Миф о вдохновении
Писать сейчас умеют все. Хотя и с чудовищными ошибками.
И пишут, как ни странно, многие. Достаточно зайти на любой литературный сайт и оценить количество имен. Точнее, кретинских «ников», напоминающих блатные лагерные клички.
С профессиональной точки зрения девяносто девять процентов авторов - примитивные графоманы. Страдающие словесным недержанием.
Правда, форма этого недержания у всех различна.
Некоторые базирует свое творчество на дешевом эпатаже.
(При чтении их произведений я обычно вспоминаю бородатый анекдот про первоклассника, вернувшегося из школы 1 сентября: «Сидите тут и не знаете, как пиписька на самом деле называется!..»)
Другие бесконечно пересказывают какой-нибудь важный для них самих эпизод собственной жизни.
Забыв суждение Хемингуэя, вложенное им в уста одного из героев «Островов в океане»:
«Каждый грамотный человек способен написать пару книг о том, как он трахал свою первую женщину, однако этого мало, чтобы считаться писателем»
И наконец абсолютное большинство пишет – с точки зрения собственной классификации – «миниатюры». Являющиеся просто бессвязными кусками мыслей. Свидетельствующими лишь о лености их автора или принципиальной неспособности создать нечто законченное.
Все это – признак непрофессионализма.
Дилетанты постоянно оперируют термином «вдохновение». Утверждая, что пока оно есть, они пишут. Пресловутого вдохновения у таких авторов хватает обычно на десяток строк. Рождается некий выплеск эмоций, который, грубо говоря, не годится ни в… преддверие женского полового органа, ни в Красную Армию. Но их создатели всерьез считают себя литераторами.
По моему выстраданному мнению, литература – я имею в виду именно прозу, поскольку писать стихи, по словам Льва Толстого, столь же противоестественно, как пахать и приплясывать – литература состоит из «вдохновения» не более, чем на два процента.
Остальные девяносто восемь – тяжелый, мучительный, каторжный труд.
Именно труд, а не легкое увлечение.
Занятие отнюдь не для графоманствующих интеллектуалов.
Правда, так думают не все писатели.
Поскольку авторы принципиально делятся на тех, кто любит писать и кто писать не любит.
Увы, я отношусь к последним.
Я страшно не люблю писать.
Процесс написания рассказа в половину авторского листа для меня мучительная каторга. Не говоря уж о повести или романе.
Я могу продумать роман в 20 листов; и он целиком оседает во мне. Я буду знать все – до застежки на лифчика у главной героини. Но осуществить рождение замысла… то есть перенести его из головы на носитель, доступный для стороннего восприятия – это неимоверно утомительный процесс.
По силе мук сравнимый с рождением человека.
Зато потом начинается работа, приносящая просто ошеломительное наслаждение: правка готового текста.
Который, не замечая времени, я переделываю два, три, четыре, пять, десять раз.
Ведь в прозе должно работать каждое слово – а иногда даже каждый звук…
Впрочем, о процессе рождения я напишу чуть позже.
Вторая жизнь
Литература для меня - не «хобби» (ненавижу это дебильное слово).
Но и не способ зарабатывания денег: в троегребаной мусульманской Уфе русскоязычному писателю не прожить на свои труды.
Это способ жизни.
Точнее – это способ ухода от жизни.
Возможность в любой момент приоткрыть тайную дверцу и скрыться в
мире своих иллюзий.
В этом есть налет шизофрении – но иначе не получается.
Тем более, что именно иллюзия есть главный питатель жизненных сил.
Ведь даже самая вожделенная вещь на свете – женское тело – прекрасно лишь в иллюзорных мечтах. А в реальности может порой принести только отвращение.
И умение жить есть умение оперировать собственными иллюзиями.
Когда жизнь берет за горло, я и понимаю, что не могу ничего изменить, я
ухожу туда.
В иллюзорный мир. Где я здоров, молод и любуюсь своим отражением в
глазах женщин. Которые все мои, причем без обременительных для меня последствий. Где мне вообще доступно абсолютно все. Где я летчик, моряк, танкист, еще кто угодно…
Где я не скован законами несправедливого общества.
И могу одним выстрелом продырявить лоб любому своему обидчику.
МЕРТВАЯ сила слова
Как ни странно, очень сильные иллюзии – то есть иллюзии, рожденные
мощными эмоциями автора - иногда реализуются.
