Рейхом («Священной империей немецкой расы») гитлеровская идеология считала государство, созданное немецким королем Оттоном (не помню каким по номеру) и объединявшим в своих границах территории практически всех современных цивилизованных европейских государств. Я, правда, не помню, откуда взялось слово «римская».,
И вряд ли вообще предки нынешних макаронников итальянцев считались арийцами.
Первый Рейх и Древний Рим вообще практически никак не связаны.
Однако фюрер очень уважал именно Древний Рим. Его привлекала прежде всего имперская идеальность последнего.
Государство, превращенное в огромное захватническое войско. Железный порядок. Лаконичные орлы римских легионов – которые, судя по всему, дали основу столь же совершенной нацистской эмблеме. И даже вскинутая рука в знак приветствия императора хорошо легла к словам «Хайль Гитлер»
Для забывших – точнее никогда не знавших – историю, поясняю, что слово «хайль» не несет мистического смысла. Это всего лишь повелительное наклонение от немецкого глагола heilen, то есть «благоденствовать».
Звериный рык толпы означал элементарное пожелание здоровья фюреру.
«Да здравствует Гитлер», - вот точный русский эквивалент.
Также не кроется ничего символического и в выкрике «зиг хайль», который многими воспринимается как усиление привычного «хайль Гитлер»
«Зиг» по-немецки означает «победа».
Нацистский вербальный ритуал предусматривал обмен осмысленными повелительными репликами:
- Хайль Гитлер!
- Зиг хайль!
То есть славили одновременно Гитлера и победу. Только и всего.
Ну ладно, о Гитлере пока хватит…
С Первым Рейхом разобрались.
Когда же был следующий?
Если не ошибаюсь, Второй Рейх связывался с деятельностью германского
канцлера Отто фон Бисмарка, сумевшего наконец собрать разрозненную Германию воедино и придать ей мировое величие. О каком за пивной кружкой и куском поджаренной сосиски втайне мечтает любой уважающий себя немец.
Поэтому когда австрийский ефрейтор с карикатурной внешностью опереточного фигляра предпринял очередную попытку объединить немецкий дух, то его империя официально считалась третьей.
С расцветом экономики нацизма Третий Рейх переименовался в Тысячелетний. С намеком, что господство немецкой расы на нужном пространстве будет установлено раз и навсегда.
Адольф Алоисович Гитлер немного просчитался. Ошибся на два порядка. Если точно, в восемьдесят три целых и одну третью часть раза.
Путь в Рейх
Все написанное в предыдущей главе – лишь малая и, возможно, уже потерявшая точность часть моих прежних знаний о Германии.
На самом деле, в молодости я знал о Германии практически все. Имея в виду наиболее интересный для меня исторический период между мировыми войнами.
Более того, практически не зная языка (выучив несколько фраз и запомнив отдельные термины, встречавшиеся в филателистических каталогах), я разбирал тексты, напечатанные острой готической фрактурой. Пойдя дальше, узнал и выучил рукописный готический шрифт. Его, конечно, я уже не помню. Осталось лишь ощущение чего-то странного, но удивительно легкого, струящегося по бумаге вперед руки. И еще, насколько запомнилось, некоторые буквы в готической скорописи были практически неотличимы в написании без контекста. «e» и «n», кажется, и еще какие-то. Доводя свои знания до предела, я овладел даже руническим письмом. Которое, конечно, не являлось истинной древней грамотой, где каждая руна означала целый символ, а представляло лишь перевод немецкого алфавита на рунические знаки тевтонов. Из которых, кстати, в фашистской Германии возникли «молнии» на петлицах эсэсовцев, которые были просто буквами «SS», записанными с помощью возрожденных Гиммлером рун.
Однако все эти знания оказывались бесполезными и разбивались о скалу коммунистического порядка, стоило лишь реально подумать о возможности посетить Германию.
В те времена мы не знали слова «турагентство».
Имелись путевки, но они распространялись по предприятиям, где их раздавали по каким-то внутренним принципам: цена их была невысокой даже для низких зарплат того времени. Правда, предлагались только страны соцлагеря: Болгария, ГДР, Польша, Чехословакия (тогда еще не поделившаяся на непримиримые Чехию и Словакию). Выезд в Югославию, не до конца смирившуюся с коммунистами, представлял достаточную трудность. Я уже не говорю о Франции или Голландии. А Израиль вообще как бы не существовал: СССР находился с еврейской страной в состоянии молчаливой войны и не поддерживал официальных дипломатических отношений.
