Каир – город контрастов

Сколь часто повторялась в советские времена, из фильма в фильм и из очерка в очерк, эта штампованная фраза. Мы, отгороженные решеткой режима от западного мира, плохо представляли себе, какую глубину контраста может таить в себе город. Я, во всяком случае, представлял себе его как пару деревянных домиков какого-нибудь 3-го Кисломолочного переулка, затерявшегося в самом центре Москвы, в нескольких километрах от Кремля.
Но это игрушки по сравнению с настоящим контрастом.
Выезжая в Каир, я знал только – благодаря просмотренному перед самым отъездом из Уфы сайту одной турфирмы – что там живет около 15 миллионов человек, а плотность населения достигает в иных местах 120 тысяч на квадратный километр.
Собственно, сам Каир-то меня особо не интересовал. Мне хотелось попасть исключительно к пирамидам, но экскурсия включала заезд в столицу. Пришлось ехать вместе со всеми - и я не пожалел.
Потому что увиденного в Каире я не видел никогда и даже не представлял, что такое может быть.
В общем-то я видел разные трущобы. И совершенно деревенские закоулки в самом центре обставленной сверкающими банковскими офисами Уфы. И грустные стены недостроенных, брошенных на неопределенный срок зданий. И ужасающие своей механически медленной смертью пустые цеха заводов, умерших с началом перестройки. И целые кварталы, закрытые на капитальный ремонт в старом Ленинграде – дома с одними стенами, без оконных рам и перекрытий, похожие на результат массированной бомбежки. Видел и настоящие следы войны: разбомбленные в 45 году и еще в 80-х лежавшие в руинах замки, дворцы и церкви Дрездена.
Перед Каиром меркнет все.
Чтоб передать его реальные контрасты мне не хватит скудного дарования. Это невозможно описать – это надо увидеть. И даже видеозапись экскурсии, привезенная в Уфу, не вызывает в зрителях полного доверия к увиденному. Просто не повторяет того ошеломляющего смятения, какое испытал я, едва наш кондиционированный «мерседес» въехал в столицу Египта.
На окраинах 15-миллионного города, начинаясь с его границ и продолжаясь к центру на многие километры, кольцами тянулись… Не знаю, даже как сказать – развалины не развалины, трущобы не трущобы. Десятки и сотни унылых двух-трехэтажных домов из красного кирпича, заложенного между бетонными балками каркаса. Без окон, без дверей, без намеков на крыльцо или подъездные пути и даже без крыш. Да – сколько хватало глаз, по обе стороны дороги в небо торчали обломанные концы и ржавая арматура балок, к которой по проекту, вероятно, должны были крепиться несущие элементы крыши.
Дома казались брошенными и абсолютно мертвыми. Но стоило приглядеться чуть внимательнее, как оказывалось, что среди балок недостроенных крыш торчат тарелки спутниковых антенн, а на мрачных кирпичных стенах тут и там висят наружные блоки современных кондиционеров. Да и на самих перекрытиях верхних этажей, заменяющих крышу этим странным строениям, кипит жизнь. Там развешаны какие-то тряпки, расстелено грязное рядно, на котором несколько одетых в платья арабов мирно курят кальян, а между балок играют дети. А в донельзя замусоренных, заваленных строительным хламом и прочей дрянью дворах тоже ходят и сидят люди и даже встречаются автомобили.
Как пояснил гид, дома стоят недостроенными по той причине, что пока на жилище нет крыши, оно не считается полноценным и не требует уплаты налогов. Таким образом хитрые египтяне обманывают правительство. Ведь в сущности – зачем им крыши в стране, где практически не бывает дождей?
Ну, а грязь и мусор – это не считается неудобством в среде бедных египтян. Живут же бедуины, вообще моясь раз в год – и не умирают от этого. Дело в том, что в Каире с его чудовищной плотностью населения чрезвычайно дорога земля под постройку домов. Вот египтяне и экономят на всем, живя, по сути дела, в только что построенных трущобах. Гид рассказывал, что одна из окраин Каира даже называется «городом мертвых», поскольку люди живут там на кладбище, буквально в старых раскопанных могилах. И живут не хуже, чем в трущобных домах: сухая жара Египта это позволяет. Обитателей могил я не видел, врать не буду, зато заметил некое строение, похожее на трансформаторную будку – тоже, естественно, без крыши, покрытое сверху от солнца какими-то жердями и пальмовыми листьями. У нас в подобных пенсионеры держат на своем садовом участке самый бросовый инвентарь. В каирской будке кипела жизнь. Рядом висели тряпки, сидели женщины, в пустой проем двери вбегали и выбегали чумазые дети – в общем все было, как положено.
С продвижением к центру города трущоб поубавилось, появились многоэтажные и вроде бы полностью достроенные дома. Но и они казались трущобами, поскольку оконные проемы часто оставались не застекленными, а лишь снабженными решетчатыми ставнями, на балконах висели извечные тряпки, а дворы были так завалены мусором, что сам чорт сломал бы там обе ноги.
