Я вот пишу про горы, и, наверное, создаётся впечатление, что я на курорте только ими и был занят. Это не так. Лечение, общения, развлечения, поездки в Орджоникидзе и другие дела занимали несравненно больше времени, но каждый день и каждый час взглядом я спотыкался о горы, и подспудно зрело желание поближе пообщаться с ними. Особенно хотелось, как Тепсарико Царахов, разыскать в леднике провал-проталину, побывать у вод Верхнего Кармадона. Хотя ощущалось, что это очень уж отчаянный замах. Тепсарико – горец! А он единственный решился влезть на ледник и пройти по нему. Да и то в пылу азарта погони. А так ведь никто из горцев не рисковал туда соваться. И кто сейчас знает, как туда идти, что и как там? Надо пробовать помаленьку, и, Бог даст, получится. И при каждой возможности я старался хоть что-нибудь разузнать полезное для себя. И многое узнавал.
Из кармадонского дневника…

Что я, что Раков (Степан Егорович, из Воронежа, 51 год, вместе приехали, вместе поселились, приятель.) – оба с равнины. Смотрим на окружающие нас горы и рассуждаем о трудоёмкости их покорения. Для Ракова влезть на горы особого труда нет, если б нога не болела…
Воздух в горах чистый, взгляд достаёт дальнее так, как будто оно рядом. Вот Девичья гора, или по-местному – Чижджиты-хох, гладенькая, как скирда, смахивает на четырёхскатную крышу, склоны покаты, покрыты травкой, топай спокойненько наверх – и все дела! Но опускаешь взгляд пониже и чувствуешь, что что-то не то: ближнее кажется не столь доступным. Ещё ниже – и такое же явление! И вот уж совсем рядом дорожные ограничительные столбики, а до них – как на девятый этаж! А то и выше.
В отличие от Ракова у меня нет причин, которые бы не пускали в горы, у меня другие оценки, и мне не кажется лёгким взобраться на Девичью гору. Но как-то надо собраться и одолеть её. На склонах горы, что-то очень похожее на тропинки. Они идут прямо вверх. Может, горцы забавляются порой, бегая на гору по этим тропкам? А что? Взбираемся же мы в Масленицу на столб за призом!
Если высоту от вершины горы до санатория разделить пополам, то на нижней половине склон совсем пологий: трактор-то точно поднимется. Вот эта первая половина имеет раздел со второй, верхней половиной. Нижняя положе, верхняя – круче. Что это за раздел – трудно понять, но за перегибом кое-где просматривается обрыв и осыпи, подпирающие верхнюю половину. Кто знает, что там? Может быть там даже ущелье? Надо бы для начала хотя бы на этот перегиб взойти и посмотреть, где и как удобней лезть на эту «крышу».
Слева под Чижджиты-хох, чуть выше уровня перегиба, не то отдельная гора, не то отрог. Есть смысл влезть для начала на эту высоту, а с неё уж можно всё и рассмотреть. Эта горка, надо сказать, раза в два повыше холма Дзахаты. Там и самочувствием определюсь, горы – есть горы! Не всем дано по ним лазить. А я – как бы по ступенькам! Постепенно! С разведкой.

Сроки подъёма я не определял, полагая, что всё возникнет спонтанно: будет время, будут силы и – помчусь!

26.03.83. 16.20. Сегодня проснулся поздновато. Умылся, побрился (Валерка второй раз без разрешения побрился моей бритвой!). Чувствовал недомогание, заложенность. Хотел пройтись по верхней дороге до Даргавского перевала – это на запад километра три, не круто, посмотреть, что там? Но, взобравшись на дорогу, свернул в гору: от перевала катился грузовик и тянул за собой густой шлейф пыли. Вот я и поспешил от пыли наверх. Мысли, штурмовать хоть какие-то высоты, у меня не было…

Совсем она не смотрится на этом снимке. Гору как бы опрокинули навзничь. Но кто сможет понять, что снимок сделан снизу вверх, тот уловит, что гора, всё же, порядочная. Здесь видны столбики дороги, что идёт из Даргавской долины. Заметна линия «перегиба», за которой – альпийский луг. Видны русла каменных ручьёв, которые казались нам просто тропами наверх. Тут они особенно густо занесены снегом. Вот от точ-ки съёмки до вершины горы – 1340 метров, а это две Останкинских плюс Эйфелева башня, поставленные друг на друга. Человек по своей малости на склонах горы уже не виден.

