О грустном пока хватит
Все грустное оставим на конец.
А пока мне хочется дорассказать про отель.
Точнее, припомнить всякие мелочи.
Правда, главная деталь все-таки не мелочь.
Про нее-то я еще и не говорил…
Турецкая еда
Для меня, большого любителя поесть и выпить, «Джой» казался сказкой.
Кормили там по расписанию пять раз; практически в любое время можно было найти где и что перекусить.
Но даже мне хватало трех раз.
В отличие от египетской, еда оказывалась всегда свежей и не убивала остротой.
Ничего особо турецкого в ресторане не нашлось. Кроме, пожалуй, длинного ленточного сыра, какого я прежде не пробовал.
В основном предлагались традиционные блюда.
Я поражался своим соотечественникам, которые набрасывались на макароны и яичницу… Видно, домашние привычки невозможно искоренить даже в отпуске.
А мы отъедались рыбой. Турки ею не обделяли. Иногда удавалось полакомиться даже дважды - за обедом и на ужине.
Вечером приготовление рыбы превращалось в ритуал.
Рецептов использовалось два: жареная во фритюре (обвалянная мукой или даже в кляре) и жаренная на гриле.
Свежая, только что разделанная рыба лежала в специальной емкости, и величавый повар в белоснежном халате и умопомрачительном колпаке готовил ее на глазах туристов.
За рыбой всегда стояла очередь.
И строгий повар давал каждому максимум по две рыбки.
Каждая – величиной в женскую ладонь.
Но мне накладывал четыре.
Потому что он, видно, меня любил.
Об этом – в следующей главе.
Повара и официанты
В турецкой обслуге четко выдерживалась иерархия форменной одежды.
Например, самые простые официанты в ресторане – которые разливали напитки в баре, убирали грязную посуду и чистили столы - носили бело-желто-зеленые рубашки в мелкую волнистую линию. Персонал рангом повыше имел белые. Причем в самую страшную жару, даже на обслуживающих наружный бар у бассейна всегда были галстуки, черные брюки и сверкающие черные ботинки.
Поварам полагались халаты и колпаки.
Причем ранг повара определялся, как мне казалось, видом колпака – от простой пилотки у молодого очень серьезного и грустного турка, который ходил вдоль стоек и следил за тем, чтобы туристы что-нибудь не перемешали – до истинного произведения искусства на голове самого толстого повара.
И еще важную роль, судя по всему, играли пуговицы. Их количество и цвет тоже соответствовали рангу.
Самый толстый тянул даже не на простого генерала, а на генералиссимуса и Верховного главнокомандующего. А к наряду своему, помимо халата – с двумя или тремя десятками темно-зеленых пуговиц – и колпака, добавлял затейливо повязанный шейный платок изумрудного цвета.
Этот повар выглядел неприступнее, чем тюрьма Алькатрас. Однако по молчаливым просьбам туристов – или просто увидев наведенный объектив – он, не теряя грамма важности и степенности, исполнял козырный трюк. Как-то ловко и быстро раздувал пламя под жаровней с макаронами, а потом подкидывал ее содержимое, переворачивая в воздухе, при этом пламя взлетало метра на два, почти до потолка.
Он был Моцартом своего дела.
Меня обслуга любила.
Вероятно, из-за моей врожденной демократичности. В отличие от большинства соотечественников – раздувшихся, как индюки от осознания своей важности при системе «All inclusive» - я никогда не делал вида, будто не замечаю официанта до того момента, когда он мне понадобится.
Я здоровался с каждым.
Принимая свой двойной бренди, я никогда не скупился на похвалу в адрес бармена:
- Sie sind ein reiner Grossmeister, herr Achmet!!
Эти слова ничего не стоило сказать. Как ничего не стоило и, будто
оговорившись, назвать бармена «господином Ахметом».Но официанты, замордованные непрерывной работой, ценили человеческое отношение.
Моя очень умная и меткая жена оценивала это так:
- Увидев тебя, они от радости из штанов выпрыгивают.