В самом центре город разительно изменился. Бурно раскинулась растительность вдоль бесчисленных рукавов и проток Нила, по берегам которого стояли небоскребы. Вдоль улицы появились тенистые садики, в глубине которых стояли дома чуть ли не с золотыми дверьми. У ворот сверкали новейшие американские лимузины. Но стоило отъехать к окраине, как опять потянулись бесконечные красно-коричневые трущобы, чья смертельная унылость скрашивалась лишь расклеенными кое-где портретами президента Мубарака.
С той стороны, где к окраинам подходили, вероятно, какие-то каналы, отведенные от Нила, прямо в городе среди домов простирались огромные плантации финиковых пальм, поля кукурузы и совершенно российского подсолнуха.
И это тоже был Каир.
Огромный и контрастный, как смена дня и ночи в этих широтах.

Музей

Судьба моя, некогда отличавшаяся разнообразием и яркостью впечатлений, случайно-исторически сложилась так, что за свою жизнь я посетил различных музеев больше, чем, вероятно, все жильцы моего дома вместе взятые. А в нашем девятиэтажном трехподъездном доме по восемь квартир на этаже.
Поэтому Каирский музей, куда нас с благоговейной старательностью повел гид, объявив его крупнейшим в мире, меня не впечатлил.
Не потому, что музей плохой – просто мне было слишком много с чем сравнивать.
Эрмитаж и Цвингер, Петродворец, Павловск и Потсдам, музей имени Пушкина и музей-усадьба в пушкинских горах, берлинский Пергамон и мейссенский музей фарфора, и пожарная выставка на углу улиц Цюрупы и Октябрьской революции в Уфе… Всех и не упомнишь.
У каждого была своя изюминка, в каждом запоминалось что-то свое.
Каирский музей не запомнился никак. Возможно, потому, что по нему мы не шли, а бежали огромной толпой, в которой смешивались и разделялись потоки сотен экскурсий, около одного экспоната подчас трещало по пять экскурсоводов на разных языках, почти ничего не было слышно, ничего не удавалось рассмотреть.
Даже специальная, мощно кондиционированная и охраняемая все теми же усатыми полицейскими в белых опереточных формах комната сокровищ Тутанхамона, буквально заваленная ненатурально желтым египетским золотом и тщательно ошлифованными драгоценными камнями, не произвела на меня особого впечатления. Да, я могу похвастаться теперь любому встречному, что видел в натуре подлинную золотую погребальную маску Тутанхамона. Одного из наиболее рано скончавшихся (по некоторым версиям, от СПИДА, поскольку в жарком Египте в условиях абсолютной праздности и полного достатка среди правящих кругов, несомненно, шло круглосуточное повальное совокупление) фараонов. Которому повезло к тому же тем, что гробницу его, тщательно спрятанную царицей, не разграбили средневековые ублюдки, а нашли лишь ученые-археологи и смогли впервые явить миру полный и исчерпывающий перечень погребальных предметов египетского правителя..
Да, я это видел. Но Золотая кладовая Эрмитажа впечатлила меня больше. Хоть ее и охранял не вышколенный усатый красавец с новеньким «магнумом» в шикарной кобуре, а простой сержант Коля в мешковатой серой форме и с обшарпанным «макаровым» (с этим Колей мы волей случая на некоторый срок стали друзьями, и он даже учил меня стрелять двумя руками, целясь из этого самого «макарова» в головы и без того побитых римских статуй). Но зато за экскурсией (в отличие от стеклянных стен сокровищницы фараона) наглухо задраивалась сейфовая дверь толщиной с мою ногу, и женщины падали в обморок от духоты и чарующего блеска екатерининских табакерок, и их потом выносили наружу на носилках!
По музею были тут и там расставлены величественные погребальные статуи фараонов и просто зажиточных египтян. Но я сравнивал это с берлинским «Пергамоном», названным так потому, что там в огромном зале был представлен целиком чудовищной величины древний алтарь из города Пергама – и сравнение тоже было не в пользу Каира.
Вспоминался также совсем маленький, в две или три комнатки, египетский музей, куда я почти случайно попал в Лейпциге. Снаружи он даже не казался музеем: виднелась лишь скромная табличка на обычной серой двери обычного серого же многоэтажного дома. Но в этой паре комнаток были представлены удивительные экспонаты.