Впрочем, попасть куда угодно было неимоверно трудно.
Ведь списки желающих утверждались парткомами предприятий. Группы формировались в строгом порядке, и в каждой имелся человек, посланный КГБ (тогдашней службой безопасности) для слежки за согражданами и пресечения «шпионских» контактов.
Тогда это казалось абсурдом. Теперь очевидно, что при невыездном для большинства граждан советском режиме, единственным способом эмигрировать за рубеж была именно безобидная турпоездка с последующим «отставанием» от группы.
Современному человеку не поверится, но граждане СССР не имели права иметь загранпаспорт.
Оформленный при необходимости, он выдавался перед пересечением границы. По возращении на Родину тут же изымался. И – вероятно, в целях экономии бумаги на случай, если человеку повезло и он попал на работу с загранкомандировками – хранился в органах внутренних дел ровно год. После чего уничтожался. и для повторного получения требовалось заново пройти сложную процедуру, рассказ о которой впереди.
Однако покажется сказкой и то, что дорогие европейские страны, куда кататься сейчас не по карману большинству из нас, были столь же дешевы как страны содружества. Поскольку официальный обменный курс для выезжающих искусственно поддерживался на уровне семьдесят с чем-то копеек за доллар. Зато о Турциях, Грециях и Египтах никто не смел мечтать как о невероятно дорогой экзотике.
Мой путь в Рейх был, пожалуй, не менее трудным, чем внедрение советского разведчика.
Моя борьба
Вообще-то так переводится название фашисткой библии - сочиненной Гитлером книги «Mein Kampf».
(В моем сознании перефразируется Маяковский: «Фюрер и Германия – близнецы-братья; кто более матери-истории ценен?..»)
Гитлер для меня есть эквивалент Германии. То есть неотъемлемый ее атрибут. Каким бы чудовищным он ни был.
Вот и пришли эти слова, стоило вспомнить, с каким трудом я добивался возможности съездить туда.
Поскольку тогда я еще был студентом, обычная турпоездка мне не светила.
Зато я мог стать бойцом интернационального студенческого строительного отряда. Тем более, что Ленинград и Дрезден считались городами-побратимами, и каждое лето в Германию выезжал интеротряд.
Существовала еще одна возможность: более простая, более дорогостоящая и, на мой взгляд, менее интересная. Так называемая «обменная группа» по комсомольской линии. Сначала в течение какого-то времени – кажется, двух недель – приходилось принимать в Ленинграде, кормить, поить и возить по экскурсиям группу немцев, потом ту же услугу оказывали нам.
Но мне хотелось именно в интеротряд.
Во-первых, он уезжал на целый месяц.
А во-вторых, уже тогда мне подсознательно хотелось узнать страну не по экскурсиям, а изнутри. Дворцы меня не тянули; я вообще равнодушен к пышным архитектурным памятникам. Меня интересовало, как живут там люди.
Попасть в члены факультетского интеротряда было так же сложно, как в отряд космонавтов: он состоял из двух бригад, то есть со всего университета набиралось не больше двадцати человек. Каждый факультет посылал за границу одного, максимум двух человек в год.
(Я оговариваюсь; меня влекла Германия, но имелись еще Югославия, Польша и, кажется, Болгария. Тоже с неимоверно строгим отбором.)
Поездка в интеротряд расценивалась комитетом комсомола как своего рода поощрение за учебу и общественную работу. Для нее требовалось хорошо учиться и побывать в двух местных студенческих строительных отрядах.
Поэтому после первого своего стройотряда я за границу не попал.
Заветные двери открылись в аспирантуре. Тогда я фактически побывал даже не бойцом, а командиром одного локального отряда. Возглавлял общественную приемную комиссию факультета – проделал адскую работу технического обеспечения летней вступительной кампании.
После этого я мог претендовать на поездку в Рейх.
Впрочем, тогда я уже был большим человеком: занимал пост заместителя секретаря комитета комсомола факультета, имея в подчинении более тысячи членов ВЛКСМ – больше, чем в ином райкоме маленького городка.
Чувствую, как вытянулись лица у некоторых читателей - видящих во всем, отдаленно связанным с коммунизмом, отрыжку прошлого, в принадлежности к которому стыдно признаваться.
Но я не стыжусь.
Наоборот, хочу сказать о комсомоле несколько слов.
