Ехать в Нидерланды Дюрер решил твердо и бесповоротно, так как со смертью своего покровителя императора Максимилиана I Альбрехт лишился годовой пенсии: городской совет Нюрнберга отказался продолжать выплату без указания нового императора. Главная цель поездки — встреча с Карлом V, коронация которого должна была состояться в Нидерландах. Была, однако, и другая причина — страх остаться без средств к существованию в старости. В одном из писем художник писал: «Теперь мои господа не хотят платить мне 100 гульденов, которые я должен был получать каждый год в течение всей моей жизни из городских налогов и которые ежегодно выплачивались мне при жизни его императорского величества Максимилиана. Так что под старость я должен терпеть недостаток, и большое время и труд, затраченные для его императорского величества, пропали даром. И если зрение и верность руки изменят мне, дела мои будут плохи».
Неожиданно Агнес заявила, что едет вместе с ним да еще служанку захватит. До сих пор 
Альбрехт никогда не брал жену с собой в путешествия, чтобы насладиться свободой от семейной жизни. И его можно понять, зная характер Агнес. Достаточно взглянуть на ее портрет в блокноте эскизов Дюрера, где она изображена ревнивой мегерой рядом с молодой служанкой. Соседство этого нежного, юного лица подчеркивает грубоватость лица жены, суровость ее взгляда, жесткий изгиб алчного рта.
Агнес начала деятельно готовиться к путешествию и прежде всего, купила толстую тетрадь, в какую купцы обычно записывают свои доходы-расходы. При получении этого фолианта поинтересовался Дюрер, на какой предмет такой подарок? Услышав, что здесь нужно будет записывать каждый полученный и истраченный гульден, разбушевался, но не смог переубедить жену, пришлось смириться. Рано утром 12 июля 1520 года супруги Дюреры покинули Нюрнберг в сопровождении нескольких фур, нагруженных тюками с гравюрами и картинами для продажи. Обоз, который тащили с собою, раздражал Альбрехта. Он предвидел поборы таможенников, для которых владелец столь большого каравана должен обладать туго набитым кошельком. Платить придется за все — пошлины за проезд по мосту, пошлины за въезд и выезд из города, пошлины за пользование дорогами.
Так оно и вышло: когда прибыли в Бамберг, кошелек был облегчен наполовину. В «Дневнике путешествия» Дюрер записал: «В четверг после дня св. Килиана я, Альбрехт Дюрер, отправился с моей женой на свои средства и издержки из Нюрнберга в Нидерланды. И так как мы в тот же день миновали Эрланг, то мы остановились на ночлег в Байерсдорфе и истратили на еду 3 гульдена без 6 пфеннигов и еще 13 пфеннигов на чаевые. На следующий день, в пятницу, мы прибыли в Форхам и заплатили там на таможне 22 пфеннига. Я уплатил 6 гульденов золотом перевозчику, который взялся доставить меня в Бамберг. В Бамберге я подарил епископу написанное красками изображение Девы Марии, оттиск «Апокалипсиса» и на 1 гульден гравюр на меди. Епископ остался доволен подарком, дал мне освобождение от пошлин, три рекомендательных письма и заплатил за меня по счету на постоялом дворе, где я истратил на еду около гульдена». Выписанная епископом подорожная в пределах его владений освободила Дюрера от всяких поборов у застав.
В Майнце погрузились на барку, отправлявшуюся в Кёльн. Опять расходы и пререкания с Агнес, которая считала, что муж переплачивает всем подряд. Жена своей купеческой хваткой доводила художника до белого каления, хотя все расходы и доходы в виде подарков Альбрехт добросовестно заносил в тетрадь. Когда побежала барка вниз по Рейну, Дюрер записал, что получил во Франкфурте от местных живописцев вино и битую птицу, а в Майнце расплатился этим подарком с корабельщиками. На закате 25 июля пришвартовались к кельнской пристани, дальше барка не шла, пришлось перегружаться. Свалили багаж на набережную, Агнес встала на страже — кругом ловкие воры. Альбрехт пошел выяснять, нет ли оказии в Антверпен, умные люди посоветовали ехать сухим путем — обходится дешевле. На постоялом дворе подсчитал Дюрер, сколько они сэкономили с епископской подорожной. Тридцать два таможенника проявили к ней почтение — не взяли ни пфеннига. Трое долго вертели в руках подорожную: не фальшивая ли? Пошлин не потребовали, однако заставили дать расписку, что предъявленная бумага подлинная. И лишь один заупрямился — пришлось заплатить 2 гульдена.