Кажется, впервые в жизни видел я там такое огромное количество предметов роскоши и украшений мертвой цивилизации. Очень тщательно сделанных, но тем не менее несущих на себе отпечаток той неизбежной грубости изготовления, которая всегда свидетельствует о неимоверной древности изделий. Грубости, обусловленной двумя причинами. Во-первых, отсутствием материалов, пригодных для изготовления высококачественного инструмента, позволяющего поднять технологию на должный уровень. А во-вторых, недостаточным, несмотря на относительный расцвет цивилизации, развитием главного инструмента - человеческого мозга. Точнее, той его части, которая отвечает за работу пальцев рук и позволяет совершать действительно прецизионные операции, не допускающие ошибок и переделок. Типа игры на скрипке, чеканки изящно оформленных монет или вырезывания тончайших клише для гравюры
Там же впервые я увидел погребальные супружеские фигурки из раскрашенной глины. Опять-таки не помню, фараонов ли, жрецов или обычных египтян. Фигурки были небольшие, размером со среднюю куклу. Выполненные с обычной для такой древности примитивностью, они все-таки передавали достаточно точно разницу между красноватым мужским и белым женским телом, у некоторых даже присутствовало какое-то выражение на лицах. Супруги были изображены сидящими на каких-то подставках, с устремленными в пустоту глазами и аккуратно сложенными на коленях рукам. И вдруг я увидел, что на одной скульптурке мужчина держит женщину за руку.
Меня это потрясло и оставило память на всю жизнь. Я представил себе ветер времени, бурю столетий, пронесшихся над землей с тех пор, когда жили в Египте эти, по-видимому действительно любившие друг друга мужчина и женщина. Преображались лики континентов, рождались и умирали государства, уходили в небытие целые народы. И все это время маленькая белая женская рука покоилась в большой, но нежной, несмотря на видимую грубость, мужской – словно символ любви, которая, несмотря на катаклизмы, все-таки остается высшей ценностью на свете…
В Каирском музее таких погребальных фигурок были десятки, если не сотни. Но из-за невыносимой толчеи я так и не сумел рассмотреть хотя бы одну из них.
И там же, в Лейпциге, со смесью удивления и страха я видел кошачью мумию.

Страшное таинство мумий

С точки зрения чисто материальной мумия – всего-навсего умело засушенный труп с заранее извлеченными внутренностями. Однако наше воображение, привыкшее наделять невероятными, чудовищными и нереальными чертами все, что лежит за пределами обыденного восприятия, обычно представляет себе мумию как кадавра. То есть искусственно оживленного – или подлежащего в любой момент возможности искусственного оживления – мертвеца с неограниченными физическими и мистическими возможностями. При одном слове «мумия» у европейца между лопаток пробегает сладкий холодок ужаса. Недаром с таким успехом тиражируются разного рода киноистории, имеющие ожившую мумию как основу сюжета.
В Египте мумий я не видел.
Я видел мумию в Европе.
Причем это было не в Лейпциге, где египетский музей представлял что-то ужасно засушенное человеческое.
Это было в ленинградском Эрмитаже.
Египетский зал Эрмитажа был спланирован с любовью и тонким знанием психологизма. Располагался он в полуподвале, и экспонировалась там всего лишь одна жалкая мумия, причем даже не фараона, а какого-то рядового жреца – уровня секретаря райкома КПСС, как представляется мне теперь. Но путь к этому залу лежал сначала через пустынную, гулкую и страшноватую своей темной пустотой колоннаду с какими-то мрачными древними изваяниями или барельефами.(Я так давно не был в Эрмитаже, что реальная память стерлась, оставив лишь размытое впечатление какой-то общей гнетущей зловещести этих предшествующих залов.) Потом лестница изгибами вела дальше и ниже. Все глуше становились своды, все темнее смыкались стены. И вот наконец стоящими торчком, неимоверно тяжелыми на вид, мрачными каменными саркофагами встречал египетский зал. Первый, внешний, саркофаг, огромный, как 24-я «волга», второй - поменьше, поскольку он вставлялся в первый, как матрешка, третий – еще меньше, еще ближе к нормальному человеческому росту… Не помню, сколько было саркофагов, помню только, что идя мимо них и наблюдая их постепенное уменьшение, я всегда ощущал в себе какой-то животный страх. Не страх даже, а звериное предчувствие чего-то невыразимо ужасного, что должно наконец открыться после последнего, самого маленького и тонкого саркофага. И действительно, в дальнем темном углу, в стеклянном гробу витрины, покрытая грязной, спекшейся от бальзамирования набедренной повязкой лежала сама страшная Мумия. Нечто ужасное, коричневое. Жуткие лохмотья окаменевшей кожи, покрывающие торчащие мослы костей, запрокинутый в нечеловечески омерзительной ухмылке иссохший череп, сияющий неожиданно белыми зубами… Мразь, жуть и несказанная гадость.
Увидев в первый раз мумию уже в достаточно взрослом возрасте, я несколько дней не мог прогнать ее из своих снов. Но все-таки и потом, приходя в Эрмитаж, я заходил в этот кошмарный Египетский зал – меня вновь и вновь тянуло туда ненормальное, мазохистсткое любопытство. Желание вновь и вновь испытывать дрожь того самого сильного омерзения, пришедшего впервые при виде засушенного человеческого тела.