Отъезд
День отъезда в Германию – который за всякими хлопотами уже казался недосягаемым – настал совершенно неожиданно.
Он был наполнен суетой, перетаскиванием припасов на вокзал и еще черт знает чем.
Но время не стояло на месте, и в конце концов день прополз и настал даже час отъезда.
Скорый поезд «Ленинград-Берлин» - «Schnellzug No 246», кажется именно 246, потому что обратно, я точно помню, он шел под номером 247 - в котором имелся дрезденский вагон, отправлялся с Варшавского вокзала.
Меня пришла провожать целая толпа друзей. Я специально собрал всех, кого смог найти в непривычно душном и жарком июльском Ленинграде.
В этих проводах и мне и друзьям виделось нечто мифическое.
Мой отъезд за границу в 1983 году был событием такого невероятного уровня, что сегодня с ним не смог бы сравниться, пожалуй, даже отлет в космос.
Впрочем, похоже, так чувствовали себя и остальные. Потому что провожали всех.
Около Ольги, кроме отца-моряка, терся какой-то длинный парень.
Когда поезд тронулся, я не удержался и спросил, кто это был.
Не сделав еще (и будто зная, что не сделаю вообще) ни одной попытки к сближению, я уже по-настоящему ревновал свою подругу к незнакомым мужикам.
Ольга пренебрежительно махнула узкой длинной рукой и улыбнулась, прищурив узкие серые глаза.
А поезд, незаметно набирая ход, увозил нас прочь из Ленинграда.
Хотя мне все еще не верилось, что еду я именно к западной границе СССР.
Сейчас у России на западе не осталось границ с цивилизованными странами. Моя несчастная родина отгорожена от нормального мира выморочными «государствами»: Белоруссией и Украиной.
Тогда Белоруссия была советской. И проезжаемые по пути Латвия с Литвой - тоже. Я везде чувствовал себя дома, везде мог выйти из поезда и что-то купить на имевшиеся рубли. Точно по песне, где человек шагал, как хозяин необъятной родины своей.
Но я не замечал несущихся мимо советских республик. Впереди меня ждало нечто неизведанное и даже непонятное: граница.
И как ее олицетворение - город Гродно. Один из нескольких пограничных пунктов тогдашнего СССР, пропускавший поезда на ту сторону.
Где нам предстояло из простых советских граждан превратиться в граждан, выезжающих за рубеж, то есть принципиально изменить статус.
А именно: сдать свои красные советские паспорта командиру.
Получив взамен тоже красные - но более глубокого цвета - паспорта заграничные.
И также решить обменно-денежные вопросы.
О деньгах тоже надо сказать пару слов, сделав очередное отступление.
Путь к границе
В Гродно поезд стоял очень долго. Пограничники давно проверили паспорта, но мы не трогались с места. В расписании предусматривалась необходимость сдать советские деньги в сберкассу.
Но вот наконец открылся зеленый семафор, раздались свистки, лязгнули тормоза - экспресс пошел набирать ход.
Дальше на запад.
К Государственной границе Союза Советских Социалистических Республик.
Помню, во мне кипели невероятно мощные, сильные чувства, сходные с предвкушением первой женщины. По сути дела это смешно: сотни лет люди пересекали границы, разъезжая по делам.
Но сейчас пересечь ее должен был не кто-нибудь, а я - Виктор Улин. Ничем не примечательный советский гражданин, которому могло за всю жизнь не представиться такого случая.
Я не преувеличиваю последнего.
Все зависело от судьбы. Управлявшейся чужими руками.
Сегодня места работы основной массы россиян распались на три основных категории: госструктуры, коммерческие структуры и мелкий собственный бизнес. Самообманно именуемый «работой на себя», а в самом деле являющийся работой на налоговую инспекцию, пожарную охрану, милицию и бесчисленные аппараты администраций…
В восьмидесятые годы все обстояло иначе. Коммерческих структур не существовало. А государственные делились на простые и закрытые. Первые мало отличались от тех, которые уцелели до сих пор. А закрытые являлись настолько закрытыми, что не имели названий, а различались по условным номерам служебной почты, куда приходила корреспонденция: «почтовый ящик № 123» или «почтовый ящик № 345». В народе они назывались просто «ящиками». И там работала едва не половина советских людей. Это были секретные, фактически военные институты, где разрабатывались новые виды вооружений и другая оборонная продукция.
