Стоял себе в начале XI века посреди владений герцога анжуйского Фулька Нерра небольшой городишко Молеврие, пыхтел печными трубами в бескрайние просторы империи, не лез, куда не следует и в ус не дул. Чтобы каждая новая ночь не превращалась в душераздирающий кошмар на местной улице вязов, всесильный сеньор обнес поселение внушительной стеной, водрузил на ворота свой герб и громогласно объявил о том, что сие есть Анжу и горе тому, кто вздумает об этом забыть.
Нет, это не совсем тот древний город, это уже современный, ухоженный парк, но рука не поднялась ставить первой фотографию замка или деревни.
Однако, несмотря на все старания воинственного Нерра, ничего путного из его крепости так и не выросло. Наверное местные сеньоры, как и подобает любым, уважающим себя средневековым господам, участвовали в каких-то локальных междусобойчиках, уводили у соседей хорошеньких невест, славили мечом или позорили предательством католический крест. Но их след в истории Франции гораздо более походил на петляющую, временами теряющуюся в дебрях событий тропинку, нежели на известную каждой карте дорогу к славе.
Франция никогда не стала бы Францией, если бы не сочинила и про эту мадам или мадемуазель с недельным запасом фуа-гра за спиной какую-нибудь экзотическую историю. Но я сколько не вгрызался диоптриями в страницы истории, так ничего путного в них и не обнаружил. Звиняйте.
Луч задорной надежды скользнул было по крышам забытого Богом захолустья в 1664 году, когда случайным порывом анжуйского ветра в город занесло Жана-Батиста Кольбера. Однако при ближайшем рассмотрении этот человек оказался лишь тенью своего могущественного, практически правящего королевством, брата.
Тень первого финансиста страны не желала блестящего успеха, не плела хитроумных интриг и не нарывалась на предательский кинжал меж ребер. Она тихо и мирно перестроила старый, развалившийся замок, разбила вокруг него парк и не внесла в размеренную жизнь глухомани никаких мало-мальски значимых изменений. Скорее всего Молеврие должен был спокойно доковылять до наших дней, превратившись в какую-нибудь безыскусную деревеньку на двадцать избушек, вокруг которых пасутся стада бестолковых, но чрезвычайно аппетитных на вид жвачных.
Однако, на поверку оказалось, что настоящая история этого места еще даже не начиналась. Пробуждение ото сна произошло в 1793 году, когда в департаменте Вандея вспыхнул контрреволюционный мятеж. Историки до сих пор не могут понять, чего хотели уже единожды освобожденные крестьяне, и какого рожна они вдруг в едином порыве выступили против тех, кто принес в их прогнившие сараи Свободу, Равенство и Братство.
Все в этой стране в те безумные времена встало с ног на голову
За несколько недель округу наводнила стотысячная, вооруженная вилами, движимая ненавистью армия, которая принялась пускать на перегной командиров национальных гвардий и крошить в капусту недозрелые республиканские власти. В ответ конвент Парижа чуть ли не в полном составе влез на подобие броневичка и объявил о том, что Революция в опасности. На импровизированной летучке восставшие были признаны политическими проститутками и немедленно приговорены к уничтожению. На роялистский террор Революция традиционно ответила не менее кровавым террором пролетарским.
Ровно три года, начхав на яровые и озимые, одни крестьяне резали других, не забывая при этом орать во всю глотку лозунги во имя свободы. Наконец в марте 1796 года республиканские силы наголову разбили вандейскую армию и занялись своим любимым, доведенным до совершенства делом. На скорую руку были организованы так называемые «Адские колонны», которые видели свое призвание в поголовном истреблении сочувствующего населения, превращении в пепел восставших городов и демонстрации могущества карающего меча Революции.
Переполненный гордостью от всего содеянного, генерал Вестерман писал своим Братьям по скотству: «Вандея более не существует, она умерла вместе со своими бабами и их отродьем! Я растоптал детей конями, вырезал женщин. Я не пожалел ни одного заключённого. Я уничтожил их всех». И вовсе не случайно я здесь упоминал культовую атрибутику и избранные клише наших отечественных борцов за права униженных и оскорбленных. Сопротивление вандейцев и их нечеловеческое истребление стало символом борьбы белого движения в октябре 1917 года.