И это при том, что я не только ни разу не дал чаевых, но даже не взял
ничего «экстра», то есть положенного за дополнительную плату вне системы «все включено». (Например, свежевыжатый апельсиновый сок стоимостью 1 евро за стакан)
Правда один из самых жуликоватых официантов - настоящий хитрый
турок, которым я любовался от души - однажды пытался всучить мне за «кэш», то есть продать бутылку «очень хорошего турецкого вина». Я не стушевался и даже не стал ссылаться на «все включено». Просто сказал, что в принципе не могу пить вина. Турок поразился – почему?! Я ответил, что от вина только трезвею. И вообще напитки слабее сорока градусов мне противопоказаны.
Турок был не только хитрым, но и умным. Он понял, что я не такой дурак, как прочие русские. И со своими деньгами не расстанусь. После единственной попытки он от меня отстал.
Зато потом частенько подходил к нашему столику – узнавал, на правах старого знакомого, как сказать по-русски те или иные дежурные фразы. Типа «пересядьте, пожалуйста, за другой столик» или «переоденьтесь, пожалуйста, в сухую одежду». И я аккуратно записывал в его блокнот произношение русских слов латинскими буквами.
Еще пару раз я приходил на помощь другому официанту. Моему самому любимому –без всяких причин, просто по внутреннему состоянию души - симпатичному и всегда всполошенному. Он, как ни странно, совершенно не знал русского языка. Но и ему время от времени требовалось решать проблемы с русскими, оказывавшимися ни в зуб ногой на других языках.
Но ведь это такая мелочь…
Мой любимый повар
Мой самый любимый повар жарил на улице рыбу.
Он не понимал английского, но кое-что улавливал по-немецки.
Рыба готовилась непосредственно во время ужина, и за ней всегда толпилась очередь.
Я редко оказывался в первых рядах, но и последним тоже не оставался. Теснимый сзади грудастыми и горластыми женщинами, требовавшими, чтобы их пропустили вперед, сначала дали рыбу детям и еще кому-то, и лишь потом все оставшимся– я упорно продвигался к выдаче.
Мой повар был великолепен.
Халат его был усеян несколькими рядами красных пуговиц. Из изящного нарукавного кармана торчали блокнот и ручка - с таким же красным колпачком. Он походил скорее на хирурга. Причем не какого-нибудь оператора фурункулов – а на высшего, в моем понимании, мастера: гинеколога.
(Оговорюсь: мое низкопоклонство перед гинекологами связано не со спецификой собственного здоровья. Просто мой лучший друг из врачей, Василий Александрович Пушкарев, без пяти минут доктор медицинских наук, хирург-золотые-руки, и потрясающий виртуоз своего дела – именно гинеколог. Ко всем своим достоинствам, Вася автор крылатой фразы, которую я тоже запомнил на всю оставшуюся жизнь:
- Сто рублей, сто рублей… Да я эти сто рублей меньше, чем за минуту, пропиваю!)
Как я уже отмечал, каждому туристу повар давал пару рыбок. На ползуба.
Я протягивал тарелку и просил самую большую рыбу.
Он клал законных две; все они оказывались одного размера.
С наглостью откормленного кота, любимца и домашнего тирана, я просил еще.
Не обращая внимания на возмущенное кудахтанье моих соотечественниц, он отмерял мне еще пару.
Так повторялось практически каждый вечер.
И однажды, натужившись, но сохраняя прежнее, непроницаемо величественное выражение, повар выдал по-немецки длинную фразу:
- Ты так много ешь, но с виду об этом не подумаешь!
Это верно, - отметил я. – Но знал бы он, сколько я пью…
«От бокала холодного бренди…»
Нет, конечно. Пил я не бокалами, а стаканами. Добротными турецкими
стаканами, всегда налитыми доверху.
Признаюсь, по египетской привычке я начал с джина. Но турецкий джин как-то мне не показался.
Однако за пару дней, что я наливался местным джином, пытаясь привыкнуть к его пустоватому вкусу, я успел стать завсегдатаем.
И однажды вечером, когда я спустился всего лишь за бутылкой воды на ночь, узнавший меня бармен издали закричал с радостной улыбкой:
- Джин!!!