Все же, как ни спешили, а на дорогу ушло две недели — только 3 августа прибыли в Антверпен. Богатый город, столица европейской торговли и коммерческих связей с Востоком и Новым Светом, перехвативший славу и процветание у Венеции. Каждый день входят в порт Антверпена и уходят из него десятки кораблей. От иностранных гостей, торговцев и купцов в городе смешение языков и вавилонское столпотворение. Предусмотрительно запасся Альбрехт рекомендательным письмом к хозяину лучшей здешней гостиницы, который отвел семейной чете почетные покои на верхнем этаже, предоставил в полное распоряжение склад и сказал, что питаться Дюреры будут не в общем зале, а на его половине — ведь они для него не постояльцы, а дорогие гости.
Старшины гильдии живописцев Антверпена, носившей имя Святого Луки (считается, что евангелист Лука написал портрет Богородицы) организовали в ратуше прием в честь Дюрера. Альбрехта с женой как почетных гостей ввели в залу через почтительно расступившиеся шеренги собравшихся. Ломился стол от вин, матово блистала серебряная посуда, сверкали золотые кубки, колыхалось пламя свечей, зажженных в честь Дюрера, хотя на дворе был ясный день. Скрипел шелк парадных костюмов, мягко струился бархат, разноцветно переливался атлас. Глава гильдии от имени города приветствовал первого живописца Европы, мастера Альбрехта, оказавшего Антверпену великую честь своим посещением. Не изгладится в памяти потомков это событие, не померкнет в веках слава великого имени. В знак признательности и дружбы преподносит город Дюреру подарки: сукно, атлас, бесчисленные фляги с вином, картины, посуду.
Венцом этого преклонения стал визит к Дюреру делегации городских властей Антверпена во главе с бургомистром. Сообщили мастеру, что вместе с представителями гильдии живописцев просят его остаться в городе. Печаль наполняет их сердца, когда видят они, как тратит мастер Альбрехт свое драгоценное время на хлопоты о годовой пенсии. Антверпен предлагает ему не 100, а 300 гульденов ежегодно, если он окажет честь и станет его гражданином. Сказал Дюрер то же самое, что некогда говорил венецианскому дожу: богат и славен Антверпен, великая честь быть его гражданином. Но пусть поймут его правильно — не жить ему без красных стен Нюрнберга, его бурга и церкви Святого Себальда, где покоится прах родителей.
Многие соглашались помочь Дюреру в получении пенсии, но говорили, что сделать это можно только после коронации нового императора. Советовали ехать в Мехелен к правительнице Нидерландов Маргарите Австрийской, к советам которой прислушивался царственный племянник Карл V. В Мехелене Дюреру сообщили, что о его просьбе Маргарите доложено, и ее высочество соизволила передать, что примет его, как только представится возможность, отсрочка вызвана лишь ее чрезмерной занятостью, но отнюдь не пренебрежением. В знак монаршей милости Дюреру было позволено осмотреть знаменитый «клад Монтесумы», вывезенный из Мексики испанскими конкистадорами.
В «Дневнике путешествия» Альбрехт записал: «Видел я вещи, привезенные королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота шириной в целый клафтер (2,5 м), луну из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как-то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо — видеть столько прекрасного. Все это очень дорогие вещи, так что их оценили в сто тысяч гульденов. И я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие изделия и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран».
