После смерти отца в 1502 году многое изменилось в жизни Альбрехта Дюрера. Теперь на его плечи легла полная ответственность за благополучие семьи: думать о том, как прокормить, обуть и одеть домочадцев; нужно было заботиться о своей мастерской, подмастерьях и учениках. Однажды вечером заныло все тело, голова раскалывалась от боли. Ночь прометался в бреду, никого не узнавал. Беспрестанно меняли мокрые полотенца на голове. И так в течение нескольких дней. Думали уже, что отправится вслед за отцом. Но тридцатилетний организм справился с болезнью, однако поправлялся медленно и потерял интерес ко всему — даже не вспоминал о невыполненных заказах и не интересовался новыми. Врач утешал домочадцев тем, что, дескать, у творческих людей наблюдаются довольно часто приступы «черной меланхолии». Это еще древние греки подметили и лучшим средством лечения считали длительные прогулки на природе.
Во время одной такой прогулки по окрестностям Нюрнберга Дюрер подобрал зайца и принес домой. Настороженный ушастый зверек с огромными глазами, готовый в случае опасности тут же дать стрекоча, спустя какое-то время стал моделью для художника. Акварельный рисунок «Заяц» был одним из первых рисунков, датированных и подписанных Дюрером, что говорит о том значении, какое художник придавал этой работе. Рисунок поражает детальной точностью, реалистичной передачей настроения и внутреннего напряжения ушастого героя. «Заяц» напоминает иллюстрацию к учебнику зоологии во многом благодаря изображению сложного по фактуре и цвету меха почти сухой гуашью поверх акварели. Искусствоведы до сих пор не пришли к единому мнению, что хотел сказать Дюрер, нарисовав отражение оконной решетки в глазах зайца.
Весной 1504 года к Дюреру прибыл срочный гонец саксонского курфюрста, который заболел чумой, а в его владениях началась эпидемия «черной смерти». Курфюрст просил Дюрера не мешкая изготовить алтарь для дворцовой церкви с изображением поклонения волхвов младенцу Христу. По средневековым поверьям дары, которые принесли Иисусу волхвы, лечили болезни и останавливали эпидемии. Альбрехт написал картину «Поклонение волхвов», которая считается одной из лучших и значимых работ Дюрера этого периода. Многие художники того времени, обращавшиеся к этой теме, акцентировали внимание зрителя на пышном кортеже волхвов. Дюрер вместо толпы сопровождающих в экзотических нарядах изобразил несколько всадников на дальнем плане и поместил в центр картины Марию с младенцем и трех волхвов, причем в одном из них создал свой автопортрет.
План новой поездки в Италию все больше завладевал помыслами 
Дюрера, но стоило ему заикнуться о желании поехать в Венецию, как на Альбрехта обрушился град попреков жены — она бьется как рыба об лед, чтобы в доме был достаток; скитается по ярмаркам, когда дороги кишат разбойным людом; останавливается на сомнительных постоялых дворах. О совместной поездке в Венецию не может быть и речи: ноги ее никогда не будет в этом городе разврата, не желает она гореть в аду. Дюрер говорил, что на портретах и гравюрах удалось заработать изрядно, но Агнес утверждала, что сбережений у них — жалкие гроши. Тем не менее, Альбрехт твердо стоял на своем и начал подготовку к путешествию. Прежде всего, требовались деньги: Дюрер решил окупить поездку продажей гравюр в Италии и пресс в мастерской заработал день и ночь. Поверив в то, что Альбрехт собирается в Венеции торговать, Агнес, в конце концов, скрепя сердцем дала согласие на поездку. На дорожные расходы Дюрер взял в долг 100 гульденов, надеясь вернуть их, выполняя художественные заказы в Италии.