Пришлось выпить можжевеловой, хотя я уже твердо от нее отказался.
Тот же бармен был слегка разочарован, когда с прежней радостью
предложил джину в обед на следующий день, но я ответил, что перешел на бренди.
И до самого конца я пил бренди.
Который был настолько неплохим, что имел право именоваться даже
коньяком.
В последний день я выпил, кажется, стакана четыре.
Самое удивительное, что напиток был качественным и достаточно
крепким, но даже огромные дозы не вызывали угарного опьянения.
Может быть, виной тому был сам воздух Турции?
Впрочем, на всех туристов он действовал по-разному.
Бич Медитеррании
В первый вечер – точнее ночь - в Турции мы попали только на самую
позднюю еду. Так называемый «ночной суп», который в отеле предлагался с половины двенадцатого.
Посетителей почти не было; потом уже нам стало ясным, что при
обилии здешнего кормления в самом деле у нормальных людей не возникало желания есть ночью.
Впрочем, никакой особой еды мы тоже не заметили; набрали ленточного
турецкого сыра, остатков зелени, взяли по чашке действительно вкусного супа.
За соседним столом обосновалась невероятно пьяная, но довольно
приличная компания молодых парней и девиц.
Подходя к бару за пивом: больше ничего не осталось – я столкнулся с
одним из них. Мне казалось, эти люди говорили по-немецки, и меня уже распирало изнутри легкое ощущение чужестранства. Я был невероятно счастлив вырваться из постылой русской оболочки хотя бы через лазейку языка.
И сказал парню по-немецки, что пиву капут. Оно и в самом деле еле сочилось из краника.
Он меня, судя по всему, понял и что-то ответил. По-немецки, однако я не
уловил смысла.
С грустью от сознания, что за два года, безвылазно проведенных в
России, я перестал понимать даже разговорный немецкий, я вернулся к нашему столику.
Потом прислушался к речам за соседним.
В самом деле, молодежь тараторила по-немецки. Вроде бы по-немецки.
Потому что все казалось чисто немецким: отдельные характерные сочетания звуков; четкие, как трассирующие пули, ударения на первых слогах; сама динамика построения фраз. Но… но я не мог разобрать ни единого конкретного слова.
Подумав, что потеря немецкого языка – не главное звено в цепи утрат моей разрушающейся жизни, я перестал об этом думать.
Мы вернулись в номер поздно, побродив еще немного у моря.
На часах было около двух.
За стеной бесновался телевизор.
Возмущенный, я позвонил на ресепшн.
Я сразу вспомнил похожий случай в Египте. Когда в самую последнюю ночь мы боролись с соседями, мерзким арабским семейством, устроившим полуночный бедлам. Обращение к администрации оказалось бесполезным; их удалось победить лишь потоком русского мата. Да еще известной мне песней на иврите: араба, как черта ладаном, по-настоящему можно отпугнуть только чем-нибудь еврейским.
Здесь все получилось иначе. Вежливая дежурная выяснила номер моей комнаты, спросила, где именно шумят: слева или справа – и буквально через несколько секунд за стеной все стихло.
Словно туда даже не звонили, а просто передали по рации координаты дежурившему внизу секьюрити, и он запустил в нужное окно «стингер».
Постояльцы взбесновались снова около шести утра. Жена, к счастью не проснулась. А я лежал, медленно но верно наливаясь свинцовой злобой: из всех благ жизни превыше всех я ценю сон. Выше еды, питья, вождения автомобиля и так далее. Сон - главное в моей жизни; когда мне не дают спать, я впадаю в ярость взбесившегося слона. И в общем, при благоприятных обстоятельствах (которые, к сожалению, пока не реализовались) нарушителя своего сна я могу запросто убить. И не раскаяться в содеянном даже после того, как высплюсь.
(Во всяком случае, на нашу новую уфимскую соседку, приехавшую из деревни и продолжившей в отдельной квартире быт студенческого общежития, я после пары ночей стучания по батареям написал заявление участковому инспектору милиции)
Потом за стеной стихло. И я, кажется, снова уснул.