Дюрер получает письмо от нюрнбергских послов с приглашением в Ахен на коронацию, которая прошла, как и было ей положено: много шума и блеска, еще больше давки, в соборе — теснота, ничего не видно и не слышно. После коронации Альбрехт вслед за Карлом V отправляется в Кёльн. В город новый повелитель Священной Римской империи въехал в сопровождении личной охраны из десяти тысяч всадников и огромной свиты из курфюрстов, герцогов, графов, маркграфов, пфальцграфов, епископов и кардиналов. Городские власти устроили в честь императора грандиозный бал, куда был приглашен и Дюрер с супругой. Здесь Альбрехт смог обратиться со своей просьбой к находившемуся в императорской свите курфюрсту Саксонии Фридриху Мудрому. Осталось неизвестным для Дюрера, какие шаги предпринял саксонский курфюрст, только разыскал его императорский гонец и вручил художнику грамоту Карла V: «После того как почивший всевысочайший князь-император Максимилиан, дорогой господин и достославный предок наш, распорядился выплачивать любимому нами и империей верноподданному Альбрехту Дюреру в течение всей его жизни 100 гульденов из причитающихся нам и империи городских налогов, повелеваем также и мы со всей серьезностью и желаем, чтобы отсчитывали и уплачивали вышеупомянутому Альбрехту Дюреру 100 гульденов пожизненной пенсии».
Перед отъездом в родной Нюрнберг удостоился Дюрер величайшей чести – приглашение на обед, который давали император Карл V и правительница Нидерландов Маргарита в честь датского короля Кристиана II. Вернувшись с обеда, за ночь при свечах написал Альбрехт портрет короля Дании и наутро отнес во дворец. Выслушав равнодушные похвалы и получив «щедрую» плату в 30 гульденов (нидерландские патриции платили по 70), в тот же день, 12 июля 1521 года, Дюрер с женой выехал на родину — подальше от таких милостей. Лежа на корме барки, глядя в высокое чистое небо, слушая плеск волн Рейна, старался мастер не думать ни о покинутом Антверпене, ни об ожидающем его Нюрнберге. Ему хотелось покоя — только его одного.
Находясь в течение года вдали от Нюрнберга, Дюрер не представлял, как сильно брожение, вызванное распространением учения Лютера. Сторонники католической веры все еще правили городским советом, но с каждым днем утрачивали свое влияние. Патрициям оставалось одно — выжидать, хотя это было опасной тактикой, ведь и в их среду все больше проникала «протестантская ересь». Трещина, пробежавшая по Европе после тезисов Лютера, с каждым днем все расширялась и теперь грозила превратиться в пропасть: прежние друзья становились врагами, враги — друзьями. Катилась Священная Римская империя германской нации к братоубийственному раздору. Дело даже не в Лютере, он не призывал хвататься за оружие, а в тех, кто подхватил это учение и возненавидел старое, кто пошел дальше и взялся за меч. В Нюрнберге почти не осталось сторонников прежней веры, все громче становились требования окончательно порвать с Римом. В марте 1525 года собрался в зале ратуши Большой совет, где занял свое место и мастер Альбрехт Дюрер. Постановил совет: быть отныне лютеранству официальным вероучением в городе, в нюрнбергских церквях проводить богослужения на немецком языке.
Религиозное противоречие, расколовшее общество, вдохновило на бунт крестьян, которые веками жили в нищете и бесправии, влачили жалкое, почти рабское существование. Вилланы, увидев, что их сеньоры взбунтовались против императора во имя свободы веры, в свою очередь выступили против сеньоров, но их мятеж усугублялся злобой, ненавистью и жаждой отмщения, которые накапливались поколениями. Восстание крестьян привело к грабежам, жестоким расправам, пожарам и опустошениям. Сам Лютер отвернулся от своих «дорогих друзей», как он раньше называл крестьян. Они для него превратились в «пьяниц, разбойников и убийц», людей, «одержимых дьяволом». В своих проповедях стал говорить, что по наущению нечистого отвернулись они, во-первых, от своего долга перед властями, во-вторых, занялись грабежом и насилием, в-третьих, докатились до оправдания этих злодеяний ссылками на Святое Евангелие. Тем самым они совершили три смертных греха и посему тот, кто еще в силах, пусть колет, рубит, душит бунтовщиков. Совершая богоугодное дело, применяя пытки, он избавляет души преступников от адских мучений. Лютер говорил уже не языком библейских пророков, а языком князей и ландскнехтов, не хотел ничего знать о милосердии по отношению к крестьянам.