Самой страшной повестью я считаю «Ошибку». Это единственная вещь,
где я дал герою свое реальное имя. Где с минимальными художественными отклонениями описал постигнувшую меня катастрофу. И оставил подлинными имена людей, причинивших мне зло.
Я писал эту вещь, упиваясь бессильным наслаждением расправы. Я
убивал их долго и мучительно, вкладывая в каждую запятую свою мертвотворящую ненависть.
И истинным подарком судьбы было узнать, что через полгода после
написания повести, некоторые из убитых мною в тексте уже мертвы, а другие вот-вот умрут от неизлечимых болезней.
В повести я был вооружен автоматическим пистолетом «Стечкина».
Но оказалось, что убить можно без оружия. Одним лишь литературным текстом, где слова напитаны ядом.
Надеюсь, что к тому времени, когда вы будете читать это произведение, в могилах окажутся и все остальные.
По крайней мере, еще один уже сидит в тюрьме.
Внезапное оккультно-магическое действие своей повести на окружающий меня мир я оценил по-своему.
Этот факт послужил самым мощным толчком к признанию собственного
литературного таланта.
Гораздо сильнее, чем все гонорары, подписанные договоры и прочее.
Потому что дар божий убивать словом дается не каждому…
Вообще-то я человек невероятно мягкий, тихий и незлобивый. Я
совершенно лишен внутренней агрессии, и никогда в жизни даже не дрался.
Но своих обидчиков, я автоматически считаю вне закона. И даю себе карт-бланш на их убийство в литературном произведении. Описывая детали умерщвления недругов, я вдруг начинаю понимать, что не столь смехотворными – с точки зрения цивилизованного европейца – являются мистические ритуалы первобытных народов, не отягощенных анализом самосознания.
Равно как и распространенная в средние века черная магия над восковыми фигурками.
Я разумный образованный человек. Я не верю в бога и в оккультные науки.
Я не верю.
Но порой вижу.
Что действие, совершенное над образом врага, может в самом деле причинить ему вред.
И как бы ни смеялись надо мной, я вполне допускаю наличие неких мощных внутренних психологических разрушителей, сидящих в натуре каждого человека и могущих быть запущенными умелым сигналом извне.
Каким бы внешним проявлением этот сигнал ни реализовался.
Бросанием копий вокруг костра, или протыканием фигурки в области сердца, или… подробным описанием агонии и смерти в простом литературном тексте.
Последнее у меня получается неплохо.
Поэтому, друзья, я настоятельно рекомендую не становиться моими
врагами.
Это вовсе не угроза.
А так… мысли о явлениях, которые нельзя отрицать лишь потому, что мы не знаем из научного объяснения.
Эволюция героев Виктора Улина
Оглядываясь сегодня на свое литературное прошлое, я отчетливо наблюдаю метаморфозу не только стиля произведений, но и менталитета моих героев.
Иногда я перелистываю физически вещи, опубликованные в восьмидесятых годах. Например, «Девятый цех», который помимо книги был напечатан в журнале «Гражданская авиация». Или «Запасной аэродром», давший название первому сборнику. И прочие, хранящиеся в томах альманахов или на газетных вырезках.
Эти повести и рассказы, несмотря на ощутимую наивность авторского мировосприятия, все-таки являются жизнеутверждающими. И зовут вперед, даря положительный импульс. Там действуют цельные, уверенные в себе герои. В них, конечно, присутствует юношеский схематизм самого автора – но они вполне могут служить идеалами, поскольку идут по жизни и не рассыпаются в сомнениях там, где дорога однозначна.
Те произведения и те герои – прижизненный монумент их автору.
Виктору Улину периода молодости.
Человеку, хранившему цельность себя и не растерявшему собственных надежд.
Анализируя последние произведения - такие, как уже упомянутая «Ошибка», роман «Хрустальная сосна» или даже недавно созданные рассказы – я чувствую, что меня самого охватывает жуть от их пронзительной безысходности.
Которая по сути является отражением внутреннего состояния их автора – все того же самого, лишь слегка полысевшего Виктора Улина.
Мои герои как-то незаметно стали конченными, отчаявшимися людьми.
Не я придумываю их такими – они сами рождаются под моей рукой.
Поскольку получается так, что все мои центральные герои – не только мужчины, но и женщины, и даже животные – являются аутогенными. То есть служат выразителями авторской мысли и отражают частицу моего собственного существа.
Исследовав героев одного автора, можно вынести диагноз его душевного мира.
Мой диагноз, увы, однозначен.