Первозданный, ни с чем не сравнимый ужас сладкого отвращения, который побуждает людей по много раз подряд прокручивать на видеокассете те самые страшные, финальные кадры разоблачения мумии, Когда оживший труп, планомерно избавляясь от спеленавших его бинтов, жуткими мертвыми руками снимает последние повязки, открывая наконец взору свое нечеловеческое лицо-череп…
Это противоестественное человеческое стремление познать во что бы то ни стало отвратительную, но неизвестную сущность, умело используется и нынешними египтянами. Среди прочих сувениров я встречал маленькие саркофаги, раскрашенные и позолоченные, у которых снимается верхняя часть, а внутри, завернутое в тщательную имитацию заскорузлых тряпок, лежит нечто коричневое и донельзя омерзительное. Я не видел, чтоб при мне кто-нибудь покупал такую гадость. Впрочем, сувениров вообще покупается мало из-за непомерно высоких цен.
Думаю, что при закладке мумии в саркофаг она выглядела вполне пристойно, была краше привычного нам покойника. Тем более что и лицо ее было прикрыто маской – скрупулезно точной копией, слепком с только что умершего человека. Маской, призванной быть опознавательным знаком для души, которая вернется потом в покинутое ею тело: именно в то, где она когда-то жила. Египтяне, готовя свои мумии, рассчитывали, что их увидит вскоре один из светлых и хладнокровных богов – Озирис, Гор, Ра, или еще кто там у них был… Но уж никак не простой смертный человек через тысячу лет, когда у спеленатого тела будет столь неприглядный вид, что от него отвернулись бы даже самые терпеливые боги.
В общем, со времен посещения египетского зала Эрмитажа в меня вселилось представление о том, что господствующей идеологией Египта была именно смерть, возведенная в абсолют. И все, что связано с Древним Египтом, - даже без привлечения самих мумий - должно быть неимоверно мрачным, страшным и наводящим иррациональный, потусторонний ужас.
Каирский музей на этот счет разочаровал мои ожидания. Он был ни страшным, ни мрачным. Просто каким-то унылым.
К мумиям же я не пошел. С одной стороны, было жалко платить почти 10 долларов. Но самое главное – с возрастом во мне как-то притупилось желание любоваться засохшими трупами, пусть бы они принадлежали даже египетским фараонам.
Впрочем, возможно, если бы я смог походить по этому (действительно огромному) музею самостоятельно, без гида, окружающей толпы и ограничения по времени… Походить бы в тишине, молча разглядывая экспонаты и читая английские надписи на пожелтевших, десятки лет не менянных табличках. Вероятно, тогда Древний Египет пробился бы ко мне из первых рук, я смог бы почерпнуть новую информацию и оценить музей по достоинству.
Увы, этого не удалось.

Индустрия обмана

Впрочем, должен признаться, что был не совсем прав, утверждая, будто каирский музей не дал мне никаких впечатлений. Кое-что новое я все-таки осознал.
Проходя по его залам, где в бесчисленных витринах были выставлены экспонаты, я не уставал поражаться тому, что все показанное связано исключительно со смертью и погребальными церемониями. Ведь я не видел ни домашней утвари, ни простых одежд или предметов украшения. Вокруг громоздились только предметы, украшавшие мертвых, заполнявшие гробницы или служившие промежуточными ступенями на пути человека в могилу.
Особенно сильно это чувствовалось в залах, посвященных Тутанхамону. Ведь там было последовательно выставлено все, что было найдено с захороненным фараоном и составляло ступени пути его из реального в загробный мир.
Анубис в натуральную величину в виде настоящего шакала с золотыми ушами. Черное с позолотой ложе – своего рода операционный стол, на котором фараона потрошили и бальзамировали. Сосуды, в которые были аккуратно сложены изъятые сердце, печень и прочие внутренние органы. Несколько вставляющихся одна в другую расписных деревянных… не знаю даже, как назвать – коробок, что ли, маскирующих саму усыпальницу и искажающих ее размер. Всевозможные украшения и предметы, которые могли понадобиться мертвому фараону на том свете. В частности, 365 – точно по числу дней в году, по одной на каждый лень – каменных фигурок слуг, которые будут удовлетворять фараоновы нужды. И так далее, без конца и без края. И все это – расписанное загадочными рисунками, испещренной сложнейшими и столь же загадочными письменами. Непонятными нам, людям XXI века - и, как мне думается, столь же малопонятными для современников.
Все это делалось под руководством и присмотром жрецов. Жрецы, затуманивавшие рассудок простым людям, создали целую фабрику – нет, не фабрику даже, а индустрию в общенациональном масштабе. Индустрию мифического погружения в потусторонний мир. Индустрию обмана доверчивого народа. Именно обмана, поскольку нет никакого загробного мира. Нет по крайней мере для нас, существующих в осязаемой реальности. Потому что с того света к нам никто никогда не возвращался. А если и возвращалась душа – под которой можно понимать лишь набор информации, хранившейся в клетках памяти умершего человека – то все равно это была уже новая душа, ведь ни один человек не помнит, каким он был в другой своей сущности.