Вставка. Тоже из дневника, но это описание подъёма, сделанное на досуге.
Оценивая Девичью гору оптимистично, в согласии с рассуждениями Ракова, я устанавливал для себя программу максимум: подняться на гору по западному склону, пройти по гребню вершины и спуститься по восточному склону, он на рисунке справа.
26.03.83 я не собирался лезть куда-либо: здоровья не было, накануне простыл. Я просто решил отойти от пыли и полез повыше.
День был солнечный, хотя и ветреный. Солнце било в склон горы почти перпендикулярно, и в затишных местах было просто пекленно. Но холодный ветер на открытых местах здорово студил. В ложбинах, где не было ветра, приходилось скидывать с себя болоньевую куртку, а иногда и шерстяную кофту. Сначала я лез ради гарантии, чтоб шлейф не достал, а потом увлёкся. Я уже отмечал, что горы заразительны. И тут я вновь с этим столкнулся. Остановиться и повернуть назад, когда ты ощущаешь в себе хоть какие-то силы, когда у тебя есть время, когда перед тобой есть ещё нечто непокорённое – невозможно! Так я и лез, полагая, что скоро либо выдохнусь, либо боль, стучащая молотом в виске, остановит и завернёт назад. Но силы не иссякали, а боль не переходила грани терпимости, и я лез, лез и лез, всё выше и дальше, и казалось, что уже о-го-го где! Просто как орёл за пределами человеческой доступности. И каково вдруг споткнуться о бутылку, встретить след гусеничного трактора, выйти на… дорогу?..
Наверху ветер сильнее. Он так сквозит, что если бы не болонька и кофта, мне бы – кранты! Спасал ещё тяжкий труд подъёма. Тепловыделение было огромно, и всё оказывалось в балансе, если своевременно и быстро скидывать одёжку, и, когда нужно, столь же быстро её одевать. Тут я дошёл просто до автоматизма. Раз – и голый! Раз – и экипирован! И иду себе.
А шёл я к высоте, что слева: раз так идётся, то надо использовать это и вызнать, гора ли предо мной, отрог ли, и хотел увидеть, что там за перегибом? Иногда я останавливался и оборачивался на санаторий, на холм Дзахату, который я в ту пору ещё толком не знал, как звать, приглядываясь: высоко ли я? Когда ж добрался до уровня ЛЭП, что идёт там, в горах, где-то на половине высоты от санатория до высотки, на которую я держал путь, телеантенна на Дзахате уже не была выше меня. Чем ближе я подбирался к намеченной цели, тем круче становился подъём. Мне приходилось уже подниматься, то делая галсы, то взбираясь с помощью рук, а то и разом исполняя оба этих приёма.
Но, наконец, взобрался! То, что считал горой, был просто небольшой отрог, похожий на огромный лыжный трамплин. Этот отрог выдвинут к югу, и от санатория выглядел порядочно выше самого перегиба, на самом деле, он хоть и выше, но ненамного, и толком рассмотреть с этого места заперегибное пространство я не мог. Надо было подняться по правой стороне отрога, чтоб достаточно хорошо всё увидеть. Но слева открывались выступы западного склона Чижджиты-хох, с которых я мог хорошо увидеть Даргавскую долину! И возникла дилемма. С наскоку она не решалась. Да я и не торопился: следовало отдохнуть.
Я прошёлся по кромке заоваленного обрыва. Мне казалось, что кто-нибудь да смотрит на гору и, конечно же, обратит внимание на человека, что так высоко влез, скажет другим, и, таким образом, мои сожители узнают, куда меня занесло. Мне казалось, что я очень заметный. Ведь я стою на горе, да ещё на фоне неба!
На завтрак вернуться я уже не успевал. Ладно! Переживём. Устроим себе разгрузочный день.
Поглазев на санаторий и холм Дзахату, которые были порядочно ниже, я принял решение пойти правой стороной отрога и рассмотреть заперегибное место: в Даргавское ущелье я ещё наведаюсь, это нетрудно, а сюда-то залезть в другой раз может и не решусь.
С новой точки зрения по новому смотрелись и «тропы» на склоне Девичьей горы. Это было что-то другое, но что?..
За перегибом был… альпийский луг, с озерком посредине: из него пили коровы, что паслись на этом лугу. И та дорога, которую я неожиданно встретил, шла серпантином на этот луг, прям к озерку. Обрыв верхнего склона горы кончался осыпями и плавно переходил в луговину. Всё элементарно.
На завтрак я опоздал и на ЛФК не успею. (ЛФК – лечебная физкультура). Не попробовать ли мне штурмовать Чижджиты-хох?..

(В 2012 году, когда я подключусь к интернету, в нём мне удастся найти много материалов, рассказывающих о трагедии в «Кармадонском ущелье», почти все эти материалы били на сенсационность. Много писано со слухов, догадки выдаются за факты, цифры погибших, пропавших безвести, как и скорости слетевшего ледника самые разные, и повествовали всё о гибели Бодрова и его группы, но ведь ещё много лечившихся погибло, о них – ничего: ну зачем пугать будущих постояльцев курорта? Попались мне и интересные фото тех мест, и я здесь помещу одно. На фото видно соотношение холма Дзахата, и склона горы Чижджиты-хох. А то на том фото, что выше, величины склона и не увидишь.)

Все мы, так или иначе, наслышаны о Гималаях, о штурмах восьмитысячников, и что на этом фоне Чижджиты-хох с её 2860 метрами? – Пустяк! Да, конечно, пустяк! Но я мог сказать себе в оправдание то, что я не альпинист и наверняка им не стану, так как боюсь высоты и ни за что не полезу на крутые скалы. Я вообще человек равнины. Ну, был я возле гор и на Телецком, и у Аи, и у Белокурихи. Там, даже кое-где лазил. И на гору Верблюд дважды поднимался, и на Церковку взошёл. Сколько они, я не знаю, но явно не идут в сравнение с Чижджиты-хох. Потом, все те лазанья пришлись на молодые годы, а сейчас мне, считай, сорок! А тут ещё и боль в виске как молотком лупит. Это одно. Другое я выяснил много лет спустя случайно. Конечно, Гималаи – это Гималаи! Есть и другие горные системы с высотами более трёх километров. Но что оказалось?! Оказалось, что очень многие известные в мире горные системы не имеют вершин такой высоты, как Чижджиты-хох! Это и Карпаты, и Судеты, и Татры в Европе; и хорошо известный по рассказам Арсеньева Сихоте-Алинь. А знаменитый Урал со своей самой высокой вершиной Народной почти на тысячу метров ниже! И я в момент своего рассуждения о штурме был уже порядочно выше Уральского хребта. Потом! Великобританцы, к примеру, при наличии у себя гор, такой высоты не имеют! Австралия! Целый континент, покрытый горами, – тоже не имеет вершин подобной высоты. Аппалачи в США имеют вершину Митчелл чуть более двух километров. Поразительно, но вся Средняя и Восточная Сибирь, где горы, горы и горы, имеет очень мало вершин, вряд ли больше пяти штук, которые могли бы похвалиться высотой, превышающей высоту Чижджиты-хох. Ниже Скандинавия. А Пиренеи и Апеннины только чуть-чуть повыше. Так что, я решал проблему, по невежеству не ведая всей её серьёзности.

«А выше двух с половиной тысяч из-за кислородного голодания у некоторых крыша едет. И у напарника моего тоже – началась форменная истерика какая-то». – Цитата.