Некоторые сотрудники «ящиков» считались состоящими на действительно военной службе, носили форму и получали надбавку за звание. Но при этом имели так называемый допуск. То разрешение читать секретные документы.
Допуска различались по градации: человек имел право знакомиться с документами определенного уровня, не выше следующей степени.
Уровень допуска обуславливал срок «карантина» - времени, в течение которого после увольнения из «ящика» сотрудник являлся невыездным. То есть не имел права пересекать границу СССР, оставаясь носителем государственных тайн. Карантинный срок определялся из оценки времени, в течение которого прежние тайны устареют и выпавший из системы человек не станет находкой для шпиона.
(Последнее словосочетание было устойчивым и привычным.)
Насколько я помню, минимальным являлся карантин в один год.
Тогда такая забота о советской секретности казалась нормальной. И я любил смотреть регулярно выпускаемые фильмы о зловредных шпионах, вербующих морально неустойчивых граждан СССР и овладевающих нашими тайнами.
Теперь сама боязнь шпионов кажется абсурдной. Какие военные и прочие тайны могли украсть у нас «вражеские государства», если Советский союз сам украл в других странах практически все важнейшие промышленные секреты: от ядерной бомбы до лифчика без бретелек!
В России по сути дела были изобретены всего две действительно оригинальных вещи.
Правда, весьма достойные.
40-градусная водка и автомат Калашникова.
(Впрочем, при рачительном подходе и этих двух гениальных ноу-хау хватило бы, чтобы всю страну обернуть в золото. Увы, даже собственные знания достались не тем…)
Но пора моей молодости пришлась на ренессансный расцвет шпиономании.
Я говорю именно «ренессансный», поскольку при мне людям все-таки уже не вменяли «шпионаж в пользу вражеского государства» просто по доносу соседа.
Однако не могу не вспомнить одной действительно трагической истории, случившейся с моим сокурсником, которого я назову условно… Ну, пожалуй, Лейбом - чтобы подчеркнуть факт его еврейского происхождения.
ГРАНИЦА
Но мне повезло.
Или можно сказать по-иному: невезение в моей жизни не было беспредельным.
Я доехал до рубежа и даже пересек его.
Сама граница потрясла воображение. Я ожидал увидеть что-то подобное – и в общем не ошибся. Однако реальное зрелище действовало в сто раз сильнее, чем умственные представления или кадры из фильмов.
Очищенные от леса холмы.
И широкая, аккуратно перепаханная контрольно-следовая полоса, которая тянулась, повторяя изгибы рельефа, сколько хватало глаз. И таяла вдали по обе стороны от насыпи.
Пограничного столба я не успел заметить. Но когда поезд нырнул под легкую алюминиевую арку, уже с польской стороны я увидел герб и надпись – Союз Советских Социалистических Республик…
Поезд ехал уже по той стороне.
По Польше.
Все собрались в купе командира пить шампанское: большинство, подобно мне, оказались за рубежом в первый раз.
А я смотрел вокруг и пытался понять свое удивление.
Нечто подобное я уже когда-то читал у Ремарка. Кажется, в «Ночи в Лиссабоне». Но сейчас вдруг ощутил все на себе.
Сознавая абсурдность, я ожидал, что за границей все окажется абсолютно другим.
Но за окнами летели те же кусты и перелески, и вечернее небо не стало зеленым, а хранило свою обычную синеву.
И порхающая над лугом бабочка, вероятно, не раз пересекала границу и жила то в Польше, то в СССР, не заботясь о паспорте…
Это было естественным.
Но казалось чуточку странным.
Польша
Прости меня, читатель, что я опять отвлекаюсь.
Но взявшись за эту книгу, я невольно принялся оживлять в памяти историю. И обладая исключительной памятью на отдельные штрихи, искренне верю, что могу рассказать нечто любопытное.
Впрочем, если не интересно, то любую из отдельных глав можно пропустить. Я ведь специально излагаю материал в сильно фрагментированном виде.
Итак, Польша…
Сейчас мы уже с трудом вспоминаем собственную перестройку. Которая при свой бардачности совершила великое дело: уничтожила господство коммунистов и всякую возможность идеологического гнета вообще, предоставив нам внутреннюю свободу.
Другое дело, что Россия, судя по всему, к свободе непригодна. Однако этот сложный вопрос я не собираюсь здесь обсуждать.