Однако после завтрака поднялся на ресепшн с твердым намерением просить замены номера: такие развлечения каждую ночь меня не устраивали.
Тем более, что при заселении я специально попросил самый тихий номер, и нас поселили на максимальном удалении от отельной дискотеки.
Милая девушка, прекрасно говорившая по-русски успокоила меня: дикие постояльцы сегодня утром съехали.
А через некоторое время, когда мы согласно туристическим правилам встретились с русскими гидами нашей компании – двумя украинками Алесей и Аленой: откормившимися, загорелыми, ногастыми, грудастыми, и пр., (которых помимо воли хотелось разложить сразу на двух столах и отделать по очереди… ) - эти гиды сообщили, что то были австрийцы.
Чьего искаженного диалекта не понимают даже сами немцы.
В этом году граждане «Восточной империи» (так дословно переводится на русский язык старинное название Австрии) стали бичом Средиземноморья. Около пяти тысяч выпускников школ, запасшись музыкой и презервативами, хлынули на побережье Турции отмечать вступление во взрослую жизнь.
В наш приличный отель они попали, вероятно, по ошибке, и строгая жизнь не казалась им раем.
Зато по словам Алены и Алеси, в соседнем дешевом отеле, снятом австрийцами полностью, для обслуги наступил истинный ад.
Молодежь требовала себе только сока и водки, пренебрегая едой. Через пару дней у них отобрали все колющее, режущее и бьющееся, снабдили одноразовой посудой, пластмассовыми вилками и пластиковыми стаканами.
И только после этой меры, напоминающей правила безопасности в психбольнице, осталась надежда, что стены отеля останутся на местах и все обойдется без полиции и неотложной помощи.
Послушав это я вдруг вспомнил, что великий сотрясатель мира Адольф Шикльгрубер был не немцем, а именно австрийцем.
Прежде я как-то не придавал тому значения. Для меня Австрия вызывала однозначные ассоциации.
Вена, Штраус, Сильва и Эдвин, помнишь ли ты…
Но после реального знакомства с простым австрийским быдлом мне многое прояснилось в корнях мировой истории.
Ярмарка тщеславия
Известно, что в России на десять женщин фертильного возраста приходится один пригодный мужчина.
Кроме того, без мужского внимания увядают и те женщины, которым потребность диктуется не биологическими, а чисто душевными причинами. Как не достигшие возраста зрелости, так и его перешагнувшие.
Гетеросексуальный голод женщин, вероятно, берет начало с сокрушительного результата второй мировой войны, оправиться от которого Россия так и не сумела. Влияет также повышенная мужская смертность в экстремальных ситуациях. Плюс наше повальное пьянство, превращающее мужчин в существа непонятного пола. Плюс…
К тому же практика показывает, что на любом курорте женщины бывает в большинстве. Почему так получатся, не берусь ответить. Возможно, мужчины слишком дорожат своей работой и забывают отдыхать. Или для отдыха им не нужно лететь за два моря, а достаточно напиться на ближайшем речном берегу. Или по каким иным причинам. Это загадка.
Но совершенно очевидно, что в праздном отдыхающем обществе среди огромного количества красивых (единственное, что мне нравится в России – это русские женщины)и хотя бы временно свободных женщин встречались лишь единицы свободных мужчин…
В итоге ресторан «Джоя» - место, где все регулярно собирались - превратился в ярмарку тщеславия. Где каждая женщина стремилась показать себя так, чтобы приглянуться хоть кому-нибудь.
Претендентки соперничали по уровню раздетости и по способу оной - об этом можно исписать десяток страниц и все равно их не хватит.
Поскольку каждая женщина была действительно неповторимой в своем стремлении быть красивой и желанной.
Вот только иногда взгляд на моих соотечественниц вызывал горькую улыбку.
Иностранные женщины и девицы – по красоте в подметки не годящиеся россиянкам - вели себя совершенно естественно и непринужденно.