Я смотрел на погребальные изделия, испещренные сотнями затейливых пиктограмм и думал – боже мой, какой мощный двигатель пилил тысячи лет на холостом ходу! Какой интеллектуальный потенциал расходовался впустую на запоминание и передачу жрецами из поколения в поколение этих бесчисленных букв-рисунков, рассказывающих о несуществующем загробном мире!
Поганые жрецы нарочно культивировали сложнейший, запутаннейший и не понятный, вероятно, до конца даже им самим способ кодировки и передачи информации – вместо того, чтобы разработать хотя бы простую и доступную клинопись. Впрочем, они, возможно, были лишь первооткрывателями. Поскольку точно так же поступали после них, поступают и будут поступать жрецы всех эпох и всех идеологий. Кастовое владение информацией, делающее ее закрытой для подавляющего большинства есть один из надежнейших методов держать народ в повиновении.
Ибо любая религия есть только способ, с помощью которого горстка жуликов живет за счет миллиона дураков.
Так было, есть и будет всегда. И неважно, как называется религия – языческое многобожие, солнцепоклонство, иудаизм, христианство, ислам или коммунизм – суть у нее одна. Одураченная масса и рай для избранных.
Но в залах каирского музея я чувствовал какую-то особенную горечь, жалость и сострадание к вымершим древним египтянам.
Народ, не знавший ни колеса, ни железа, неизвестно каким способом строивший свои утлые лодки, в течение нескольких тысячелетий тратил неимоверные силы на подготовку и изготовление культовых предметов, способствующих переселению в загробный мир.
Веками поддерживалось и развивалось искусство изъятия внутренностей и долговременного бальзамирования трупов вместо развития нормальной медицины.
А людские ресурсы – пусть даже рабские ! – затраченные на возведение бесполезных по своей сути пирамид, могли быть направлены на дальнейшее разветвление дельты Нила. На рытье новых каналов и создание еще более мощной оросительной системы. Которая за тысячелетия могла бы в корне изменить не только экологию Ливийской и Аравийской пустынь но и облик всей Северо-западной Африки. Вместо голой пустыни здесь сейчас мог быть цветущий край.
(Впрочем, о самих пирамидах я еще напишу отдельно…)
Одурманив народ и самих фараонов сказками о загробном мире, лживые, жирные и жадные жрецы прекрасно жили, проповедуя могильную философию и зарабатывая себе безбедное существование непрерывным отправлением понятных только им мистических культов.
Собрать бы всех этих жрецов, отрезать им свисающие предметы да швырнуть головами вниз в урановую шахту…
Мать их дери в светлое воскресенье…
Выходя из каирского музея я чувствовал на душе странную смесь горечи и просветления. Потому что, возможно, впервые четко осознал, что путь постепенного освобождения от любого жреческого влияния и сбрасывания оков любых религий есть единственный путь человека к свободной цивилизации.
Даже сегодня.

Последнее чудо света

Не обладая классическим образованием, я не помню Семи чудес света. С трудом приходят лишь колосс с острова Родос да храм Артемиды в Эфесе. И еще я знаю, что единственным чудом света, сохранившимся до наших дней, является пирамида Хеопса.
Именно Хеопса, потому что она выше других; однако и пирамида Гиза, чуть менее высокая, производит неслабое впечатление.
Про пирамиду Хеопса имеется всеобщее представление даже у тех, кто ее никогда не видел. Без малого 150 метров высоты составляет 50-этажный дом. Или семь 9-этажных. Или десять хрущевских пятиэтажек, поставленных друг на друга – как вам больше нравится.
Уже давно весь мир занят решением вопроса, как древним египтянам, не обладавшим практически никакими инструментами, кроме добротных плетей надсмотрщиков, удалось построить эти каменные монстры. Эту тему затрагивать не буду. Не мне судить – о том пусть говорят серьезные исследователи. Я же хочу просто описать свои впечатления.
Если признаться честно, то подсознательно главной целью моей поездки в Египет были именно пирамиды. Существовала, видно, с детства такая невысказанная, невыраженная, даже самим собой не почувствованная мечта. Вроде «увидеть Париж и умереть». Но когда я был маленьким – да и не маленьким тоже – жизнь наша протекала в таких условиях, что скорее можно было увидеть собственные уши, нежели египетские пирамиды. Времена, слава богу, изменились и пирамиды стали реальностью моей жизни.
Помню не сравнимое ни с чем ошеломляющее, удивительное чувство, когда еще посреди Каира, где-то вдали, над очертаниями уродливых обломков вдруг возникли за окном автобуса и медленно поплыли в плотном воздухе пустыни два туманно-сиреневых треугольных силуэта…
Это были пирамиды. И мне – надо признаться честно – вдруг в самом деле поверилось, что они действительно существуют, а не являются выдумкой историков и путешественников.