Как бы хотелось, чтобы в нашей многострадальной, не способной учиться на чужих ошибках стране белый или любой другой террор выглядел именно так!
Вы спросите, при чем здесь Молеврие? Да при том, что он оказался в самом эпицентре кровавых событий. По традиции городок хотел было прикинуться маленькой тучкой и переждать накрывшее страну безумие, но был обнаружен, признан виновным и практически полностью уничтожен. Не снискав славы, не успев толком тявкнуть или даже оставить в истории страны хоть какой-то запоминающийся след, он пал смертью дикой, отнюдь не героической и далеко не для всех понятной. По иронии судьбы это варварское уничтожение стало тем самым чистым листом, с которого началась новая жизнь города.
Франция – это страна, которая не в состоянии мириться с убожеством ни в каких его проявлениях (так во всяком случае было до появления африканских братьев). Жалкие руины Молеврие не должны были позорить с любовью ухоженного, облагороженного знаками доблести, мундира поднявшейся с колен Республики. Начиная с 1860 года город начинает медленно выходить из сумрака. Не то чтобы он зацвел или запах, но признаки жизни стали проклевываться из обугленной земли стенами новых домов и реставрацией чудом уцелевшей церкви. А вот настоящая удача заглянула в Молеврие уже в самом конце века, когда целая цепь случайностей превратила убогое захолустье в настоящую жемчужину всего региона.
Вначале богатый промышленник из Шоле купил замок Кольбер и предпринял в нем масштабную реставрацию. Затем его дочь Мадлен выбирает себе в мужья известного парижского архитектора, который переезжает в шато и никак не может найти применения своим талантам. А напоследок в Европу загадочным восточным ветром задувает моду на все экзотическое и японское. В 1889 году Молеврие имел в наличии следующие исходные данные: огромный, запущенный парк, кучу денег не самого жадного бизнесмена, скучающего архитектора и витающее в воздухе увлечение экстравагантностью.
Вопрос знатокам по событиям того времени и места ставился приблизительно так: «Какое стихотворение отечественного поэта наиболее точно характеризует сложившуюся ситуацию?»
Отвечает Друзь; недолгое размышление… Фанфары!
«Я знаю город будет, я знаю саду цвесть …»
«И какая разница, что за люди жили в такой несоветской и такой щедрой на приятные случайности стране» — добавляет от себя многомудрый Александр Абрамович.
В рифму этим строкам размышлял и архитектор Александр Марсель, когда получал от своего тестя первый, пестрящий веселыми нулями, чек на облагораживание близлежащих территорий. К немалым средствам прилагались довольно туманные инструкции по поводу сроков работ и конечного результата, а потому для творческой души Александра в Молеврие наступили самые настоящие райскими деньки.
Перво-наперво он возвел в парке пагоду, которая была точной копией той, что покорила Париж во время Всемирной выставки 1900 года. Оттуда же пронырливый парижанин умыкнул целый кхмерский храм, предварительно разобрав его на сотню храмиков поменьше и аккуратно записав последовательность обратной сборки. И только в самом конце процесса Марсель дал наконец волю своей заскучавшей было фантазии. Внимательно пересчитав оставшиеся в чеке нули, он распорядился вырыть в парке пруд, который заботливо обняли несколько аллей, утонувших в экзотической зелени.
Со всего мира в гости к нему съехались камелии, рододендроны, азалии, катальпы, жасмин, акуба, нандины, японские клены, сосны, тисы, китайские лиственницы и все, что возжелала его ищущая и не успокаивающаяся ни на секунду душа. Напоследок Марсель украсил свое творение сотнями японских фонарей, живописной пристанью, затейливыми мостиками и, сев у воды, окунулся в мир медитации и покоя.