Я отмечал это, глядя на молодых австриек. По их поведению, не понимая языка, можно было судить о желаниях и намерениях. Не оставалось сомнений, что например, вот эта, с большим бриллиантом в носу и широкими плечами с удовольствием занимается сексом со всеми подряд и рада принять предложение любого из своих спутников. А другая, в простом купальнике из трех лоскутков, приехала не совокупляться, а отдыхать, и для подобных целей не годится.
Наши же, независимо от внутренних побуждений, вели себя как-то странно.
Сидели они обычно по одной или по две с непередаваемым словами видом королев в изгнании – ни на кого не глядя, никого замечая.
Особенно усердствовали молодые девицы лет двадцати. Тщательно демонстрируя все, что можно показать, порочно виляя татуированными задницами, они всей своей аурой давали понять, что делают страшное одолжение, появившись тут и позволяя на себя смотреть.
Хотя и смотреть-то, в общем, было не на что…
Это казалось смешным. Но мне делалось грустно.
Ведь я понимал объективную причину женской неудовлетворенности. И искренне сочувствовал каждой из них. И думал, что в душе они, вероятно, нормальные женщины и даже могут кого-то собой осчастливить. Вот только распираемые желаниями, не могут совладать с натурой и не знают, как себя вести…
- В нас источник веселья и жалобный крик,
Мы вместилище скверны и чистый родник.
Человек – словно в зеркале мир – многолик:
Он ничтожен и все-таки очень велик….
Улетевшая птица
Не к радости снова вернулся Хайям.
Потому что воспоминания о женщинах отеля «Джой» невольно
вызывают другие строки:
-Книга жизни моей перелистана; жаль.
От любви и веселья осталась печаль.
Юность-птица, неужто со мной ты была
И когда, легкокрылая, вдаль уплыла?…
Именно это крутилось в голове, когда я смотрел на них.
(Критически все оценивая и видя даже себя со стороны, все-таки вынужден признаться: игнорировать их полностью было невозможно.)
Но смотря, я не чувствовал на себе ответных взглядов.
Это казалось странным. Ведь абсолютно неважно, что я был на отдыхе не один и не претендовал на чей-то временный престол. Ведь взгляд ни к чему не обязывает, он рождается имманентно.
Когда его ловишь на себе, то понимаешь, что еще не умер и есть какие-то надежды.
А когда нет…
В Египте – при таких же условиях – я эти взгляды на себе ощущал. И хотя не испытывал никакой потребности, все равно они ласкали мне душу, наполняя томительным осознанием самого себя.
А в Турции на меня уже никто не смотрел.
Хотя прошло всего два года, и мне лишь позавчера исполнилось сорок пять лет, И вообще я достиг поры наивысшего расцвета мужчины, когда все можно и все естественно.
Но что-то произошло в моей жизни – точнее, не произошло, а совсем наоборот.
Жизнь моя остановилась; за эти годы я не продвинулся ни на шаг; только окаменевшие от стояния на цыпочках пальцы уже готовы подогнуться.
В общем, я вышел в тираж.
И в Турции уже не видел своего отражения в глазах чужих, но все равно волнующих женщин.
Констатируя это теперь, я делаю еще более печальный вывод.
Я не только ничего не видел; по сути дела мне было все равно, отражаюсь ли я в чьих-то глазах.
Вдумавшись глубже, я понял, что мне уже вообще почти все равно.
Все равно, во что одет и на какой машине езжу, и как воспринимают меня окружающие. Потому что жизнь не удалась (и в Турцию мы ездили на деньги жены) – и какой смысл делать вид, будто все хорошо.
А когда мужчина становится неинтересен самому себе – разве в таком случае на нем может остановиться беглый женский взгляд? Конечно же нет.
Юность-птица…
Молодость, наверное, тоже птица.
Только юность что-то стремительное, вроде ласточки. А молодость – спокойная белая чайка…
И еще, наверное, есть птица-зрелость.
Ее я представляю себе в виде хищника - коршуна, сокола или луня. Который медленно парит на большой высоте, готовый в любой момент выпустить когти и пасть туда, где ждет добыча – и одержать очередную победу.