Это великое отчаяние на фоне общего пофигистического процветания вносит в творчество моего зрелого периода трагическую ноту.
Конечно, временами даже у меня бывает светлое настроение.
(Особенно когда я узнаю о неприятностях, постигших моих врагов)
В такие редкие минуты трагизм собственных произведений кажется мне излишним.
Но я сам понимаю, что это – доминанта моего мировосприятия. И заглушить ее в себе я не могу..
Могу лишь залить водкой.
Но ненадолго…
Однако я хочу вернуться к той маленькой турчанке, которая вызвала ураган очередного литературного замысла.
«Чужой» во мне
В Турции я, кажется, впервые по-настоящему ощутил мучения неосуществленного творчества и осознал, сколь сильно воздействует на меня самого собственный литературный замысел.
Стоило мне увидеть эту невзрачную женщину и прикинуть сюжет повести, как все произведение было как на ладони.
Героем стал такой же потерянный человек, как и я сам – только в отличие от автора, реально бывший летчиком, ныне списанным по здоровью.
Мгновенно и точно родилась легенда его имени. Само собой всплыло имя: Валерий. В честь необходимого для моей жизни Валерки Роньшина.
(Признаюсь честно: мне всегда приятно дать хорошему персонажу образ дорогого мне человека. Равно как втоптать в кровавую грязь реальное имя одного из прошедших сквозь мою жизнь негодяев)
Правда, я сделал своего Валерия казахстанским немцем. И дал ему фамилию Грейфер. На первый взгляд – совершенно необоснованно. Но так называется почтовый ящик моей интернетской корреспондентки. Девочки из Белоруссии, которую я, как и итальянку Анжелику, никогда не видел и не увижу. Но фамилия возникла не потому, что в тот момент я подумал о ней. Просто требовалось нечто немецкое, короткое и энергичное – и память выбросила на поверхность подходящий вариант.
(Не правда ли, обычному человеку кажутся странными отдельные тонкости литературного производства? )
И с этого момента процесс пошел.
Вы мне не поверите, если никогда не писали сами – но когда рождается замысел новой вещи, а герой оказывается аутогенным, то начинается весьма болезненное раздвоение личности.
Так вышло и на этот раз.
Уже через пару дней бывший летчик Грейфер жил.
Не в замыслах - а во мне, как совершенно реальный человек.
И просыпаясь ночью, в темной тишине нашего номера, я иногда не мог понять, кто же я в данный момент на самом деле?
Несчастный в своей невостребованности русский писатель Виктор Улин - или рожденный им, столь же несчастный немец Валерий Грейфер…
Это трудно объяснить человеку, далекому от литературы. Еще труднее описать словами. Но меня мучила иллюзия, будто я проживаю параллельную жизнь.
Во мне поселился монстр - как в фильме «Чужие» - который питается плотью и выедает меня изнутри. Имя «чужого» – литературный замысел, оказавшийся реальнее реальной жизни.
Возможно, меня поймет даже не всякий пишущий …
Но я страдал, как летчик Грейфер из еще не написанной повести. Хотя в отличие от него, падающего в бездну одиночества, у меня есть прочный тыл.
Любимая и любящая маленькая жена, которой я обязан всем и даже самой жизнью.
Потому что она прощает мои бесчисленные придури и служит единственным существом, привязывающим меня к этому свету.
По возвращении в Россию жена, у которой отпуск – в отличие от выкроенного мною времени для передышки - составлял почти месяц, уехала в местный дом отдыха.
Оставив меня одного.
И наконец я начал писать.
С кровью, с болью монстр параллельной жизни продирался сквозь живые ткани, яростно рождаясь на свет и освобождая пустую оболочку, оставшуюся от моей души.
(Пустую и еще не сократившуюся – да простят меня за сравнение – как матка только что родившей женщины. Но готовую тут же наполниться новой чужой жизнью, едва в глубинах сознания лопнет пузырек следующего, давно зревшего замысла. Гинеколог поймет мою терминологию, а на остальных мне… посмотреть с глубоким уважением, да и только)
На удачу, у меня выпало свободное время по работе.
Каждое утро я выпивал полстакана водки.
Не потому – точнее, не только потому – что являюсь бытовым алкоголиком. Требовалось отрезать себе возможность бросить все: жизнь-то одна… - и отправиться на поиски одиноких приключений. А даже слегка выпивши, я уже не сажусь за руль. И я оставался у компьютера, прикованный к нему, словно каторжник к пушечному ядру.