Одновременно с развалом СССР происходили объединение Германий и «бархатные» революции в других странах бывшего социалистического содружества. Того самого «младшего братства» многие годы питаемого Коммунистической партией. Но во мгновение ока превратившееся в равнодушное капиталистическое окружение, куда сейчас не хватит денег съездить на курорт.
(Десятилетиями советский народ не видел качественных продуктов. Которые шли за рубеж, чтобы набить русским маслом глотки каких-нибудь чехов или югославов - в противном случае пытавшимся тявкать из американской подворотни.
С точки зрения общечеловеческой совести все нынешние государства-плевки, заполнившие карту Восточной Европы, находятся в неоплатном долгу перед Россией, сорок лет поившей и кормившей их за счет собственных граждан.
Впрочем, бог им судья; и я сильно надеюсь, что со временем судьба накажет их за все нашествием очередной партии вьетнамцев или турок.)
Но сейчас даже среди моих ровесников мало кто помнит, что началась перестройка не в СССР, а в Польше, причем на десять лет раньше.
Да, именно в середине семидесятых годов там начался развал социализма, стимулируемый католической церковью.
Я помню то время: поляки махом разогнали свою компартию и создали руководящий профсоюз под названием «Солидарность». Советский союз опасался за судьбу ближайшего социалистического соседа. Однако решить дело с помощью танков, как в 1968 году с ненасытными чехами, уже не осмелился.
Что делалось в самой Польше, оставалось секретом: лживые средства массовой информации СССР затуманивали картину. Но дела творились серьезные. Я был тогда молод и политикой не интересовался – как равнодушен к ней по сю пору. Но о многом можно судить по словам частушки восьмидесятых годов, посвященной самой животрепещущей для советского человека теме: повышению цен на водку.
Я приведу текст полностью в том варианте, который мне знаком:
Если водка станет восемь –
Все равно мы пить не бросим!
С Леонидом Ильичом
Нам и десять нипочем!
Если станет двадцать пять-
Будем снова Смольный брать!
Ну, а если станет больше –
То устроим то, что в Польше!
Обещание устроить родной партии «то, что в Польше», как видимо, звучало нешуточной угрозой. Поскольку в градации ответных действий находится выше, нежели даже «взятие Смольного».
Как понимаю я теперь взрослым взглядом человека, прошедшего через все это у себя на родине, тогдашняя Польша находилась примерно в том же состоянии, как сегодняшняя Россия.
В середине восьмидесятых СССР голодал; в Уфе много лет не видели мяса в магазинах, да и Ленинград оскудел в сравнении с первыми годами моей учебы.
Однако все-таки российские дети не попрошайничали на дорогах, старики не рылись по помойкам в поисках пищи, а из вокзальных туалетов не выносили умерших своей смертью бомжей. То есть тогда падение страны еще не дошло до той ужасной черты, на которой мы лежим сейчас.
А в Польше уже в те годы было именно так.
Потому что едва поезд отъехал от границы на некоторое расстояние, как снаружи возникли какие-то оборванные дети.
Я инстинктивно отпрянул от окна, ожидая града камней: что-что, а железнодорожное хулиганство в СССР всегда оставалось на должной высоте.
Но как оказалось, дети собрались не за этим.
По тому, как они бросились за яблочным огрызком, я понял, что они просят милостыню.
Специально сбегаются к заграничному поезду, везущему сквозь умирающую Польшу богатых иностранцев и ждут, чтобы им бросили денег.
Зрелище побирающихся детей – ставшее сегодня обыденным на любом большом уфимском перекрестке – тогда произвело на меня тяжелое впечатление.
И я постарался поскорее его забыть. Ведь я не мог представить, что скоро и у нас станет так же. И даже хуже.
А Польша била по глазам каждой своей черточкой, удивительной для СССР.
Прежде всего поразило, что после границы привычные светофорные указатели сменились допотопными железнодорожными семафорами. Их я видел лишь в кино про старые времена.
Стоило пересечь границу СССР, как я сразу оказался в пяти- или даже шестидесятилетнем прошлом. Особо тягостное впечатление произвел Белосток: полуразваленный вокзал, разрушенные перроны, какие-то ржавые вагоны, брошенные колесные пары, тяжко чадящие паровозы.
И везде, словно символ остановившегося развития – именно так воспринимались нами прогрессивные перемены в Польше – опущенные руки семафоров, перегородившие путь. Запретившие дорогу куда бы то ни было…
Но все это я увидел чуть позже.
А пока за поездом бежали поля.