Мало изменилась Венеция за 10 лет, прошедших с первого посещения города Дюрером. Венеция, все перевидав и все узнав, достигнув величия и славы, успокоилась и словно погрузилась в сон. «Здесь все одно и то же», — напишет Альбрехт в письме домой. Город не изменился, прошедшие годы изменили самого Дюрера: каналы и дворцы уже знакомы, Венеция больше не источник ненасытного восхищения, он не испытывает на каждом шагу ослепительного упоения увиденным, не останавливается каждый раз, чтобы зарисовать в тетради новый эскиз. Альбрехт озабочен своим собственным искусством намного больше, чем искусством других, он возвратился в Венецию, чтобы найти себя, а не узнать других. Дюрер уже преуспевший художник, уже знаменитый и он отправился в путешествие, чтобы убедиться, до какой степени слава о нем распространилась в другие страны.
Дюрер приезжает с рекомендательными письмами к главе немецкой купеческой общины Венеции и получает от него заказ написать алтарь для церкви Святого Варфоломея, которая была немецкой приходской церковью. Но старшины Немецкого подворья тянут с выплатой задатка, который должен был обеспечить Дюреру безбедное существование. Пришлось срочно заняться распродажей привезенных картин и гравюр. В торговых делах опыта у него нет, надо искать перекупщиков. Поставленные ими условия повергли Альбрехта в уныние: половина выручки мастеру, половина им. Конечно, знают они имя Дюрера и его работы, однако пусть не в обиду маэстро будет сказано: уж очень он плодовит, все лавки забиты его гравюрами, можно понести и убытки.
А через месяц вообще перестали покупать его гравюры. Оказалось, что венецианские художники затеяли подлинную травлю Дюрера. Слух о том, что именно «мессеру Альберто» поручено писать алтарь для церкви Святого Варфоломея, быстро распространился по городу. Дюрер стал главным конкурентом венецианских художников: патриции немецкой колонии отдавали заказы своему известному соотечественнику – писать их портреты и создавать религиозные картины для их домовых часовен. Приходили в венецианские лавки «знатоки» и, собрав побольше народу, высмеивали бездарность «варвара из-за Альп». Не понимает он ничего в красоте — достаточно взглянуть на его Венеру с отвисшим пузом, разве так изображают даму божественного происхождения? Потом от слов перешли к делу — выносили дюреровские гравюры на улицу, бросали в грязь, топтали ногами. Некоторые торговцы испугавшись, отказывались продавать работы Дюрера, другие же соглашались рискнуть, но еще больше урезали его долю в выручке.
В отчаянии сидел Дюрер в мастерской, когда в дверях появился самый известный венецианский художник Джованни Беллини в сопровождении множества местных живописцев. Неслыханная честь от великого мастера, который 10 лет назад преподал Дюреру ценные уроки, помог осознать себя и проявить талант. В письме домой Альбрехт напишет: «Беллини очень хвалил меня в присутствии многих господ. Ему хотелось иметь что-нибудь из моих работ, и он сам приходил ко мне и просил меня, чтобы я ему что-нибудь сделал, он же хорошо мне заплатил. Какой это достойный человек, и хотя он очень стар, но все еще лучший в живописи».
Похвала Беллини, произнесенная в присутствии многих, оказала положительное воздействие, изменив отношение к Дюреру. Стали узнавать на улице, появились даже венецианские заказчики, да и гравюры поднялись в цене. Рассеялись мрачные тучи, увидел Дюрер, что сияет над Венецией веселое весеннее солнце, а черный цвет гондол вроде бы и не портит вид ее каналов. Если судить по последующим письмам домой, то настроение Альбрехта значительно улучшается: «Знайте также, что я милостью божьей живу хорошо и очень спешу с работой над алтарем».
В 1506 году Дюрер заканчивает работу над алтарем церкви Святого Варфоломея, а одна из картин с двойным названием «Праздник венков из роз» или «Праздник четок» заставила венецианских художников, которые считали Дюрера лишь гравером, признать его настоящим живописцем. Несколько раз Альбрехт переделывал эскиз картины, чтобы изгнать из нее все мрачное, сумрачное: праздник все-таки должен быть праздником — больше света, больше ярких красок.