Истекая невидимой кровью, теряя силы и временами почти лишаясь сознания от напряжения и спешки, я изливал в файл готовый замысел новой повести.
Я писал.
И как я писал, мать вашу в иже херувимы…
Знакомый с трудом писателя может мне не поверить.
Но я сделал 100 страниц за два дня, практически завершив художественную повесть.
Которую назвал «Танара» - по имени турчанки, каким оно послышалось герою.
(Точнее, какое увидел я, не отличающийся орлиным зрением, на бейдже, который украшал ее подрагивающую грудь. Куда смотреть слишком долго казалось неприличным)
И лишь избавившись от мучившего меня Грейфера – точнее, отправив его мучиться самостоятельно - приступил к реализации замысла книги, которую вы читаете сейчас.
Где, несмотря на полное отсутствие единой мысли, мне есть, что сказать…
Я не могу ручаться, что именно так творят и другие писатели. Скорее всего, у всех получается по-разному.
Но для меня осуществление литературного замысла – это именно рождение новой сущности.
Муки и усилия, и неимоверное напряжение… и желание во что бы то ни стало донести свою мысль.
Потому что если хоть один читатель примет моего героя как живого человека – значит, жизнь проходит не зря…
Камни в пыли
Вот я и описал практически все реальные турецкие впечатления. Добавив кое-что из своих мыслей.
Хотя что я мог написать нового?
Ведь правильно сказал преследующий меня Хайям:
Месяца месяцами сменялись не раз,
Мудрецы мудрецами сменялись не раз.
Эти камни в пыли под ногами у нас
Были прежде зрачками пленительных глаз…
Преходящесть сущего с невероятной силой охватывала меня именно на прибрежной дороге.
Там круглые сутки шло строительство.
Дорога узка, и турки ломали камни.
Мощные, косо уложенные природой – раз и навсегда - пласты красноватой породы.
Выли буры, грохотали экскаваторы; каждый день в определенное время движение вдоль берега закрывалось– и издали доносились приглушенные раскаты взрывов.
Новая дорога должна была получиться широкой. Ведь именно там поедут туристы – живая кровь турецкой экономики.
Хотя, конечно, Турция не может быть отнесена к разряду «третьих стран», поскольку живет не только за счет туризма.
Электроустановочные изделия, сантехника и одежда - сколь бы мы ни ругали все это «турецким» - прочно вошли в наш быт. При нынешнем уровне российской жизни выше ничего более серьезного мы не можем себе позволить. А настоящая турецкая техника все равно лучше «итальянской», собранной в России.
Взгляд на камни в доисторической пыли, поднятой взрывами тысячелетних гор, навевал мысли о вечном.
И одновременно о будущем.
Ведь дорога – символ движения. Дорога расширяемая – образ будущего, обязанного быть прекрасным.
Столь прекрасным, что сейчас невозможно даже обрисовать его силуэт, размытый ослепительным светом завтрашнего дня.
Завтрашнего дня Турции.
Турки счастливые люди.
Они неплохо пожили в прошлом; они имеют неплохое сегодня; и у них есть завтра.
Что еще нужно народу?
Россия открестилась от своего «вчера».
Российское «сегодня» страшнее, чем фильм ужасов, идущий после полуночи.
А «завтра» у России просто нет.
Как жаль, что никогда…
Мы родились и выросли за «железным занавесом».
Воспринимая окружающий мир как капиталистический зверинец и не осознавая, что в клетке не они, а мы. Что именно на нас, как на случайно выживших троглодитов, указывали пальцами свободные люди.
И когда, освободившись от внутреннего редактора, запрещавшего даже думать на подобные темы, мы начали осмысливать свое положение – бытие гигантской страны, посылающей в космос многомиллиардные бесполезные ракеты, но вынужденной подтираться аккуратно нарезанной газеткой со статьями о космических успехах… Особенно попав в какую-нибудь мелкую страну. У которой не было не только космических ракет, но даже атомного оружия, зато в нужном месте имелось целых два вида туалетной бумаги. (Возможно, одна из них даже с узорами в виде сердец, как в Турции.)
Где все было сделано людьми для людей, а не для неощутимого, как бог за облаками, великого будущего коммунизма.
Тогда, пораженные чужим великолепием и задетые за живое, мы восклицали патетически:
«Неужели мы не сможем так сделать у себя?!!!»
