В поздние советские времена ездить за границу дозволялось исключительно большим писателям и крупным деятелям культуры, тщательно проверенным на благонадежность, хотя особо проверять эту публику и не требовалось. При раннем социализме поездки и вовсе ограничивались в основном Сибирью и Дальним Востоком.
Обычным же гражданам ездить за границу было «нецелесообразно». Термин придумал не я, а ОВИР, о чем чуть позже. Вместо заграницы граждан кормили байками про ужасы загнивающего капитализма и халтурно снятыми детективами, где советские ученые то и дело попадали в лапы спецслужб, а отвратительного вида шпионы в исполнении прибалтийских актеров (наши фейсом не вышли) ползли через границу, чтобы взять пробу грунта в городе Нижние Задницы. Сегодня такие фильмы снова в моде.
Было еще негласное правило, что первый раз можно было поехать только в страны социалистического лагеря. Потому, видимо, что политического убежища там не давали, зато в каждой такой стране имелся свой клон родной коммунистической партии. И только потом можно было помечтать о загнивающем Западе.
И получилось так, что в первый (и второй) раз я умудрился съездить при социализме именно в капстраны, а в соцстранах побывал уже в те времена, когда они перестали быть социалистическими.
Началось с того, что в редакцию «Крокодила», в котором я тогда работал, пришло письмо из города Хельсинки. Как говорится, «Крокодил» помог, была у нас такая рубрика. Человек по фамилии Миролюбов, увидев в журнале мои публикации, спрашивал, не являюсь ли я родственником его жены, девичья фамилия которой в точности совпадала с моей.
Родственные связи мы кое-как установили, потом какое-то время переписывались, а затем я пригласил их в гости. Финские родственники приехали большой радостной компанией, весело погостили в Москве, а потом прислали приглашение и мне. Тут-то и началось самое интересное.
Если кто думает, что я сразу же помчался за загранпаспортом и билетом, то он сильно ошибается. Чтобы получить в ту пору (середина 80-х) этот самый паспорт, нужно было представить в ОВИР километры разных анкет (нет, не был, не привлекался), характеристику, подписанную всякими парткомами и месткомами и что-то еще, точно не помню. Характеристику наш парторг Слава Спасский мне, понятно, сочинил, и из нее следовало, что я, хоть и будучи беспартийным, являюсь образцом высокоидейного советского гражданина, который при этом работает в издательстве «Правда» ЦК КПСС и пишет фельетоны, которые, в соответствии с последними решениями партии, разят огнем сатиры все то, что мешает развитому социализму и миру во всем мире. После чего меня вызвали в ОВИР, который располагался в районе площади Ногина, и сообщили, что мою поездку в страну Финляндию сочли нецелесообразной. Представляете – нецелесообразной! Чудная формулировка. Впечатление такое, что наше славное КГБ тайно просветило мои мозги и нашло там крамольные мыслишки.
— Послушайте, — настаивал я, — никакой западной заразы мне не надо, мне и тут неплохо, просто хочу повидаться со своими родственниками.
— Прекрасно, — с ласковой улыбкой отвечал мне овировский майор, — вот и пригласите их к себе.
— Так они уж приезжали.
— Ну и зачем вам тратить деньги?!
Майор сидел в той самой комнате, номера не помню, где отказывали всем, у него был огромный опыт и замечательное чувство юмора.
Потом несколько лет эта ситуация повторялась как в фильме «День сурка». Финны радостно приезжали в Москву, пили 70-и градусный коньячный спирт, который мне присылали из Грузии, потом присылали приглашение, потом уже в «Фитиле» мне писали еще более замечательную характеристику, после чего мне опять отказывали.
При этом на каждом собеседовании в ОВИРе меня обязательно с подковыркой спрашивали, когда это, интересно, мои родственнички покинули Советский Союз. На что я неизменно отвечал, что нашу прекрасную родину они покинули еще в 1917 году по постановлению, подписанному председателем СНК товарищем Ульяновым (Лениным). Не слышали?
Впрочем, юмор в тех кабинетах воспринимался слабо, так что я по-прежнему оставался невыездным. Нецелесообразным. И так до конца 80-х, когда я вдруг получил приглашение в другую комнату, где мне и выдали свеженький загранпаспорт, на что я уже не надеялся. Может я им просто надоел, а может уже настали другие времена.
Долго описывать поездку в эту маленькую уютную страну я не буду. Разница стала понятна, когда вскоре за Выборгом дремучий российский бурелом за вагонным окном сменился на ухоженный европейский лес. Еще вспоминается удивительно правильный язык русской диаспоры, вежливость и приветливость людей на улицах – тогда все это было еще в новинку и, конечно, шок, при виде товарного изобилия после пустых магазинных полок конца перестройки. Потом таможенница в поезде Хельсинки – Москва настойчиво выспрашивала, как это я умудрился накупить столько всякой всячины, включая видео – мечту 80-х, на какие-то 200 долларов. А именно такую сумму тогда официально меняли перед поездкой, о чем даже ставился штамп в паспорте. В советском, заграничный просто отбирали, он был собственностью государства. Как, впрочем, и все остальное.
После возвращения мне пару недель не хотелось выходить на улицу и даже выглядывать в окно на достижения развитого социализма. Думаю, тогда это синдром был знаком многим, хотя в несколько ослабленном виде он действует и сейчас.
И еще одна деталь. После приезда я, как положено, заявился в редакцию с бутылкой шампанского, чтобы поведать о заграничных приключениях. В тот день была получка и продовольственный заказ, потому пришел и Михалков. Послушал меня и с тоской сказал:
— Ну почему, почему в Финляндию поехали именно вы?
— А кто, интересно, должен был туда поехать? — удивился я.
— Туда должен был поехать я.
Да, бывают порывы души, скрыть которые невозможно. Хотя справедливости ради замечу, что Михалков был очень даже неплохим главным редактором. Он не вмешивался в творческий процесс, зато в «Фитиле» всегда была пленка, что позволяло снимать 9:1, то есть по 9 дублей (киношники поймут), а главное, мы всегда чувствовали себя как за каменной стеной. Но это уже совсем другая история.