Около нашего дома в начале лета завелась такая большая птица. Она целыми днями барражировала над рекой и дворами, высматривая что-то между домов. Она была очень красива, невероятно хищной окраски. Пестро-коричневая, с широкими крыльями и белыми полосами по основанию маховых перьев.
Вернувшись из Турции, я этой птицы больше уже не видел.
Зрелость тоже улетела от меня…
И что же осталось?
Стоять на пороге мудрости, как сказал Эркюль Пуаро.
И все-таки женщина…
С хладнокровием англичанина-исследователя я наблюдал за турками.
Я их прежде видел мало, причем в основном то были наводнившие Уфу строители – черные люди, при виде которых становилось не по себе.
Турки из отеля поразили европейским видом и благородностью черт. Это были какие-то абсолютно другие люди.
Помню одного пожилого турка. Вероятно, он занимал низшую должность в штатном расписании: драил полы шампунем и брызгал воздух дезодорантом. Но благородными и совершенными чертами лица, выдающими интеллект и еще что-то не поддающееся вербальному описанию, он казался мне более интеллигентным, чем ректор одного из уфимских вузов.
А вот турчанки…
Вероятно, они тоже бывают разные.
По телевизору шли местные передачи. Там фигурировали женщины большие и невероятно грудастые.
В отельной обслуге работали замухрыжки. Маленькие, совершенно незаметные в своих полосато-волнистых рубашках, кажущиеся косолапыми из-за ужасных форменных туфель.
Но однажды, блуждая взглядом по ресторану, я заметил одну официантку, и что-то дрогнуло во мне.
В ней не было абсолютно ничего, что могло даже не выделить, а хотя бы поставить на соседнюю ступень с величественными телами российских женщин.
Ну разве что глаза… но кого они теперь интересуют ?
Но я разглядел ее – и она понравилась мне настолько, что я боялся дальше смотреть, чтоб не вызывать недоразумений.
В душе моей словно пронесся ломающий вихрь. И это было совсем не то – точнее, не совсем то, о чем подумали вы, читатель.
Ведь я не просто человек.
Я писатель.
И будучи опущенным на самое дно, я все равно могу включить в себе вечный двигатель вымысла. И назло всем прожить внутри себя другую жизнь. Незаметную никому.
Маленькая турчанка включила генератор.
И тут же во мне начал развиваться замысел повести.
Не этой; это ведь просто путевой очерк.
Я задумал настоящую художественную вещь.
В которой должно было прозвучать все: Турция, и этот отель, и я – то есть мой двойник – выброшенный из жизни человек без будущего. И маленькая турчанка, всколыхнувшая в нем непонятную лавину…
Все получилось.
И даже лучше, чем я задумывал сходу.
Но сначала я хочу отступить от турецкого повествования и рассказать о себе-писателе.
Я не могу не писать
Пишу я сколько помню себя; точнее – с тех пор, как выучил буквы.
Благодаря стечению обстоятельств до сих пор цел мой старый детский
дневник. Который жена перечитывает время от времени и утверждает, что это - одно из сильнейших моих произведений.
(Правда, действительно экспрессивные свои вещи вроде «Ошибки» я просто не даю ей читать, щадя ее впечатлительность.)
Свой первый роман я завершил одновременно с кандидатской
диссертацией.
Продолжая дальше, я развивал стиль и форму. Подобно многим начинающим, тяготел к большим объемам; потом стал писать повести, и наконец научился делать рассказы. Достиг вершины, после которой нет дальнейшего подъема, а есть лишь возможность самосовершенствования.
К тому времени я уже окончательно жил в Уфе, сотрудничал с газетой «Вечерняя Уфа» и был довольно известным в городе журналистом. Именно в газете я опубликовал почти все свои рассказы. Они нравились читателям, и я нравился сам себе.
Да, тогда я именно нравился сам себе. Все происходило как в старой песне – «Я люблю тебя, жизнь – и надеюсь, что это взаимно…» И тогда было именно так.