На западной части склона Чижджиты-хох, где к югу отходили пастбищные отроги, подъём был возможен. И я пошёл и на подъём, и к западу. Я так полагал: из санатория меня хорошо будет видно на гребне косогора. Под «гребнем» я подразумевал то место, где как бы состыковывались южный склон, на котором я находился, и западный. С гребня же я буду видеть и Кармадон, и Даргавскую долину, или ущелье: кто их знает, что там на самом деле? Никаких осложнений не предвиделось: со стороны всё так просто и легко. Но довольно скоро я понял, что это опасное мероприятие: чуть задернившиеся осыпи грозили оползнями, а вверху они упирались в обрыв, преодолеть который с ходу не удалось из-за его порядочной высоты и почти отвесной крутизны. Отступить или попытаться взобраться? Сорвусь, не дай бог! И отступать не хотелось. И я пошёл вдоль стены обрыва, выискивая менее рискованное место для подъёма. Наконец такое попалось, и я взобрался на обрыв. От напряжения в висках сильно заколотило, но я выдержал. Далее идти было хоть и легче, но сердце продолжало стучать в висках молотком больно и шумно. Однако позади осталось более трудное, а впереди – виды на Даргавскую долину, где течёт Гизельдон (Не путать с Геналдоном!). И я продолжил своё путешествие.
В разных местах мне попались две вещи, которые я прихватил с собой и использовал для удобств нелёгкого подъёма. Одна – крепкая небольшая палочка, которой я помогал себе при подъёме. Другой вещью были… два листа из «Крокодила». На них я сидел во время частых отдыхов.
Склонение к западу я, чем дальше, тем больше уменьшал, и вскоре уже лез строго вверх. Дело в том, что подниматься по гребню мне предстояло долго, вершина же была к востоку от места моего положения, зачем мне силы терять на зигзаг к западу, если Даргавс всё равно предстанет предо мной, причём, чем выше, тем лучше. Только ради того, чтобы меня из санатория заметили? Но я ещё столько буду лезть по гребню! Успеют, насмотрятся.
Поднимаясь, я старался оценить, долго ли мне лезть, и хватит ли мне сил? Но, поднимая взор к вершине, с некоторых пор я стал видеть пред собой только какой-нибудь уступ, нередко – скальный. Взбирался на уступ, смотрел выше, а там возникал другой уступ. И так и шло. Труды были тяжкие, расстояния – о-го-го! – иду я долго, и казалось, что до вершины не так уж и далеко. Но что-то мне подсказывало, что я жестоко обманываюсь в своих предположениях. Однако же, как понять, где я корячусь, сколько мне ещё карабкаться? Ведь и на обратный путь надо сил оставить. И я нашёл способ определения своего местоположения по высоте. Я представил себе линию горизонта на своём уровне и спроектировал её на восточный склон. О, Господи! Я был почти в самом низу. Уверенности, что доберусь до вершины, не стало…
Но были другие цели! Надо было подняться, насколько хватит сил, чтоб не позорно было. Чем выше, тем предпочтительней. Потом, я ж на Даргавскую долину ещё не смотрел. И я продолжал идти и идти.
Помаленьку на западе начинали открываться картины южной стороны Даргавской долины. Говорю «долины» потому, что в ущельях, как мне представляется, не может быть пахотных полей, а мне открылись пашни. Я так полагаю, что предо мной, когда я сидел и отдыхал на склоне, представал весь ряд вершин Бокового хребта, в том числе и пятитысячник Казбек, но я в ту пору ещё не читал брошюрки и ничего не знал из того, что представлялось мне в широкой панораме: горы – да и всё! Только о Майли я имел какое-то понятие. Но это просто! Геналдон, вдоль которого мы ехали на курорт, тёк от Майли! Однако и о Майли мне как-то не рассуждалось: при подъёме определённо тупеешь, и ничего, кроме сиюминутных задач не в состоянии решать. Да и смотрел я всё больше на Даргавскую долину, на Гизельдон, на то новое, что открывалось с новых высот. А вообще, момент вполне определён известным выражением: «Созерцание без понятий – слепо, понятия без созерцания – пусты». Понятий-то у меня и не было, вот и было слепо моё созерцание.
А кручи при подъёме порой возникали такие, что в пору было заворачивать оглобли! Но, присмотревшись, я находил путь и лез по нему, на ходу обучаясь скалолазанью. Иной раз сердечко в такой комочек сжималось, так жутко было, что сам себе диву давался. Ну, а как уйти-то, не покорив, если видишь, что покорить можно? Так и лез. И каждое покоренье вдохновляло, с каждой новой высотой я сам в себе вырастал, душа моя полнилась каким-то непередаваемо огромным, счастливым чувством. Высота физическая внутри меня перерастала в высоту самооценочную. Самооценка с каждым шагом вверх росла. И как это прервать? Как от этого отказаться? Поддаться малодушию – да ни за что! И я лез и лез.
Открылась мне тайна горных «тропинок». Как-то на скальном выступе, где я обучался азам альпинизма, очищая себе место от ненадёжных камешков и камней, я обратил внимание на их долгий путь книзу. Прыгая, они мчались вниз, и вскоре оказывались на тех самых «тропинках» и скакали уже по ним до тех пор, пока за малостью не исчезали из вида. Получалось, что это не тропинки, а каменные ручьи, питающие осыпи у обрывов, и что склон по величине угла равен естественному откосу. Конечно, если встать на самую большую кучу щебня, какую можно представить себе на равнине, то такая крутизна может показаться даже смехотворной. Но когда камень летит и летит без остановки и исчезает из глаз за собственной малостью, когда под тобой ни несколько метров, и даже ни десятков, а многие сотни метров откоса, а потом – обрыв, становится жутковато. А ну, как если ты полетишь, как этот камушек?..
Вначале меня очень беспокоили удары сердца через сосуды в висок: чёрт его знает, чем всё это может кончиться? О плохом думать не хотелось, но надо было остерегаться. Не дай бог, что случиться, когда меня тут разыщут? Я, конечно, стараюсь быть на виду, но пока долезут… Однако постепенно удары стихли. Только вместо них стало беспокоить другое: хватит ли сил на обратный путь? Три часа уж лезу голодом и сколько ещё лезть? А там целые часы спускаться… Но остановиться и повернуть не мог. Не было ощущения, что – пора! Можно было ещё идти вверх. И я шёл.
Останавливаясь отдохнуть, я всегда бросал взгляд на санаторий, и всегда меня удивляло то, что он безлюден. Что там? Загнали что ли всех куда-то? Или какое-то представление, или лекция? Но сколько этому длиться? Странно!.. Однажды я присмотрелся к санаторию повнимательней и вдруг понял, в чём дело…