Автобус еще долго объезжал величайшую помойку всех времен и народов под названием Каир, силуэты пирамид скрылись, заслоненные какими-то подступившими к дороге зданиями. Затем и сама дорога куда-то свернула, резко ушла в пустыню, стала петлять между голыми песчаными горами. И наконец, неожиданно близкие, пирамиды выросли по обе стороны, на мгновение загородив весь свет своими – как мне показалось – чешуйчатыми боками. И тут же исчезли. Автобус мчался дальше, к специальной смотровой площадке на возвышении, в нескольких километрах от них.
Я выпал из автобуса в 60-градусный зной и осмотрелся. Кругом лежала пустыня, изрезанная песчаными холмами. Далеко-далеко светлели высокие каирские дома. Возле стоянки автобусов, под легким навесом на четырех высоких жердях, молча стоял черный полицейский джип с внимательно торчащим пулеметным дулом. Везде сновали все те же деловитые полицейские в белых формах. На краю площадки шла бешеная торговля. Весь привычный товар сувенирных лавок – кошки, фараоны, царицы Нефертити, пирамидки и скарабеи – был выложен прямо на песке. А с другой стороны уходила вниз все та же желтая пустыня.
По пустыне вилась дорога. Вдаль уходила машина, уменьшаясь каждую секунду. Она была не больше божьей коровки, когда поравнялась наконец с пирамидами и скрылась между ними.
А они стояли, вечные и словно снисходительные ко всему в своей тысячелетней усталости от людской суеты. Более высокая пирамида Хеопса – чуть дальше; пирамида Гиза – ближе. Парой идентичных по форме, но чуть разных по размеру очертаний эти пирамиды вдруг остро напомнили мне не виденную ни разу в натуре, зато тысячу раз показанную телевизором панораму двух – уже несуществующих сегодня – небоскребов на границе Нью-Йорка. На секунду стало страшно: вдруг и они тоже когда-нибудь исчезнут. Но тут же я успокоился. Пирамиды вечны; с ними никогда ничего не случится. И кроме того… Кроме того, я-то их уже увидел. А остальные – пусть обломятся.
Справа, в пустынных холмах, была видна третья, гораздо меньшая пирамида, еще дальше виднелись какие-то прочие постройки. Но эти две, самые могучие и мощные, словно висели над местностью, существуя как бы сами по себе. И своим видом говорили: мы есть; время не властно над нами – весь мир может полететь к такой-то матери и рухнуть в обломках, а мы будем стоять здесь, только дорогу постепенно занесет песком. Но что дорога – пирамиды изначально были построены для мертвых; им нет дела до живых.
В жизни я видел несколько грандиозных, заранее известных по рассказам рукотворных созданий, которые в реальности оказывались еще больше. Переезжал чудовищно широкую Волгу в районе Ульяновска. Забирался на нереально высокую Останкинскую башню в 80-е годы, еще до всех ее катаклизмов. Был в циклопическом, соперничающем с пирамидами памятнике Битвы народов в честь победы над Наполеоном, что черной громадой возвышается на окраине Лейпцига. Видел даже огромнейший «боинг-747» в аэропорту «Шереметьево».
Но встреча с пирамидами перевернула и опустошила меня. Несмотря на давно известную информацию, на сравнительные представления всех измерений, на многажды виденные съемки, - как документальные так и художественные, - с людьми и верблюдами рядом, подчеркивающими масштаб этих гигантских сооружений. Несмотря на это я, как оказалось, все-таки не представлял реального их размера и был совершенно смят.
Около пирамид мною обуревало несколько противоречивых чувств. Я поражался их чудовищной мощи. И особенно неимоверному строительному мастерству давно вымерших людей, оказавшихся в состоянии воздвигнуть такие первобытно грубые, но от этого лишь более изящные в своей неподражаемой монструозности постройки. Но одновременно меня угнетало сознание абсолютной бесполезности этих каменных чудовищ: само существование их, на мой взгляд, не несло никакой смысловой нагрузки и не оправдывало сил, вложенных в их строительство.
Возникала аналогия с почти столь же гигантскими, выведенными ступенчатыми формами зиккуратами исчезнувших народностей Центральной Америки, где-нибудь около современного Мехико. Подобно египтянам, те тоже не знали ни железа, ни колеса, однако создали немало гигантских строений. Однако постройки инков и майя все-таки имели вполне конкретное предназначение: на них совершались кровавые религиозные культы.
Египетские же пирамиды - не храмы и не капища. А лишь увеличенные до космических размеров намогильные плиты давно почивших царьков.
Снова вернулись мысли о невообразимой могильной идеологии египтян: какие бы гипотезы не выдвигали сейчас ученые и инженеры, все равно очевидно, что едва вступив на трон, фараон уже начинал постройку своей гробницы… Правда, в сущности никакого извращения в этом нет; и в наше время некоторые люди при жизни заказывают себе памятники для кладбища, чтоб не обременять близких после смерти. Да и вообще – с точки зрения отвлеченно-биологической каждый вздох человека есть лишь шаг, приближающий его к смерти. Признание смертности своей физической оболочки сводит на нет проблемы морального гнета строящихся гробниц.