Потом я поступил в Литературный институт, закрепляя окончательно причастность к писательству. Я ощущал в себе силу, я видел перспективу. И верил, что вместо ненавистной с детства математики - куда меня загнала плетка семейной традиции - буду заниматься литературой.
Да не просто заниматься – здравствовать и процветать.
Увы.
Наверное, я родился очень нежеланным.
Или звезды в момент моего появления сложили однозначную фигу.
Но теперь я уже понял: все, за что бы я ни брался, изначально обречено на неудачу.
Включая дела, объективно успешные для других людей.
Уверен – устройся я, например, главным менеджером по продаже куриного дерьма на птицеферму, и гадкие птицы постепенно прекратят испражняться.
Причина моей неудавшейся жизни - в недостаточном здоровье. Причем не общая, а вполне конкретная.
По стремлениям души, явившимся еще неосознанным младенческим порывом, я должен был стать летчиком.
Не космонавтом, нет – к космосу я всю жизнь совершенно равнодушен. Хотя отчетливо помню, как 12 апреля 1961 года я, в возрасте полутора лет, одетый в серый комбинезон (впоследствии так и прозванный «космонавтским»), гулял с дедушкой на улице и прохожие указывали на меня: «Смотрите, смотрите, вон космонавт идет!»
А именно летчиком.
Судьба посмеялась, наделив меня врожденным дефектом зрения.
И с момента рождения жизнь моя медленно шла под откос…
Впрочем, сейчас я пишу не об этом, а о писательстве.
Теперь меня уже не удивляет и крайнее невезение с выбором конкретного пути в литинституте. На заочном отделении существовало два прозаических семинара, однако я попал именно в тот, где атмосфера не развивала имеющихся способностей. А скорее подталкивала к тому, чтобы уйти из литературы вообще.
Так оно и получилось. Закончив литинститут, я прекратил даже свою журналистскую деятельность.
Мой случай оказался типичным для нашего семинара. Вчистую бросил писать мой замечательный друг – талантливый латышский прозаик Улдис Сермонс. Который тоже был писателем до окончания Литинститута, но перестал быть им, едва получив диплом.
Мой тысячекратно упомянутый литературный брат Валерий Роньшин учился на другом семинаре. И получил как раз требуемый эффект: учеба вывела Валерку в полнокровную литературную жизнь.
Появление моей первой – и последней, прах забери местное башкирское издательство! - книги в 1993 году совпал с переходом в полное молчание. Почти 10 лет я не писал ни строчки.
Правда, отчасти причиной было налаживание финансово-бытовой стороны жизни. А как известно, комфорт не способствует творчеству.
Катастрофа произошла в 2002 году. Мне не хочется здесь вспоминать; сильно интересующихся отправляю к повести «Ошибка». Ее можно найти за пару минут, набрав в любой поисковой системе Интернета мое имя и выйдя на один из сайтов с произведениями.
Зато я начал писать снова.
Моя писательская метаморфоза напоминает известный медицинский случай: мужика ударило молнией, и он ослеп; через 20 лет ударило еще раз – он прозрел обратно. Но все сложилось именно так.
Первым новым произведением стала именно «Африканская луна».
Написав ее, я уже не мог остановиться.
И прошедшие два года активно работал.
Поскольку понял, что не писать все-таки не могу.
И что литература - единственное дело, которое приносит мне элементы радости.
Помимо написания новых произведений, я иногда поднимал старые тексты, которые было жалко списывать в архив. Брал канву основы и абсолютно все – вплоть до стиля – переделывал заново.
Иногда это получалось неплохо.
Путь «Зайчика»
Одной из самых одиозных моих вещей была повесть «Зайчик». Написанная еще по семинарскому заданию на первом курсе Литинститута и по ряду критериев признанная порнографической.
(Заинтересовавшихся отправляю по той же схеме в Интернет)
Несчастного «Зайчика» ругали все: от руководителя семинара до сокурсников с других направлений. Включая драматургов, поэтов, критиков и даже переводчиков. Ругали, однако читали взахлеб – до сих пор эта повесть осталась у всех в памяти как своего рода моя визитная карточка.