Незадолго до этого довелось мне читать какую-то книжку, в которой рассказывалось о беглецах. Они поднялись в горный лес и там затаились в лесной избушке, наблюдая сверху за тем, что твориться внизу, в долине, в деревне. Так вот! Расстояние, с которого они наблюдали за действиями своих врагов, писатель определил в… десять километров! Я же был ну в двух, двух с половиной километрах по прямой, и с этого расстояния не мог различать людей за их малостью! Только как следует присмотревшись, стал различать на ниточках-дорожках какие-то движущие точки. Такое вот открытие произошло. Верь после этого писателям! (Потом вспомню: у меня же у самого было такое, когда путешествовал на лодке по Телецкому и всё время смотрел на дальние берега, то видел дальнее необыкновенно отчётливо. Когда там оказывалось что-то привычное для глаза, например, люди или коровы, то я ошарашено видел в них реальных лилипутов: на Телецком же воздух чист, и теряется привычка через дымку определяться в величине расстояния, в глазу же как-то, но происходит изменение фокусного расстояния. Здесь же этого со мной не происходило потому, что я всё время был обращён к поверхности горы.)
Прошёл ещё час циклической работы – ходьбы, взбираний, отдыхов, – когда я, наконец, понял, что нахожусь перед вершиной. Место стало немного положе, и на нём я увидел ряд скальных выступов, будто приготовленных для изваяния скульптур.
Если бы я знал! Если бы знал, то повнимательней осмотрел эти скалы. Дело в том, что именно они послужили основой легенды, в соответствие, с которой гора и получила своё название. Оказывается, это были… окаменевшие девушки! Но я обратил внимание только на разбросанные мусор и бутылки, да на надписи, что оставляют на память о себе гордые восходители. Возникла некоторая обида: лез, лез, а тут – как проходной двор! Но почему, собственно, обида-то?! Что уж я такой супермен, что ли?! И никому в голову не придёт примериться своими силами к этой горе? А мусор – что ж, такова природа «человеков»: везде надо нагадить!
Гору венчал сугроб, метра в два высотой. От солнечных лучей он здорово обтаял и стоял передо мной неприступной мокрой стеной. Усугубляла положение и грязь на косогоре у сугроба. Я выбрал место, где посуше и пониже, и, разогнавшись, ринулся изо всех сил на сугроб. Он поддался, и, взрывая его, я выбрался на гребень, где снегу было только по щиколотку, но зато здорово сквозил северный ветер. Посмотрев вправо-влево, я обнаружил вершину: её венчало цинковое ведро без дна, перевёрнутое вверх тормашками и при-бетонированное к скале. Из того места, где должно было быть дно, из бетона торчал шарнир трянгулятора. Сам трянгулятор валялся одаль, сваленный ветром, т.к. какой-то чудак не пожалел своей красной клетчатой рубахи на флаг, а железный трянгулятор вместе с флагом выдрало ветром. Ковбойка была в наличии, хоть бери, стирай и носи: вполне целая и крепкая. Только вот трянгулятор из-за неё валялся поверженным. Какие всё же тут ветра!
И тут были бутылки! Мне страшно хотелось пить, но бутылки были грязны, и выручить меня не могли. Подошла только литровая из-под молока: она была запечатана крышкой – в ней хранились записки восходителей. Я достал их и прочёл. Судя по ним, на гору поднимались не так уж и часто: один-два человека в месяц в летнюю пору. У меня не было ручки, и я не мог записать себя в восходители. Это было обидно. И подумалось, что восходителей, всё же, больше, чем обозначилось …
Но меня волновала жажда. Глотать снег я не решался, хотя он был тут абсолютно чист, иначе б давно стаял от столь ослепительно яркого солнца. Положив записки под камень, я разыскал талого снега, промыл им бутылку, а потом набил талым же снегом и пристроил в безветренное место на солнцепёк. Оставив солнцу заканчивать с проблемой питья, сам занялся второй проблемой. Расчистив от больших камней хорошую площадку, выложил на ней этими камнями слово «Бийск». Не удовлетворившись этим, попытался на ведре ножом начертать «Бийск» и даже ещё кое-что, но намерения мои остались нереализованными: ведро оказалось неподатливым. Высота, солнце, ветер и мороз создали из жести и цинка просто булатную сталь. Ладно! На белом и ровном снегу я начертал палочкой всё, что хотел.
Солнышко лодырничало: вода в бутылке не обозначалась. Пить же чертовски хотелось. Чтобы заглушить жажду, пошёл под уклон к западу полюбоваться на Даргавскую долину, на речку Гизельдон. Это было недалеко.
В душе царило глубокое чувство свершённого, для меня – невероятно тяжёлого дела. Я, правда, не отдавал себе в этом отчёта, как, может быть, пьяный не отдаёт себе отчёта в том, что он пьян: хорошо – и всё! Я, правда, был похож на пьяного. Бестолковой суетливости во мне не было, но вот вышел я на край обрыва высотой – страшно сказать! – в полтора километра, а не боюсь. Стоял себе и разглядывал открывшиеся панорамы.
Прямо передо мной, через узкое ущелье высилась скалистая гора Тбау-хох. В ней росту было 3021 метр, но я ничего не знал тогда и смотрел на всё непросвещённым взглядом. Это ужасно большой минус. А между тем, эта гора выше знаменитого Олимпа! Олимпийские боги Древней Греции жили на высоте 2917 метров. Всего-то на 57 метров выше меня. Но зато ниже Тбау-хох на 104 метра. Я бы хорошо мог рассмотреть Зевса с его компанией, будь они даже и на Тбау-хох. А Парнас ваще никто супротив Чижджиты! В нём росту-то 2457 метров. Даже Геликон его выше – 2637 м. И вот, всё это там, подо мной.
Вот такое бы я мог вообразить тогда, если бы знал про горы, но я не знал. Я ничего не знал про Даргавскую долину, и поэтому смотрел и не видел! Увиденное не высекало мысль, какое-то соображение, представление, воспоминание, просто понимание того, что мог бы знать. Да, впечатления были потрясающие, но неглубокие. Правда, потом, когда читал брошюру, то уже мог реально представлять, о чём пишется. А сообщала брошюра следующее:
«…По левой стороне ущелья тянутся берёзово-ивовые лески, а по правую – горные луга с густыми травами и красочными коврами цветов. В глубине ущелья, сквозь синюю дымку проступают контуры домов и башен кишлаков Даргавского ущелья (долины!), посреди которого струится Гизельдон. Самое близкое селение с зелеными рощицами тополей и садов – это Даргавс. Далее к западу виднеются кишлаки Нижний и Верхний Какадур. Несколько правее белеют дома Ламадрона.
С севера над Даргавсом поднимается обрывистыми скалами гора Тбау-хох (3021 м), а на юге тянутся к бездонной синеве неба снежные вершины Бокового хребта: Джимарай-хох (4776), Сау-хох и Царит-хох…
Далее рассказывается о знаменитом «Городке мёртвых». Я к нему ещё вернусь.
…Селение Даргавс является центром Даргавского ущелья (долины!). Среди старинных башен расположились, сияя белизной своих стен, новые жилые дома, сельсовет, восьмилетняя школа, почта. Не первый год здесь работает метеорологическая станция… Вблизи Даргавса созданы опытные поля… горного садоводства и овощеводства.
Далее вы направляетесь к скалистым отрогам Тбау-хоха. Налево от дороги видны развалины домов и могильники покинутого кишлака Хинцаг. На скалистом обрыве стоит хорошо сохранившаяся боевая башня, «Башня кровника», как её тут называют...