Вопрос другой: для чего?!
Для чего строилась пирамида? Чтобы спрятать от потомков сбереженную для загробного мира мумию? Вряд ли. Спрятать было бы куда проще и надежнее в обычной глубокой могиле или шахте, замурованной наглухо и сровненной с песком. Фараон не думал о сокрытии своих останков. Он просто строил себе гробницу.
Но зачем, зачем нужна была гробница столь чудовищных размеров? Не надежнее ли было бы остаться в анналах истории, отказавшись от пирамиды вовсе, а энергию пустив на созидательные цели?
Как ни парадоксально и как ни деструктивно с точки зрения общего прогресса цивилизации – нет.
Мы помним Герострата, но не помним имени создателя храма.
Точно так же откуда нам было бы знать, сколько новых каналов провел именно Хеопс, сколько гектаров хлопковых полей или плантаций финиковых пальм благодаря ему появилось в Египте? Не запомнил бы этого никто, и не поинтересовался бы даже – а нам, современникам, это вообще было бы без разницы в масштабах времени и пространства.
Зато он воздвиг над своей могилой гробницу, равной которой нет и не будет ни у кого на Земле – и этим запечатлен в веках.
Разрушительные или просто бесполезные деяния циклопического масштаба остаются в памяти потомков куда более крепко, нежели созидательные. Такова закономерность искаженного восприятия истории.
Фараон своего добился. Мы помним его и до сих пор восторгаемся плодом его никчемных, в общем-то усилий.
А сами пирамиды уже существуют как бы отдельно от фараонов, отдельно даже от своих конкретных, несчастных подневольных строителей. Ну погибло при их возведении сколько-то тысяч рабов – так в бесконечных войнах, прошивающих историю человечества, погибло гораздо больше людей вообще без всякого конечного результата.
Пирамиды же будут стоять вечно, оживляя унылый лик Земли.

В тени пирамид

Несмотря на свою кажущуюся надежность, пирамиды все-таки постепенно разрушаются временем. Землетрясения, естественная подвижка земной поверхности, непрекращающийся пустынный ветер – все это тысячелетиями делает свое дело, подтачивая гигантские конструкции. Конечно, есть надежда, что простояв 5 тысяч лет, пирамиды выдержат и тот остаток времени, который отпущен всей человеческой цивилизации на доживание (не думаю, чтоб он был слишком велик). Но тем не менее ходят слухи, что ЮНЕСКО собирается закрыть доступ к пирамидам. Ведь бесконечный поток туристов может за несколько десятилетий довершить то, чего не удалось ни ветру, ни времени.
Но, во всяком случае, пока к пирамидам можно приблизиться.
Издали, со смотровой площадки, кажется, что они сооружены прямо среди песка. Это, конечно обман: тысячетонная конструкция не могла быть построена на песке. В самом деле, когда подъезжаешь к пирамидам, то видишь, что стоят они на твердом грунте. На песчанике такого же желто-коричневого цвета, как и сама пустыня. Земля под ногами изъедена какими-то ямами, изрыта уступами, кое-где вздыбилась глыбами. Непонятно, что это – результат деятельности человека или следы природных катаклизмов. Но во всяком случае, на пути к самой пирамиде приходится преодолеть своего рода полосу препятствий.
Вблизи пирамида не просто поражает. И даже не подавляет. Она прямо-таки припечатывает к земле, лишает возможности шевельнуться. В отличие от готического собора, в отличие от самого уродливого современного многоэтажного здания, вселяющего надежду своей элементарной функциональностью. Пирамида подобна брошенной игрушке гигантов; около нее чувствуешь себя Гулливером, попавшим не к лилипутам, а как раз наоборот. Это сочетание титанических размеров с полным отсутствием разумного смысла оказывает воздействие на психику, которое трудно сравнить с чем-то аналогичным. Даже сейчас, в XXI веке я чувствую свою абсолютную ничтожность около этого чудовищного строения. Представляю, как страшно подавляло тех, древних египтян безоговорочное величие мертвого фараона. Даже тень от пирамиды не несет прохлады – от нее веет все тем же жутким и чрезмерным величием.
Наверное, одна из целей постройки пирамид все-таки состояла в давлении на живых, в постоянном подтверждении безграничной фараонской власти.

«Рожденный быть повешенным не утонет»

Когда-то, кажется, все вскрытые ходы пирамид были доступны для туристов.
Сегодня можно войти только в пирамиду Гиза – этот бизнес тоже поставлен на поток, я уже упоминал в одной из предыдущих глав о билетной кассе с в общем-то немалой ценой.