На фоне альпийского ландшафта, залитого ослепительным солнцем, возвышается на троне Мадонна с младенцем на руках. В ярких праздничных одеяниях склонились перед нею представители всех сословий — рыцари, купцы, ремесленники, среди них и сам живописец. Весь мир славит Мадонну, заступницу человечества, и Богородица благословляет всех живущих и созидающих во имя прославления христианства. Младенец Христос возлагает венок из роз на голову папы, Мадонна — на голову императора. Белые розы символизируют чистоту Марии, алые розы — страдания Христа. Это новый Дюрер, совсем другой, недаром он изобразил себя на картине настолько отличным от всех предыдущих автопортретов.
В день сдачи работы заказчику Дюрер узнает, что вместе с настоятелем церкви прибудет и сам венецианский дож — неслыханная честь для художника и Немецкого подворья! Решение дожа внушало опасение — не кроется ли за этим тайный смысл, слишком мал повод для такого визита. Но успокаивал себя Дюрер: нет здесь ничего необыкновенного, просто Беллини рассказал о его мастерстве, и дож, считавшийся знатоком живописи, решил самолично убедиться в этом. Тревожно-торжественный день настал, дож появляется в окружении огромной свиты: члены Совета Десяти и Большого Совета, государственные инквизиторы, сенаторы, чиновники Синьории, священники, стражи. Дюрер давал пояснения к картине, дож сказал несколько любезных фраз относительно большого мастерства «мессера Альберто» и похвалил колорит картины.
По завершении официальной церемонии освящения алтаря церкви Святого Варфоломея дож сказал: «Созерцая совершенное творение мессера Альберто, подумал я о том, что кисть его могла бы немало способствовать украшению Венеции. Хотел бы спросить достопочтенного казначея и главу цеха живописцев: может ли республика оплачивать труд мессера Альберто достойно его таланту и не примут ли венецианские живописцы его в свой цех?». Казначей сразу же ответил, что со стороны цеха он не ожидает возражений, а что касается оплаты услуг мессера Альберто, казна готова выплачивать ему 200 дукатов ежегодно. Уверенный тон казначея никого не удивил — ведь ясно, что все заранее обговорено в Синьории. Дюрер поблагодарил светлейшего дожа и высокую Синьорию за оказанную честь, но просил, однако, принять отказ и извинить: не собирается он покидать Нюрнберг — город, где родился, вырос и где могила его отца. Он надеется, что его поймут и не осудят. В ответ Дюрер услышал, что никто его не осуждает, более того, завидуют Нюрнбергу, способному вызывать к себе столь великую любовь своих граждан. Дож почти дружески кивнул головой на прощание, падре милостиво благословил Альбрехта и протянул ему руку для лобызания.
Вроде бы хорошо закончился этот день, но глава немецкой общины мрачно заметил: не простят Дюреру отказ принять предложение республики. Первые признаки надвигающейся угрозы венецианского могущества Альбрехт почувствовал практически сразу: вдруг стали избегать его немецкие друзья, венецианцы отворачивались при встречах, перестали поступать заказы. Много забот начали доставлять письма из дома, которые стали приходить чаще, как только альпийские перевалы очистились от снега. По Нюрнбергу поползли слухи, что Дюрер транжирит деньги на женщин и развлечения, не торопится покидать Венецию и — о, великий боже! — носит белые перчатки. Агнес писала, что «развратное поведение» ее супруга стало достоянием языков нюрнбергских кумушек, сосед напоминает о долге в 100 гульденов и зубоскалит в пивных: если не вернут долг, то в соответствии с обычаями города возьмет он Агнес в наложницы. Действительно был в Нюрнберге закон, гласивший, что в случае неуплаты долга заимодавец имеет право отобрать у должника жену или же разметать печь в его доме.
Своему нюрнбергскому другу Дюрер напишет: «Также по Вашей просьбе довожу до Вашего сведения о том, когда я собираюсь возвратиться, чтобы мои господа знали, как им поступать. Я закончу здесь все через десять дней. Затем я поеду в Болонью ради секретов искусства перспективы, которым хочет научить меня один человек. Там я пробуду около восьми или десяти дней, а затем снова приеду в Венецию. После этого я выеду в Нюрнберг с первым же обозом. О, как мне будет холодно без солнца; здесь я господин, дома — дармоед». Биографы Дюрера дают разные объяснения этим словам: одни считают, что так он обозначил разницу в отношении к себе как к художнику в Италии и в его родном Нюрнберге, другие видят в них отражение его сложных семейных отношений.