Идёт повествование той самой легенды, которую я слышал о кишлаке Дзахата.

Пройдя два километра от «Башни кровника», вы увидите водную запруду, перегородившую Гизельдон, оттуда он трёхкилометровым тоннелем сквозь Тбаухох падает с трёхсотметровой высоты на лопасти турбин Гизельдонской ГЭС. Запруду поставили в начале тридцатых годов. До этого река низвергалась в Кобанское ущелье 200-метровым водопадом. Теперь от него осталась глубокая балка, заваленная камнями. (То-то меня удивлял жиденький поток. Я, правда, опять же таки не знал, что смотрю на тот самый Гизельдон, вдоль которого уж несколько раз ездил, т.к. наведывался в Орджоникидзе, правда, там, ниже по течению. Может, это какой-то приток Гизельдона, думал я, стоя на горе.)».

Далее подробности о ГЭС и турбазах, и о Кобанской археологической культуре 2-1 тысячелетий до новой эры. Это, конечно, интересно, но с Чижджиты увидеть нельзя.
Я же видел на речке, на почти ровном месте несколько запруд, образовавших ряд небольших прудов. На нижних был лёд, а верхний довольно здорово размыла талая вода. Назначение прудов мне было непонятно. Вообще, мне многое было непонятно, а что понятно, то в первом приближении. Возможно, в них рыбу разводят…
Страшно хотелось пить. Уверенный, что теперь-то уж натаяло в бутылке воды, я поспешил к ней. Действительно, кое-что было. Но такая малость! Я высосал всю воду, а жажды почти не утолил. И тут моё терпение иссякло: обезвоживание могло меня здорово подсечь, и я стал есть снег. Бутылку освободил и вернул в неё записки, которые, надо сказать, немного меня просветили и подтолкнули к желанию узнать побольше.
Набираясь сил, я сидел и смотрел на юг. Горы Бокового хребта по незнанию казались мне такой же высоты, как и Чижджиты-хох, а сколько было в ней, я тогда не знал, про Казбек-то слышал, что он выше пяти километров. Неужто и моя близко к этому? На дистанции в двадцать километров, а столько было от меня до Майли, два километра по высоте легко терялись. А потом, я был в плену сведений о восьмитысячниках, и потому думал, что три или четыре километра – разницы большой нет. И только то, что вершины напротив были в снежных шапках, указывало на моё заблуждение. Но насколько я ошибаюсь? Эйфория от собственной значимости довольно долго пьянила меня.
Вообще, передать весь комплекс чувств, то состояние, какое испытываешь на вершине, ничем и никак нельзя. Даже если сделать панорамную съёмку! Где взять ветер, запах, вкус воздуха, снега, ту ауру, какой насыщают тебя горы, твоё положение в пространстве. Вот сказано: «Лучше гор могут быть только горы!», не знаю, может быть есть что-то и лучше, но в тебе на вершине столько всего, такая наполненность, какой трудно где-либо ещё сыскать. И всё это тихо, но мощно и радостно волнует. А фотографии – они только и покажут частичку того места, где ты был, но, что испытал, не скажут. «Стою на вершине! Один в вышине!..» – что-то такое крутилось у меня в голове. Но, в общем-то, в ней мало чего ясного и определённого содержалось: я просто был полон добрых и глубоких чувств.
С моей позиции ущелье Геналдона просматривалось великолепно. Чистота горного воздуха не замутняла вида. Конечно, с такой дистанции подробно деталей я не мог рас-смотреть, но общий вид – куда с добром! Я видел Майли, видел спускающийся с неё ледник, что закрыл Верхний Кармадон, и мне казалось, что я даже воронку провала вижу в леднике. Вот дойти туда, взобраться на ледник, по нему – до воронки, и, может, можно будет там спуститься к целебной воде? Мечтать не вредно!..
Глядел я на юг – там были солнце и прозрачность, какая-то хрустальная чистота; оборачивался на север – поражала мгла. Просто ужас какой-то. Неужели мы там живём? Мгла несколько светлела к горам, но было видно резкое отличие чистоты воздуха долины и мглистости воздуха северных равнин. Казалось, что это море мглы, грязного воздуха упёрлось в Скалистый хребет, вот-вот перехлестнёт через него и затопит долину. Я пытался понять, что ж это, неужто впрямь так воздух загажен, или это какой-то оптический эффект, связанный с направлением север-юг? Конечно, горный воздух несравненно чище, но, всё же, белизна вечных льдов, сияющее над ними солнце, не могут не высветлить долины, а север – это же полуночная, как говорили встарь, сторона. Так что, и это есть… Немного успокоился.
Согласно плану максимум я должен был идти на восток и там спуститься к курорту. И я пошёл. Но идти в кедах по снегу было неклиматно, и я спустился под сугроб. Но там было сыро и грязно, несмотря на сухой климат Кармадона. Я попробовал сойти пониже, на сухое, но там косогор был очень крут. Мне хватило небольшого расстояния, чтобы понять, какую я делаю глупость, устремляясь измотанным в неведомый путь. Кто знает, что там впереди? Не зайду ли я в такое место, откуда придётся возвращаться? И вот тогда-то я и попаду в крутой переплёт. Нет, надо спускаться знакомым путём! И я повернул на юго-запад, решив пройти гладким склоном мимо всех тех скальных выступов, по которым я карабкался как скалолаз: страховочной верёвки нет, а без неё спускаться опасно, так что – лучше обойти.
Почти сразу возник ряд осложнений, которых не было при подъёме. Поднимаясь, я видел близко перед собою земную твердь, видел куда ступить, видел, за что ухватиться руками, при необходимости мог сразу использовать четыре точки опоры; при спуске же взгляд проваливался в бездну, и двигался я – в бездну! Точка опоры для ноги просматривалась, и гораздо хуже, и проверить её я не мог; и если она вдруг подавалась под ногой, то тело набирало опасную инерцию, и хорошо, если следующая точка опоры позволяла при-тормозить, а если нет, то тут дело круто осложнялось, и хоть на бок падай и хватайся, за что возможно, иначе будешь лететь, как камень. В такие моменты просто душа обрывается. И, приняв самые экстренные меры к остановке, после какое-то время, обернувшись лицом к матушке-землице, приходишь в себя и думаешь: нет, пусть я на час дольше буду спускаться, но живым и не калеченым. Но, отойдя и сделав несколько метров удачных прыжков вниз, забываешься: так влечёт поскорее вниз, к людям, к отдыху, к пище и воде, так легко скачется!
Пить всё время хотелось, но наверху встречались останцы снега, и я ел из них снег.
Спускался я галсами, прыгая по ковыльным кочкам. Ковыль спасал меня и при наборе опасной инерции: я вцеплялся в его бороду, чтоб не улететь вниз. А бездна пьянила! Влекла! Просто жутко порой становилось. И я вновь убеждал себя спускаться тихо, бережно, не торопясь. И прилегал к земле, смотрел на неё, избавляясь от чар бездны.