Вопрос задавался людьми, явно не сведущими. Не знавшими, например, что наспех переделанный из бомбардировщика первый советский реактивный самолет «Ту-104» за один рейс Москва-Иркутск сжигал столько топлива, что трактористу из колхоза «Заветы Ильича» его хватило бы целый год работы. Это - символ затратной экономики СССР, швырявшей деньги с легкостью наследного шахиншаха. Но все обстояло именно так. «Ту-104» возил пассажиров туда и сюда, а тракторист продолжал пахать, поскольку ему не выдавали паспорта: чтобы он не послал свой трактор вместе с колхозом к некоторой матери и не уехал в город…
Шли годы. Бурь порыв мятежный… явил мудрое видение мира. Сквозь газетную шелуху и вчерашние лозунги до нас доходило нечто. Еще не вполне ясное, но уже частично лишавшее прежнего оптимизма.
И высказывание в аналогичной ситуации несколько видоизменялось:
«Почему мы никак не можем сделать так же у себя?»
Потом, еще более зрело, мы уже лишь вздыхали:
«Когда же мы наконец сможем сделать так же и у себя?»
Наконец дойдя до точки и заглянув даже на изнанку мыслей, я говорю с грустью циника, читающего «Екклесиаст»:
«Как жаль, что никогда…»
Дальше, думаю, можно не продолжать.
Почему нам никогда
Если вы помните, несколько лет назад в бурном потоке свободомыслия у нас появились новые пророки.
Особым мессианством отличался известный писатель-диссидент. Сделавший в свое время несколько хороших книг про сталинские лагеря. Отсидевшийся в спасительной Америке и наконец вернувшийся на свою совершенно безопасную, с вырванными ядовитыми зубами, историческую родину. С бородой почти до пояса а-ля Лео Толстой и с пафосной книгой:
«Как нам обустроить Россию»
Четкой и подробной, как инструкция к немецкой стиральной машине.
Признаюсь честно, я этой книги не читал. Потому что в принципе не забиваю голову дребеденью. Для оценки происходящего мне хватает собственных мозгов.
Но ударься я в такую писанину, моя книга называлась бы иначе:
« Почему нам не обустроить Россию»
Потому что…Потому
Нам никогда не очеловечить эту проклятую, ненавидимую и оплакиваемую мною страну по ряду объективных причин.
Самая главная - безнадежное отставание от прогресса.
В то время, когда весь мир двигался вперед, и лишь какие-нибудь красные кхмеры продолжали маршировать с завязанными глазами, у нас не было ничего, кроме иррациональной веры в светлое будущее.
Именно веры, лишенной прогноза, основанной на догматической идеологии – а потому тянущей общество назад.
Причем та, последняя, Брежневская идеология была пагубнее Сталинской.
Сколь плох ни был Генералиссимус, но кидая в топку трупы, он гнал паровоз вперед. За короткий срок он сумел выдвинуть на минимальный передовой уровень страну, разваленную дегенератом царем и добитую придурками большевиками.
И пусть серийные реактивные самолеты появились у Гитлера раньше, чем у нас. Пусть атомную бомбу первыми взорвали американцы.
Пусть! Пусть. Пусть…
Зато благодаря мудрой стратегии советским конструкторам удалось украсть у западных коллег все важнейшие результаты, не тратясь на исследования.
(Впрочем, если на то пошло, то и американцы украли свою бомбу у Европы, вывезя ум Энрико Ферми. О ракетах я вообще не говорю. Окажись Вернер фон Браун в советской зоне оккупации Третьего Рейха – и у белобрысых сейчас не имелось бы не то что «шаттлов», но даже простых крылатых ракет)
Мы же украли все, что можно – и даже то, что не нужно.
Вплоть до совершившего вынужденную посадку на Дальнем Востоке американского «боинга В-29». Который был на месте разобран и по железной дороге отправлен в Москву. В конструкторском бюро Туполева его скопировали до последнего винтика. И собрали обратно. Получив советский стратегический бомбардировщик «Ту-4».
(Правда, самолет оказался никуда не годным, но в том не было вины Туполева: просто поршневая авиация уже агонизировала).
Пусть воровали, это меня абсолютно не смущает: в России воровали все, всё и всегда. Но на украденных интеллектуальных ценностях страна шла вперед.
Хотя наша привычка к «заимствованию» западных технологий играла порой злые шутки. Ведь наши противники отнюдь не являлись дураками и иногда подставляли карман с заведомо непригодной информацией.