Бог не дал ему провести у своего пруда вечность. В 1928 году Александр Марсель освободил место в беседке для своей супруги, и та еще 27 лет наслаждалась делом рук своего мужа в гордом одиночестве. Их дети по неизвестной мне причине не смогли или не захотели заниматься роскошным хозяйством, оставленным им в наследство. В 1945 году парк продается, затем продается снова и наконец продается! 35 лет у него не было настоящего, достойного хозяина, и когда в 1980 году энтузиасты из фонда Parc Oriental de Maulvrier взялись за восстановление утраченного величия, их глазам предстала весьма печальная картина. За воротами парка их ждала «страна практически зашедшего солнца», роскошные аллеи превратились в непролазные джунгли, мосты уверенно вели на дно заболотившего пруда, а храм выглядел так, будто его совсем недавно покинули невесть откуда взявшиеся во Франции красные кхмеры.
Почти пят лет ушло на то, чтобы по чертежам Александра Марселя тропинку за тропинкой, дерево за деревом и Будду за Буддой восстановить прекрасный парк. Как и желал в свое время его прародитель, сегодня Молеврие наполнен символизмом и не всегда доступной для европейского понимания восточной мудростью. Даже в оброненном случайно окурке, просветлённый японовед может отыскать полторы тонны тайного смысла и недостающую деталь полного просветления.
Клянусь предпоследним глотком, плещущегося на дне бокала, Хеннеси, что «Японский променад» Марселя аллегоричен, начиная с первой капли дождя в свинцовом анжуйском небе и заканчивая упавшим на зеркальную гладь чахлым, болезным листом. Судите сами: ключ, бьющий из каменной толщи – это рождение; озорной, проворный ручеек, бегущий не зная преград – детство; бурным водопадом, возможно с переломами или нежелательной беременностью (уж больно игрив ручеек) заканчивается отрочество и юность; их сменяет мерный поток, в котором всегда найдется место унылому ревматизму и назидательному ворчанию – вот вам и зрелось; и наконец все заканчивается тихим прудом, в котором по вечерам так истошно квакают мясистые лягушки, а кое где даже попахивает болотцем – это в ваш организм постучалась тихая, спокойная старость.
Еще затейливей дела обстоят с растительностью парка, с преодолением многочисленных преград, встающих на твоем жизненном пути, сменой времен года и неизменным обретением нирваны. Но коли все в японской культуре имеет свой тайный смысл и значение, мне кажется несправедливым то, что некоторые атрибуты парка лишены всяческого внимания и интереса со стороны описателей. Моя супруга к примеру (а с ней практически вся прекрасная половина человечества) до звездочек в глазах светлеют от появления в поле зрения пернатых. И коли простоватых уток или нарциссирующих лебедей подать под правильным (желательно брусничным) соусом, то вполне может получиться хорошая восточная трапеза.
Я бы представил эту картину приблизительно так…. Рано или поздно в жизнь каждого мужчины когда по одиночке, а когда и целыми стаями залетают на огонек и долгожданный уют прекрасные представительницы перелетных. С удовольствием поклевав накрошенного хлебца и ненАдолго украсив собой твои серые, бесполетные будни, в одно промозглое утро они встают на крыло и уносятся прочь. На осиротевшем и отныне бессмысленном зеркале водной глади они оставляют лишь несколько ослепительно белых перьев, которые отныне становятся сладкими, щемящими душу воспоминаниями.
— Осень! – печально думаешь ты и аккуратно складываешь драгоценные амулеты в потайную шкатулку. На день, на месяц или на половину жизни твоим единственным собутыльником становится паскудное одиночество. Но какой бы жестокой и беспощадной рукой оно не обняло тебя в эти мгновения, ты точно знаешь, что когда-нибудь в одиноком просвете туч покажется тощая еще совсем не яркая весна, в которой всегда найдется место для солнца, любви и жизни.
Для тех, кому перипетии пернатых кажутся притянутыми за уши, могу отдельными статьями выслать выкладки о нагрянувшем листопаде, и его пагубном воздействии на человеческую печень, а также мысли о волнительном путешествии одинокой щепки в бесконечном водопаде человеческих страстей.
Парк Молеврие LE PARC ORIENTAL DE MAULÉVRIER
Рейтинг – 8,5/10