Санаторий, который постоянно маячил у меня перед глазами, как и отрог «Трамплин», который находился близко к створу санатория, стягивали меня к востоку, я это замечал, но не особенно противился. А кончилось это тем, что я оказался у каменного ручья, который снизу принимал за тропы горцев. «Ручей» оказался довольно широким: наверное, метра полтора шириной. На ровном месте перескочить через него особого труда бы не составило, но на крутом косогоре, всё равно, что на скате крыши. Тут дело резко осложнялось. Наверное, никакой опасности не было б и в том, чтобы просто пройти по застывшему на месте щебёночному потоку, но я почему-то подозревал катастрофические осложнения и ступить на поток не решался. Вдруг всё это придёт в движение, обрушится на подобного мне бродягу, шарящемуся где-то там, внизу, и угробит его? Или ещё какая беда из этого выйдет? Нет! Лучше перескочить. Но как? Сигануть-то я сигану, но удержусь ли на ногах? Тут как упадёшь! Не повезёт, так можно и не вернуться. И я стал потихоньку спускаться вдоль ручья, выискивая подходящее место. Какое-то время спустя, оно выискалось, и я благополучно форсировал преграду. Случай, однако, подсказал, что мне следует вернуться на пройденный путь: кто знает, что ещё может подбросить гора? Повороту на запад посодействовало и то, что ковыльные кочки стали редеть и уменьшаться в размерах, а к западу они ещё были. Кочки – это мои тормоза, без них мне никак! И, наконец, ещё один момент: где-то к западу на этой вот высоте я встречал останцы снега. Пить мне постоянно хотелось. Последний снег, что я прихватил в горсть, давно кончился. И я иду на запад искать останец. Мне везёт! Вскоре я оказываюсь у снега. Нахожу, но его так мало! Однако хватает, чтоб утолить жажду и прихватить немного с собой.
Всё же мне не следовало так увлекаться западом. Оказалось, что я не прошёл большого каменного обрыва.
Если б подобный скальный выступ был бы где-нибудь по соседству с курортом, наверняка б его использовали отчаянные люди для обучению скалолазанью. А я – не отчаянный. И вряд ли бы во всякий раз решился его штурмовать. Тут-то по пути наверх нужда заставила. Да и то я долго с духом собирался. А, когда одолел, – с таким облегчением вздохнул! Спускаться же – вообще невозможное дело! И я долго не знал, что делать: идти ли в, бог знает, сколь трудный обход, или же решиться на спуск здесь? Высота-то, в общем, не такая уж и большая, но покалечиться, а то и вовсе убиться – хватит. Сказались отупелость и усталость, иначе не понять, как я на это решился. Ангел-хранитель распростёр надо мной свои крылья и помог: как-то всё удавалось, за что пойматься, куда наступить, ничто не оборвалось, не обвалилось. Когда спустился, долго в себя приходил и благодарил Господа за спасение, хотя числил себя в атеистах.
Спуск всё же идёт быстрей подъёма. От уступа до уступа дохожу за один приём. Этому способствуют прыжки вниз: хочешь – не хочешь, а так получается, и скачешь, будто тройному прыжку обучаешься. Но колени начинают здорово ощущаться от этих скачек.
Внизу, справа от «Трамплина» пасутся овцы. Они довольно редки, разбросаны там и сям по склону. Вначале они выглядели просто точками на зеленовато-сером склоне, а теперь точки слегка растянулись. Приблизился, стало быть, я к ним! Какое-то время спустя, я уже догадался, что одна точка – это пастух! Чабан! После я буду вспоминать этого пастуха с его отарой в связи с появившимся анекдотом: альпинисты встретили высоко в горах чабана, который играл в шахматы с… бараном! Поразительно!!! «Ну и как он?» – спрашивают они у чабана про барана. «А что «как»?! Баран – он и есть баран!» – «Но счёт-то какой?» – «А что счёт? Счёт – два-два».
Мне тогда не до овец с их пастухом было, но анекдот потом вызвал образ этого чабана, и вспомнилось, что жизнь его показалась мне до ужаса скучной. И шахматы ему, хоть в пару с бараном, были бы хорошим развлечением. Но потом я пошёл в своих размышлениях дальше и понял, что у них такой уклад жизни. И живут они потому так долго, что времени не меряют, нечем особенным его заполнить, и драки с поножовщиной потому и любят, что это встряхивает их.
К концу спуска с верхней части горы уклон стал круче, а ковыль почти исчез: мне без него было худо – цепляться-то не за что! Но зато кочки стали больше. (Наверное, тут овцы прогулялись). Увлёкшись, выбором пути по кочкам, я потерял свой прежний путь и попал к какому-то подобию оврага, который надо было обойти, поднявшись немного вверх. В верховье овражка была тропа. Узенькая и кособокая, она шла по обрыву резкой петлёй. Кособокость её была такой, что я мог спроста оскользнуться на пыли, покрывавшей её, и загреметь в овраг со всеми вытекающими из этого последствиями. Обрыв же над тропинкой не имел ни прочной травы, ни даже прочных выступов: всё рушилось и осыпалось под руками, недвусмысленно показывая, что мне надо держать серьёзный экзамен по преодолению этого, в общем-то, пустяшного места: на пустяках же мы обычно и залетаем! Кажется, чего там, раз-два и – в дамках! А, глядь, – и попал под сруб. И вот, уяснив, что передо мною именно такое место, я застрял в своём продвижении: ничего не могу придумать! Как это место пройти? Даже зло начало брать. И со зла драпом обежал кособокое место, а на той стороне запустил руки в дёрн и остановился. Поняв, что ноги не скользят, потихоньку выбрался из опасного места. Тут и главный обрыв вскоре возник передо мной, и овцы были уже как овцы, и пастух – нормальный мужик, и ясно обозначился конец самой страшной половины пути. Правда, я ещё обрыв не одолел, а кто знает, что он мне преподнесёт? Расслабляться нельзя! И, отыскав более-менее безопасное место, спустился на осыпь, а там сбежал и на твёрдый склон «Трамплина». Тут уж можно было перевести дух.
Ноги были надсажены, а ещё идти да идти. Найдя подходящее место, я лёг на спину, подняв ноги кверху. Не эстетично, но кто меня видит? Зато – что в ногах творилось! Жар, пульсация крови, от которой даже больно было, и непередаваемое облегчение! Лежать бы так и лежать, но надо идти: может, хоть к концу обеда попаду в санаторий. Вставать было страшно тяжело. И разойтись удалось не сразу. Да и боль из колен не ушла. С учётом галсов по склону, тысячи прыжков сделал!
Спустился я на ту луговину, что называл «перегибом». Для этого мне пришлось перейти довольно мощный сугроб. В нём замочил ноги, из него утолил жажду, и с жадности набил снегом капюшончик от куртки. Но попользоваться вволю не смог: ткань довольно быстро напитала снег химическим запахом, и я не стал рисковать: вытряхнул снег.
На середине пологого спуска к дороге, с которой началось моё нечаянное восхождение, я встретил место с обильным выходом родников. Все они были мелкие, с малым дебитом, все – в грязи, и связываться с ними не имело смысла, но мне так хотелось пить, что я взялся обиходить один приличный родничок. Однако труд мой и время пропали напрасно: едва я начал пить, как муть заполнила всю отрытую мной котловинку. Я подождал и снова, с гораздо большей бережью приник к лужице, но итог был тот же. И я ринулся вниз, к столовой. Уже заканчивалась четвертая смена обеда: последняя, а я столько времени по-глупому потерял.
Успел! Воды мне не дали, но зато я съел две полные порции первого и выпил два стакана компота. Да и потом ещё пил и пил. И взвесившись, обнаружил, что веса ни грамма не сбросил.