Напоминающие деревенские половики разномастностью своих узких полосок. Так показывали в документальных фильмах раздробленную землю царской России в противовес необъятным просторам колхозного СССР.
Там копошились какие-то грязные, оборванные люди.
Почти на каждой меже торчало маленькое, потемневшее до угольной черноты распятие. Или горбилась фигурка богоматери, украшенная ленточками и флажками.
И невольно – погружением уже на целый век назад звучал в ушах призрачный голос Вертинского:
-Тихо тянутся сонные дроги
И со скрипом ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодца распятый Христос…
Неважно, что в той песне пелось про молдаванскую степь.
Сейчас вокруг меня проносилось то же самое. Пустота и нищета, которой не помогут ни распятые Христы, ни увитые выцветшими лентами богородицы.
И бедность, и грязь, и тоска.
Позже, в Германии, я встречал поляков на каждом углу. Во всех городах: на площадях, около магазинов и вообще в любых местах, где собирались люди, всегда стояли ряды поляков, настойчиво трясущих своими тряпками и коробками.
Сейчас это напоминает российскую экономику начального периода рынка. Только если наши челноки ездили за рубеж за турецкими и китайскими тряпками для соотечественников – которые хоть и считались неимущими, но всегда имели кучу денег на покупку всякой дряни – то поляки не находили рынка сбыта на родине. И зарабатывали выездной торговлей. Что по сути дела одно и то же. Правда, чем именно они торговали, я так и не выяснил, всегда отличаясь полным равнодушием к вещам.
Помню также поляков из нашего интернационального общежития. Они были разные, некоторые оказались отличными ребятами. С одной маленькой полькой по имени Каша я подружился – рассказ о ней впереди. Но имелась пара парней, которых я старался избегать. Потому что при каждой встрече они начинали доканывать провокационными вопросами насчет, партии и своей «Солидарности». Зная о недремлющем ухе КГБ (хотя кто являлся стукачом конкретно в нашем отряде, я так и не понял), я старался не отвечать.
Как живет Польша сейчас? Бог знает. Я не собираюсь туда ехать; лучше за втрое меньшую сумму посетить Турцию, где в течение недели меня будут поить, кормить и сдувать пылинки с моего пути.
Русский размер
Напрасно вы устроились поудобнее, решив, что сейчас меня вновь
понесло в розовато-сиреневый дымок эротических воспоминаний.
Писать я буду совсем не о том, что пришло вам на ум.
Под «русским размером» я подразумеваю именно конкретный русский размер – ширину полотна российских железных дорог.
Которая, как вам известно, сантиметров на пятнадцать больше, чем в Европе.
Вообще когда начинаешь думать о несовпадении общечеловечески важных стандартов в разных странах, то рождаются философские мысли.
Например, такая простая вещь, как телефон, практически везде имеет собственный вид разъема. До сих пор существуют различные бельгийский, немецкий и французский. Да и Россия только-только перешла с чудовищной вилки, которой можно убить слона, на массовый RJ12.
А метрические (то есть измеренные в миллиметрах) и дюймовые соединительные изделия, конгломерат которых возник при проникновении США на европейский рынок! Любой технически грамотный человек знает, что резьбовое изделие (неважно, болт или гайка) имеет два основных параметра: номер ключа (расстояние между плоскостями головки) и шаг резьбы. Сейчас существуют гайки и болты полностью метрические, полностью дюймовые, с дюймовой резьбой под метрический ключ, с метрической резьбой под ключ дюймовый… И если слесарю нужно подобрать выпавший болт к автомобилю американской марки, но европейской сборки, он немало поломает голову прежде, чем выяснит нужное сочетание дюймов и миллиметров.
Но вернемся к железной дороге.
Не будучи специалистом, я не знаю исторических причин, по которым в Россия выбрала ширину колеи, не согласующуюся с общеевропейской. Впрочем, странного в том не вижу: в России всегда все делалось не так, как в цивилизованных странах. И вообще через противоположное место.
Известно, что при захвате СССР гитлеровцы не страдали от широкой колеи: им требовалось лишь выдернуть костыли и перебить рельсы. А как обходились наши железнодорожники после советского вторжения в Германию? По каким рельсам, в частности, вывозились репарированные автозаводы и эшелоны с генеральским барахлом? Трудно сказать.
Знаю только еще одно несовпадение русского и немецкого размеров, которое, правда, шло нам на пользу.
Во время войны у нас на вооружении находилась 152-мм гаубица, у немцев – 150-мм гаубица-пушка.