И вдруг «Зайчик» принес мне порцию успеха: одна московская киностудия купила права на создание телесериала. Заплатив сумму, которой хватило на очень хороший компьютер. На котором я не только сладко расстреливаю американские бомбардировщики из спаренного «мессера» в игре «Штурмовик Ил-2», но и набираю этот текст.
История продажи «Зайка» столь драматична и одновременно забавна, что ее стоит рассказать.
В прошлом году какими-то московскими тусовщиками – коим несть числа -проводился конкурс эротической литературы. «Декамерон по-русски», или что-то в этом роде, уже не помню да и не важно. Неутомимый вдохновитель Валера Роньшин уговорил меня отправить «Зайчика» на конкурс, поскольку по его мнению, вещь подходила идеально.
Проблема заключалась в том, что комиссия предпочитала физические тексты, а у меня в ту пору не имелось принтера. И кроме того, финансовое состояние было столь ужасающим, что я не мог позволить себе выделить из семейного бюджета триста рублей на распечатку. Тем более, не имея даже грамма веры в успех.
(Мы жили тогда вдвоем на зарплату жены, нашедшей хорошую работу медицинского представителя, но еще проходила испытательный срок. А я служил при ней водителем без зарплаты. Венец жизни, вершина карьеры, достойная награда за почти два десятилетия учебы, два диплома, ученую степень кандидата наук и аттестат доцента, знание двух языков и компьютера, и «Ай-кью», приближающийся к двумстам пунктам… И если кто-нибудь сейчас захочет спеть мне проникновенным голосом: «Любите Россию !», то пусть потерпит три секунды. Я только схожу в кладовку и возьму газовый ключ на 60 – самый тяжелый из всех у меня имеющихся…)
Не буду рассказывать перипетии. Помощь пришла, как всегда, с самой неожиданной стороны.
Меня выручила интернетская подруга.
Чудесная женщина по имени Анжелика. Которую я никогда в жизни не видел и вряд ли увижу. Поскольку она живет с мужем в Италии. И к тому же является лесбиянкой.
В последнем я не нахожу абсолютно ничего особенного. У меня есть инетский друг-гей - в тысячу раз более достойный человек, нежели те бесчисленные пидарасы, которые окружают меня в реальной жизни.
В общем, прошла комбинация, сравнимая со шпионской операцией по выкрадыванию советскими физиками схемы атомной бомбы.
Анжелика распечатала мне текст. Прислала в Уфу из Италии. Я немедленно переслал его в Москву. И успел к последнему дню приема.
Валера Роньшин, конечно, оказался чрезмерным оптимистом. У меня же, к сожалению, чересчур развита интуиция. Которая практически никогда не говорит ничего хорошего. И редко ошибается.
Ни его, ни тем более мое произведения не попали даже в шорт-лист.
Что очередной раз убедило меня в том, что все московские конкурсы суть игра в одни ворота. Этот город не только высасывает жизненные соки из всей России, но еще и презирает дающего, играя за чужой счет в собственные педерастические игры.
Подобная ситуация возникала у меня с издательством «Пальмира» - вообще какой-то шайкой жуликов, открыто объявившей конкурс «Российский сюжет-2004». Причем, как потом выяснилось, не только распределившим места по заранее расписанному блату, но еще и обманувшим своих же победителей. Забрав у них права и не выплатив вознаграждения.
(Я не хотел писать здесь того, что сейчас напишу; просто накатило под влиянием мыслей о несправедливостях в литературе. Жаль, что Гитлеру не удалось разгромить Москву. Может быть, столица России оказалась бы сейчас в другом, не столь зажравшемся и коррумпированном городе…)
Но вернемся к «Зайчику».
Рукопись его, брошенная в отсеянном хламе, сохранилась – ведь Гитлер до Москвы все-таки не добрался…
При разборке мусора «Зайчик» был обнаружен киностудией.
Совершенно случайно и непредсказуемо.
Предначертание свершилось.
Ко мне пришли не только какие-то деньги, но и вера в себя.
Я решил, что бросать писательство пока не стоит.