Сожители мои сильно меня журили. Может быть, моя пропажа была бы не столь заметна, но пока я занимался восхождением, у нашего барака автобус, сдавая назад для разворота, сбил и раздавил нашу добросовестнейшую и бессловесную уборщицу. Насмерть! Тут и обо мне беспокойство взяло. Да! Смотрели на гору! Но что там можно рассмотреть? Ничего!
Меня гибель скромной уборщицы как-то непонятно зацепила. Я нашёл толкование своим ощущениям, но оно не исчерпало ситуацию, и я потом много раз возвращался к этому случаю, думая так и этак. Смерть-то тут ходила! Не полезла за мной… А вначале мне просто подумалось банальное: кому что на роду написано. И на какое-то время мысли об уборщице перешли на сожаление: добросовестная была!
И ещё я занялся исследованиями, добыл брошюру и кое-что узнал: поднялся я на 1340 метров! А это две Останкинские башни плюс Эйфелева, поставленные друг на друга! Не-мыслимая высота, если смотреть на это дело с позиций девятиэтажки! Да и вообще: семь с половиной часов ходьбы без всякой подготовки – это что-то! Можно пёхом в Орджоникидзе сходить, а решишься ли? Мне казалось, что произошло нечто случайное и счастливое, ну – повезло! Не сдох, не сорвался, не упал, даже хворь отвязалась, связки в коленях не оборвались. Если я не заболею после этого и через недельку приду в себя – будет отлично!
Разве мог я предполагать, что назавтра снова окажусь на горе? Пути Господни – не исповедимы!

А случилось всё так.
Более всех мой поход на гору поразил молодого Валерку Губкина из нашей компании: ему чуть за двадцать, он уже заканчивает своё пребывание на курорте; до нас у него была компания молодых, бравых парней, а ни он, ни они, никто не решился одолеть гору. Сам он буровой мастер, работает вахтово среди людей кондовых, и вот, ему к ним возвращаться, а он, побывав на Кавказе, ни на одну вершину не слазил. Это его очень заботило. А тут я, по Валеркиным меркам – старик, взял и спроста взобрался. Это взволновало его: «Пойдём ещё! Ну, пойдём!» Сначала это было смешно. Шутка, можно сказать. Но он не отставал. Потом я уж стал объяснять: по молодости, должно, не понимает. Но он, похоже, находил меня достаточно мощным для походов, и не усталым. А одному ему скучно идти такую даль. И вот, на другой день утром, ещё до завтрака, оказались мы возле развлекательного аттракциона, где мечут кольца на штыри, и Валера говорит: «Выкину пятьсот – пойдём на гору!» Пятьсот – это гроссмейстерская сумма. Триста не многие накидывают, а пятьсот – я не слышал. И я на его слова равнодушно смолчал: всё равно не выкинет! А он! Надо же!! Выкинул аж семьсот тридцать!! Ну, просто как снайпер кидал: что ни бросок, то всё на штырь, да с цифрой побольше! И, накидав непобиваемый рекорд, выносит мне приговор: «Всё! Идём!» – Я: «Нет!! Если выкину столько же, то не идём!» Но, как ни старался, – только триста сорок. И пришлось идти!
Но, надо сказать, что чувствовал я себя хоть и стянуто, но не слабо. Что поразительно, меня приступ не посетил! А я не сомневался, что ночью загибаться буду. И вот – ничего! И пошли! В этот раз по восточному склону. Здесь было ближе. Была нахоженная тропа. Я, правда, таил надежду, что споткнёмся мы о какое-нибудь непроходимое место, да и благополучно завернём назад. Но не случилось. И я снова влез на Чижджиты-хох. В этот раз всего за пять с половиной часов сходили.
Дорогой были свои трудности, свои осложнения, но мы их благополучно одолели. И на вершине Чижджиты-хох Губкин в записках, что хранились в бутылке, записал, что я дважды взошёл на гору. А назад мы большей частью бегом бежали: Валера драпал, и мне приходилось.
Что поразительно, поднялись мы к верхнему гребню и там – тоже окаменелые «девы» стоят. А на одной, крупно так, с полметра буквы, написано: «Губкин»! – «Ну, вот, – говорит Валерка Губкин. – Стоило сюда лезть! Оказывается, я уж тут побывал!»
Может, ещё какой Губкин сюда влез, а может, это город. Есть такой в Белгородской области. А назван он в честь нефтехимика, академика, вице-президента АН СССР Ивана Михайловича Губкина, пророка, можно сказать, в нефтегеологии. В 1939 он то ли почил в возрасте 68 лет, то ли приговорили… С 1955 город-то Губкиным стал называться. Валерка не признал родства, может, по стеснительности; может, по незнанию, но тоже ведь нефтяник…
А дальше выяснилось потешное. Надо нам по гребню, по сугробу к вершине идти, у меня – кеды! Я Валерке: «Дуй первым! А я уж за тобой!» – А он!.. А он вовсе в домашних тапочках! Не в чем больше было. Так-то крепко сидят, но по сугробу!.. И пришлось мне в кедах путь торить. Конечно, ноги промочили, но мы почти не сидели: пришли, записались, ушли.
На нашем пути на вершину было два опасных места. Одно – это путь по-над пропастью. Ну, всё