Русский стандарт
Я знал, что проблема колеи существует, но до поездки в Германию понятия не имел о ее решении.
Вначале я думал, что до границы мы доедем на одном поезде, а там вынуждены будем пересесть на другой. Но меня успокоили, что экспресс пойдет до Берлина, только в Польше сменят колесные тележки.
Я не представлял этого процесса.
Оказалось – хотя как могло быть иначе, ведь это я ехал в первый раз, а составы курсировали туда и сюда десятилетиями! – что все давно продумано.
Сразу после границы поезд остановился в местечке Кузнице.
Там были проложены две железнодорожных колеи одна в другой: снаружи широкая русская, внутри узкая европейская. А по сторонам полотна стояли мощные гидравлические домкраты. Когда поезд занял свое место, домкраты подвели под вагоны и весь состав одновременно поднялся в воздух. Так плавно, что этого никто и не заметил.
Железнодорожным рабочим осталось выкатить советские тележки, закатить европейские, совместить посадочные места и опустить вагоны уже на новые колеса.
Правда, эта простая процедура заняла часа два: процесс выкатывания и вкатывания тележек под пятнадцать вагонов не подлежал ускорению.
И еще, насколько я помню, были заменены сцепки. Вместо привычных советских автосцепок в форме руки появилось что-то незнакомое. С крюками и противовесами, гораздо менее современное на вид.
Сразу вызвавшее ассоциацию с допотопными семафорами.
Наконец все было выкачено, закачено и перецеплено, поезд лязгнул сочленениями и двинул дальше.
Я ехал вперед.
По европейским рельсам, на европейских колесах. И по воле случая даже в европейском вагоне немецкого производства с тремя полками в каждом купе.
И даже без денег чувствовал себя вполне европейским человеком.
Варшава
Я уже не помню, в котором часу берлинский экспресс отбыл из
Ленинграда.
Шел он быстро, практически не останавливаясь.
Но Гродно и Кузнице заняли много времени.
Белосток миновали при вечереющем небе.
А на вокзал Варшава-Гданьска приехали поздней ночью.
Еще не адаптировавшись к чужому миру и опасаясь отстать, я не отходил далеко от вагона. Поэтому по дороге туда не увидел ничего.
Зато – забегая в конец путешествия – на обратном пути Варшаву проезжали днем.
И на вокзал я вышел не спеша, при полном параде.
На мне сиял не очень новый, но отлично сохранившийся голубой костюм производства ГДР, до сих пор остававшийся в разряде парадной одежды. Пошитый из теплой шерстяной ткани, он считался летним благодаря цвету. По тем временам он представлял верх шика: пиджак невероятно нежной, небесной голубизны и такие же брюки в узкую белую полоску.
Этот костюм, как я понимаю, был одной из главных причин нелюбви ко мне бойцов отряда, привыкших ко плебейскому отрепью. Причем не из-за цвета: страна советов жила в столь наивном неведении, что само слово «голубой» тогда не имело нынешнего подтекста – а из-за ярко выраженного аристократизма. Бригадир исходил зеленой пеной, а самый паскудный экономист сломал мне пуговицу.
К костюму я надел голубую же – что считалось идеальным – рубашку и синий узорчатый галстук-бабочку.
И был великолепен, как брачный аферист.
В таком виде – уверенный в себе, налившийся невнятной немецкой силой за месяц пребывания в Германии, я вывалился на Варшавский перрон.
Прохаживаясь фланирующим шагом вдоль состава, я испытал физическое наслаждение. В те годы меня еще не угнетала мысль о приближающейся России; свою прежнюю Родину я даже любил. Кроме того, это было не безденежное возвращение после отпуска к опостылевшей работе. Я возвращался, полный немецкого духа, с неимоверным количеством подарков и сувениров. Все самое главное оставалось впереди. Можно сказать, после чудесного месяца за границей мне предстояло поистине триумфальное шествие по своим друзьям, тайную сладость которого я уже предвкушал.
И поэтому я спокойно наслаждался проезжим воздухом Варшавы.
Навстречу шел польский железнодорожник - в щегольской форме с начищенными пуговицами.
Я замедлил шаги, приближаясь– и он тоже. В итоге мы остановились, точно предстояло решить важный вопрос.
- Пршепрашем пана, - очень вежливо произнес я, коверкая польский
язык. – Этот поезд не может уйти до срока?