Прием, оказанный Альбрехту в Болонье, превзошел все самые смелые ожидания — старшина местных живописцев чествовал Альбрехта как почетного гостя и подумал обо всем: где будет жить, как питаться, что следует посмотреть. Было Дюреру в Болонье весело и свободно. Каждый день — встречи с художниками, разговоры о живописи. Спорили о перспективе и пропорциях, об измерениях и светотени. Много рисовал Дюрер с натуры и тут же рисунки раздаривал. Демонстрировал точность глазомера и твердость руки: без инструментов чертил окружности и многоугольники, а когда измеряли их потом линейкой и циркулем, то погрешностей не находили.
6 ноября 1506 года в Болонью приехал покровитель искусств папа Юлий II, которому сообщили, что находится в городе известный немецкий живописец. Нежданно-негаданно Дюреру была назначена аудиенция. Мало походил папа на наместника Святого Петра, благословил — будто отмахнулся. И разговор повел не о спасении души и даже не о живописи, а о военных планах своего противника — императора Священной римской империи. Относительно этих планов Дюрер не был осведомлен, в чем чистосердечно признался Юлию II. Сразу же пропал у папы интерес к Дюреру, сказал только, что будет рад встретиться с мастером в Риме, который сейчас украшается благодаря его, папы, стараниям. На этом расстались.
Аудиенция у папы равносильна отпущению грехов, ради нее нюрнбергские католики готовы жизнь отдать. У Дюрера не было желания ехать в Рим, но болонские живописцы настоятельно советуют посетить Вечный город: формальную любезность папы они сочли за полноценное приглашение и завидовали Альбрехту. Ряд исследователей творчества Дюрера высказывают предположение, что по пути из Болоньи в Рим художник посетил Милан, где встретился с великим Леонардо да Винчи. В пользу этого приводятся совпадения в трудах Дюрера и Леонардо о живописи и заимствования в ряде последующих гравюр Дюрера образов великого итальянца, которые известны по рисункам Леонардо.
Рим встретил Дюрера грандиозным строительством по планам папы Юлия II. У базилики Святого Петра день и ночь трудились каменных дел мастера, возводя чудо-храм. Его главный архитектор Браманте развертывал перед Дюрером чертежи и рассказывал о соборе так, будто тот уже построен. Водил Альбрехта по площадям, которых еще не было, спускался к Тибру по ступеням набережной, которую предстояло построить. Сикстинскую капеллу уже украшали настенные фрески выдающихся флорентийских и умбрийских мастеров Боттичелли, Гирландайо, Перуджино, Росселли, Пинтуриккио, Синьорелли. Микеланджело готовился к росписи свода Сикстинской капеллы, папские палаты в Апостольском дворце ждали кисти Рафаэля. Здесь, в Риме, собрались все лучшие художники Италии, соревновались с древними мастерами и друг с другом, стремились достигнуть еще невиданного в яркости красок и совершенство форм. Увидел Дюрер «Обручение Марии» Рафаэля и жалкими показались ему собственные краски и пейзаж даже в такой картине, как «Праздник четок». Вот у Рафаэля действительно настоящее, живое небо с его зыбким и таинственным светом. Понял Дюрер, что не достичь ему заоблачных вершин мастерства лучших художников Возрождения, ибо персональная эволюция Альбрехта и итальянских художников протекала в различных ритмах и в разных направлениях.
Дюрер возвращается из Рима в Венецию, где оставался ровно столько, сколько потребовалось, чтобы упаковать вещи и отправить их первым же обозом в Германию. В раннее февральское утро 1507 года, въехав на холм, с которого еще можно было видеть Венецию, остановил Дюрер коня и оглянулся. Город скрывался за выползавшим на берег туманом. Прощаясь с нюрнбергским мастером, Венеция не пожелала открыть своего лица. Тяжело вздохнув, Дюрер направил коня на север, в сторону Нюрнберга.