Внизу снимка – ванный корпус. Над ним то самое здание нового курорта – долгострой, что видно на общем снимке курортного посёлка. Над этим зданием – восточная сторона Чижджиты-хох, и видны те обрывы, над которыми мы с Валерой Губкиным шли. Справа виден холм с башенкой. За холмом – посёлок Кани. А башенка – это один из могильников. Вокруг можно заметить и другие. Тут же рядом современное кладбище. По центру снимка видны столбики дороги, по которой приезжают (справа) из Орджоникидзе в Кармадон. В правом нижнем углу можно заметить часть корпуса № 6, в котором лечили желудочников. И ванный корпус, и корпус № 6 вместе с желудочниками будет снесён ледником Колка в 2002 году 20 сентября.

равно, что по краю крыши той же девятиэтажки идти. Где мы-то шли – повыше, но – чтоб представление иметь. Страшновато мне было почему-то. Накануне полтора километра под собой имел, и ничего, а тут забоялся. Правда, виду не показал, но от Валерки, когда вниз шли, заметно отставать начал. Устал, мол. Второй день по горам хожу.
А другое место, это когда увидели на северо-востоке распадок с колками, а в нём – тура. Тур-то не страшно. Но в брошюрке написано, что медведи в окрестностях есть. И коли здесь тур бродит, то может выскочить и косолапый откуда-нибудь. Хорошо смеяться, сидючи дома, а тут – место дикое… Вот и побежали с шуточек-прибауточек. Мол, ой, страшно-то как! Бежим! С намёком, что стимул для скорого спуска. Так-то ведь не раскочегаришься. Но и в самом деле какая-то опасность была.
И опять ухватили самый конец обеда. И опять я съел два полных первых пожиже и два стакана компоту выпил. Валерка к точно такому же присовокупил ещё и второе.
Потери мои от восхождений были минимальны. Здоровье выдержало. Надсада ногам прошла сравнительно быстро. Только вот пятки у кед стесал здорово. В общем, мог бы гордиться на всю катушку, числить себя суперменом местного масштаба, если б… Если б через несколько дней один из нашей группы ЛФК не известил, что он на Чижджиты-хох сходил за… четыре часа! Прямиком пропёр по восточному склону! И назад вприпрыжку драпал. Мы-то сравнительно пологой тропой шли, а она большую петлю делает, и от этого путь дольше. Я поглядел на мужика повнимательней и нашёл, что он из того типа людей, которые в Масленицу на столбы лазят за призами: энергии в них на десятерых.

Прошло всего три дня, а я уже чувствовал в себе силы для новых походов по окрестностям. Валерка рассказывал, что несколько выше нашего посёлка по ручью Кани пытались создать пруды, да забросили. Мне было любопытно посмотреть ещё и на огромных лягушек, якобы кишащих в этих прудах, и вызвавших у Валерки дикое отвращение. Вот что в дневнике об этом.

29.03.83. я проснулся ни свет ни заря, с пяти до шести пытался всё же уснуть, но потом встал, собрался и пошёл искать эти пруды. Найти их оказалось нетрудно, ничего впечатляющего в них не было, за исключением действительно огромных и отвратительных лягушек, которых в силу отвращения хотелось обзывать жабами, но, насколько мне было известно, жабы до воды не охочи. Я, всё же, смог погасить в себе отвращение до приемлемых степеней и попытался разобраться, чего они так клубились, создавая своими телами некое подобие шара размером с футбольный мяч. По-моему, им было просто холодно, и они, таким образом, пытались согреться. Над Валеркой я после скулил: вместо того, чтобы выловить побольше этих представителей пищевого деликатеса, он, дурачок, швырял в них камни. Сам же я оправдался тем, что занят сгонкой веса, и мне никак нельзя растравлять в себе чрезмерный аппетит.
Насмотревшись на эту отвратную ораву, решил я пройтись вверх по ручью Канидону. Пройдя сотни полторы-две метров по неудобным для путешествия берегам, я пришёл к мысли, что ничего интересного на этом пути меня не ждёт. Гораздо привлекательней был насаженый сосновый лесок на склоне холма Дзахата (или Джимарайского). И я полез через него в гору. Выбрался к кишлаку Тменикау, но опять – собаки, и я ограничился обследованием кладбища, а потом и могильника, внутри которого было два этажа, разделённых деревянным настилом. Причём, мне почему-то подумалось, что на верхнем ярусе держат целые мумии, а на нижнем разрозненные скелеты, хотя, как потом до меня дошло, всё происходило проще: сначала заполнялся трупами низ, а потом сооружался для покойников второй ярус. Нижние же, к этому времени, наверное, за сотню-другую лет успевали обветшать и рассыпаться. Но тогда я был просто потрясён увиденным и поспешил вниз по склону, через лесок, на ЛФК, пытаясь стряхнуть с себя неприятную ауру открытого захоронения. На ЛФК даже подзадержался и, соревнуясь со здоровым мужичиной, толкнул одной рукой двухпудовку с 10-кг гантелиной, да в палате острил насчёт лягушек: они были приятней подробностей могильника.