- Пусть ясновельможный пан не пш…пш…пш, - железнодорожник
козырнул. – Ленинградски пш…пш…пш…
Он сказал много шипящих слов по-польски, которых я, конечно, не понял.
Затем выразительным жестом показал на часы и поднял указательный палец вверх. Это было уже ясно: поезд уйдет минута в минуту.
- Дзенкую бардзо, - ответил я, и мы разошлись, поклонившись друг
другу.
Тогда я был просто опьянен и окрылен.
И только теперь осознаю всю красоту и важность этой сцены.
Понимаете ли ее вы, читатель?
На транзитном вокзале Варшава-Гданьска незнакомый поляк-железнодорожник совершенно серьезно назвал меня…
Не кого-нибудь, а меня ! Непризнанного аристократа, страдавшего целый месяц среди своих русских дерьмаков соотрядовцев…
Он назвал меня ясновельможным паном.
Теперь я понимаю, что то была одна из вершин моей жизни.
(Подобная описана в «Африканской луне», где незнакомый египтянин принял меня за полицейского).
Вершина, теперь уже не достижимая. Потому что жизнь незаметно выбила из меня не только ясновельможность, но и само панство… И скоро, пожалуй, выбьет саму табуретку из-под ног.
А жаль.
Я больше нравился себе в тогдашнем обличье. Когда был великолепным пижоном, русским барином, умеющим показать свою цену. Хоть и получавшим за это со всех сторон от окружавшего быдла.
Тот я – ясновельможный пан с Варшавского вокзала гораздо симпатичнее мне, чем нынешний уродец. Задавленный жизнью, втоптанный в грязь и по плечи вбитый в землю окружением. Прогибающийся перед каждой дрянью, каждым начальствующим ублюдком в стремлении к сбережению нервов. От которых все равно почти ничего не осталось.
Стоп.
Полный назад!
Мне не нравятся последние абзацы. Меня пошатнуло в сторону привычной грусти. Воспоминание о Варшаве я лучше завершу другим эпизодом.
Забавным, и тоже произошедшим на обратном пути.
Натуральный рынок
Как я уже писал, на стройотрядовскую куртку собирались значки всех посещенных городов. И, ясное дело, хотелось оставить память Варшавы тоже. Сейчас это смешно, но тогда значок заграничного города считался самоценным явлением.
Естественно, купить его я не мог. Польским злотым не откуда было взяться в моем кошельке. Да и немецкой валюты не осталось: зная, что в СССР ее все равно иметь нельзя, на Берлинском вокзале я потратил последнее. Оставив лишь несколько невесомых пфеннигов ради сувенира.
Но за две недели жизни в интернациональном лагере – именно две, потому что оставшееся время мы ездили по Германии – я успел узнать, что поляки страсть как любят продавать, покупать, торговаться и меняться.
Одна моя покойная знакомая утверждала всерьез, что в любой этнической группе есть «свои евреи» - то есть самая хитрая и деловая нация. Среднеазиатскими евреями она именовала узбеков. А среди славян еврейское место занимали поляки. В чем я убедился и сам.
Поэтому взяв открытку с видом Ленинграда и стройотрядовский значок – все это было набрано в большом количестве для раздачи и частично возвращалось назад – я подошел к газетному киоску.
- Пршепраше пани, - я начал своей коронной фразой, потом продолжил,
ломая русский язык в стремлении сделать его похожим на польский и вставляя известные слова. – Я желаю иметь этот знАчек. Но не имею злотых. Маленький обмен? Картку на значек альбо значек на значек?
Картка киоскершу не заинтересовала. Значек показался более серьезным
предложением.
- А кАкий знАчек? – не удержалась она.
Я протянул полячке стройотрядовский прямоугольник. Она повертела его
так и сяк. Сомневаюсь, что он показался ей нужной вещью. Но выпустить его из рук она, вероятно, уже не могла. Поэтому оставила значок себе. А мне выдала блестящую голую женщину с мечом – выразительный символ Варшавы.
Я воткнул этот маленький желтый значок в лацкан своего великолепного костюма. И потом даже не стал перекалывать на куртку. Обнаженная воинственная Варшава, как ни странно, гармонировала с этим костюмом.
И я не расставался с нею, пока сам костюм не оказался выброшенным среди враз устаревших и сделавшихся ненужными вещей.
Куда делась она – я понятия не имею.
Так с возрастом смещаются ценности и блекнет цветной мир, постепенно становясь черно-белым…