Так, например, в относительно недавний период истории радиоэлектронная промышленность переходила к интегральным микросхемам – сложным полупроводниковым образованиям, где в самом процессе формирования кристалла закладываются все дополнительные компоненты, позволяющие получать готовый прибор в виде нераздельного целого.
В СССР, ясное дело, продолжали травить серной кислотой печатные платы. Основы для размещения деталей, снабженные с обеих сторон лабиринтами токопроводящих дорожек. Куда монтажники напаивали резисторы, конденсаторы, диоды, катушки индуктивности…
Зная советские привычки, американцы пропихнули дезинформацию, будто цивилизованный мир собирается переходить на микромодули – компактные электронные блоки, набранные из малогабаритных элементов. Такая конструкция не требовала мощной производственной базы, но результат получался на много порядков ниже, чем у интегральной микросхемы.
И пока отечественные конструкторы перерабатывали удачно – как им казалось – украденную концепцию микромодуля, на западе о подобном решении не помышляли. Электроника шла по пути микросхем. В самой концепции электронной архитектуры мы отстали от развитых стран на целое поколение. Если не больше…
Но все-таки, подворовывая идеи у запада с переменным успехом, наша страна наращивала менталитет и медленно ползла вслед за цивилизацией.
(То, что происходит сейчас, есть уже просто движение назад. Обусловленное тем, что все действительно умные люди давно эмигрировали из России. Система российского образования погибла – говорю об этом с полной ответственностью, поскольку высшей школе отдано пятнадцать лет жизни и ее разрушение происходило на моих глазах. И в России просто неоткуда взяться специалистам даже для удержания на месте, не говоря уж о движении вперед. Это грустно, но это так.)
А потом наступил истинный застой.
Который принес необратимые изменения.
Именно необратимые. И эту страну уже нельзя поднять до уровня цивилизованного мира. Как нельзя вернуть к нормальной жизни человека, чей мозг перенес слишком длительное кислородное голодание.
А голодание России продолжалось более полувека.
Главным ее губителем был добрый дедушка Ленин.
Который не просто довершил развал подорванной царями экономики, перестроив ее на изначально ложной основе «сознательного» труда.
Вред, нанесенный России плешивым ублюдком, неизмеримо страшнее. Потому что заводы можно восстановить, а переход к рынку осуществить за одно десятилетие. Ленин со своими подручными планомерно и методично уничтожил генофонд. Причем разными мерами, каждая из которых казалась продиктованной исторической необходимостью.
Белые офицеры – действительно лучшая часть русской нации – сами погибли в боях. Затем были расстреляны, сосланы или просто заморены голодом представители лучших аристократических семейств.
В результате осталось одно лишь быдло. Которое, по мнению Ленина, может править социалистическим государством.
Хотя когда я вижу сейчас лица своих соотечественников – результат тщательного большевистского отсеивания – то мне кажется, что в прежние времена они не дотянули бы даже до пресловутой кухарки из тезисов о государственной деятельности.
Превращение российского социума в скопище троглодитов довершила Великая Отечественная война – во время которой, разумеется, погибли и вымерли именно остатки лучших.
Всем известны ужасы ленинградской блокады. Люди умирали от голода, и в попытках хоть как-то продлить жизнь варили старые кожаные ремни, пытались распаривать казеиновый клей, соскобленный с мебели.
Но в это нечеловеческое время ученые из Института сельского хозяйства сохранили запас семенного фонда.
Умные люди, не дав желудку перебороть разум, оценили: этих зерен хватит, чтобы прокормить несколько десятков человек. Зато потом миллионы останутся без урожаев. И вот тогда начнется настоящий голод, еще более страшный в условиях мирного времени.
Дело касалось злаков.
С человеческой расой все гораздо хуже.
Человек развивается дольше, нежели пшеница или рожь; фонд нации создается из наследственной культуры, переходящей от поколения к поколению.
И нынешние попытки вернуть старую Россию просто смешны. Косноязыкие потомки выродков Романовых, время от времени мелькающие на телеэкране, могут убедить лишь дураков. Все это лишь рекламная акция правительства, вводящего граждан в заблуждение относительно самой возможности возрождения страны.
Восстановить уничтоженный за семь десятилетий генофонд россиян нельзя в принципе.
Можно, конечно, попытаться создать нечто из ныне здравствующих сорняков. Но на это потребуются усилия, которые никто не приложит. И годы, которых никто не будет ждать.
Потому я говорю: нам никогда не обустроить эту страну.
Из нее пора бежать, как из медленно тонущего корабля.
Этот «Титаник» в принципе не может быть спасен.