Восстание крестьян приняло такие угрожающие размеры и вызвало столько бедствий, что стало необходимо его срочно подавить. Подавление было таким же отвратительным, как и само восстание: хладнокровное уничтожение бунтовщиков, отличающееся необычайной жестокостью, уподоблялось бесчинствам, в коих обвиняли крестьян. Германия была залита потоками крови, одна за другой вырастали виселицы, безжалостно валили столетние дубы, чтобы превратить их в плахи, милосердия не было. Сохранился отчет бургомистра Нюрнберга: «Мастер Августин, городской палач, заверяет, что он обезглавил общим числом восемьдесят человек, семи были отрублены пальцы, шестидесяти двум были выколоты глаза. Палачу было обещано платить за каждого обезглавленного по гульдену и за каждого, кому он отрубит пальцы или выколет глаза, по полгульдена. Мастеру Августину причитается 102,5 гульдена, к этому следует прибавить жалованье за 2 месяца по 8 гульденов в месяц. Итого 118,5 гульдена».
Усмирение крестьян усилило позиции противников Лютера в Нюрнберге, поборники старой католической веры вновь подняли головы. Сначала шепотом, потом во всеуслышание заговорили в городе о том, что поспешили в Нюрнберге с введением лютеранства, незачем было порывать с Римом. Начались распри между советом Сорока и Большим советом, сегодня принималось одно решение, а завтра прямо противоположное, жители перестали что-либо понимать в происходящем. В эти дни вернулся Дюрер в мастерскую с твердым намерением трудом своим доказать: только живопись великая сила и останется таковой во веки веков.
Альбрехт приступает к грандиозному творению, которое по эмоциональному накалу приравнивается к гравюре «Апокалипсис», причем начинает работу по собственной инициативе, не получив никакого предварительного заказа. Дюрер с головой уходит в исполнение своего давнего замысла об огромном алтаре, хотя понимает, что осуществить план полностью ему вряд ли хватит сил из-за неизвестной болезни, полученной в Нидерландах. Но вот боковые створки, на которых решил изобразить проповедников божьего слова — апостолов, он теперь писал не уставая.
До сих пор на створках алтаря изображали святых, евангелистов, Учителей Церкви, а на центральном панно помещали сцены из жизни Христа или Богоматери. Изображения на створках как бы сопровождали эту сцену, а персонажи на них были свидетелями, зрителями или второстепенными лицами главного действия на центральном панно. В двойной картине Дюрера «Четыре апостола» главная сцена отсутствует не потому, что она исчезла, а потому, что таков был замысел художника. Персонажи на створках алтаря Альбрехта являются главными, не статистами, не дополняющими основную, центральную сцену, а представляющими сущность всего произведения. Нет религиозной сцены, нет действия; здесь человек олицетворяет действие и является прямым воплощением божественности. Изображая четырех апостолов, Дюрер вложил в них всю свою веру в величие и вечность искусства; работая над ними, забывал все — раздирающие Нюрнберг и Германию распри, терзавшую его болезнь. Прекрасное, в погоне за которым прошла его жизнь, наконец, предстало во всем совершенстве.
Твердо, уверенно стоит на земле Павел, опершись на меч и держа в руке Библию. Широко распахнутыми очами взирает на него Марк и будто ждет приказания — он не мыслитель, он исполнитель велений божьих. Ищет в Священном Писании какую-то важную для него мысль Иоанн, сейчас он найдет нужное слово, повернется к зрителю и обратится к нему со страстной проповедью. Петр, склонив к книге лысую голову, помогает Иоанну. Величественные апостолы в свободных плащах навсегда застыли в гордом молчании. Пройдут столетия, а они так же сосредоточенно будут читать Библию, отыскивая в ней истину.
Дюрер отдал картине «Четыре апостола» все самое лучшее, что было в нем самом и его искусстве. Он достиг вершины своего творчества, вся жизненная сила мастера ушла в это последнее произведение, ставшее недосягаемым образцом искусства немецкого Возрождения. 6 апреля 1528 года на звоннице церкви Святого Себальда ударил колокол, тягостный звук поплыл над Нюрнбергом, натолкнулся на крепостные стены, эхом отдался в городских домах. Колокол продолжал бить, люди прислушивались, считали число ударов: их было пятьдесят шесть. Но и без того весь Нюрнберг знал, что умер Великий Мастер — Альбрехт Дюрер.