На боковой грани пирамиды темнеет достаточно большое отверстие на уровне 3 или 4 этажа. Но туристов почему-то впускают внутрь по другому, совсем узкому лазу, начинающемуся на уровне земли и уходящему глубоко вниз. Я так и не понял – имела ли пирамида заранее спроектированную заглубленную часть, или она просто частично погрузилась под землю за несколько тысячелетий своего существования.
От визита в чрево гробницы меня отговаривали многие. Чем только не пытались запугать. Фокусировкой неизвестных энергетических лучей. Сохранившимся биополем мертвой мумии. Какими-то неизвестными, но страшными для европейца грибками, которым египтяне заразили все свою пирамиды специально, чтоб неповадно мародерам. И так далее, и тому подобное…
Но руководствуясь мудрейшим взглядом на жизнь, вынесенным в название этой главы, я отмахнулся от всех и без страха полез в пирамиду.
Ход, по которому идут туристы, вероятно, является оригинальным – или одним из оригинальных, по которому в свое время внутрь пирамиды несли тело фараона и погребальную утварь. Потому что только древние египтяне – бывшие как свидетельствуют исторические данные и размеры сохранившихся мумий, достаточно низкорослыми, - могли спроектировать при закладке такого грандиозного здания столь низкий и узкий проход. Хотя, с другой стороны, возможно, и это тоже диктовалось условиями создания морального гнета, столь необходимого в процедуре погребения фараона.
Проникновение внутрь пирамиды достаточно утомительно. К тому же, как я уже говорил, в отличие от ожидаемой – и даже где-то когда-то описанной – сухой и приятной прохлады – там было очень сыро и душно. Возможно, что это результат непрекращающегося сутками людского потока, идущего сразу в обоих направлениях.
Но я также слышал – в качестве одной из непроверенных гипотез – что египтяне якобы доставляли блоки для пирамид из асуанских каменоломен на лодках или плотах по специально подведенным каналам, и остатки этих каналов до сих пор таятся где-то в толще песчаника. И что если их осушить, то разрушение гигантских строений существенно замедлится, и их удастся сохранить еще на тысячелетия.
Гипотеза, конечно, весьма сомнительная – хотя бы потому, что откуда в пустынном Египте было взять столько дерева для постройки плотов? Да и непредусмотрительность египтян, бросивших полноводные каналы под возведенными ими вечными сооружениями тоже вызывает сомнения.
Но так или иначе, туристы в чреве пирамиды задыхались и обливались потом, иные чуть не падали в обморок.
Путь к погребальной камере был, как ни странно, почти прямым и занимал всего примерно метров 200. Сначала довольно круто вниз, потом следовал небольшой горизонтальный участок, затем снова чуть вверх и вбок – и сразу открывалась погребальная камера.
Правда, по дороге то там, то тут открывались перегороженные для туристов разнообразные ответвления в стороны – и, возможно, предложенный путь был единственно верным, который кратчайшим путем вел в усыпальницу.
Сама погребальная камера оказалась помещением размером с трехэтажный дом (сходство с домом усиливал двускатный каменный потолок), вырубленным… То есть нет, конечно –не вырубленным, а выложенным заранее в толще пирамиды. Высоко на стене виднелась европейская надпись черной краской – год открытия пирамиды, 188 какой-то. А в дальнем конце помещения под сдвинутой крышкой темнело углубление вроде прямоугольного каменного ящика, где когда-то и покоился усопший фараон. И больше ничего не было. Ни таинственных египетских надписей, ни древних предметов – ничего.
Сновали туристы, приближаясь к каменной могиле и спеша поскорее выбраться на воздух.
Я зажмурился и представил себе, как шла погребальная церемония. Как благовонно чадили масляные египетские светильники, как невнятно бормотали вездесущие жрецы под звуки каких-нибудь заунывных песнопений. Как укладывалась на свое место туго спеленатая мумия, а потом, в строго определенном порядке, расставлялась вокруг погребальная утварь. Запечатанные сосуды с кишками, предметы бытовых нужд, каменные фигурки слуг. И украшения, золото и камни, мертво отблескивали в неживом перебегающем свете. Меня пробрала на миг настоящая, подлинная египетская жуть.
Я открыл глаза. Равномерно светили укрепленные на стенах люминесцентные лампы, каменный пол производил впечатление чисто выметенного.
Помнится, двадцать с лишним лет назад, будучи студентом Ленинградского университета, я – руководствуясь все тем же жизненным принципом и влекомый жаждой острых ощущений – бродил с фонариком по брошенным на капитальный ремонт домам. Однажды залез в невероятно запутанное по конструкции бомбоубежище. Дверь его была, разумеется, намертво задраена, и проник я туда, отогнув железный лист над наружным воздуховодом. Я долго плутал по подземелью, поражаясь количеству несущих стен и тонких переборок. И вот когда добрался до дальнего тупика этого лабиринта, у меня сел фонарик. Как-то сразу и окончательно – перестал давать желтый свет даже на секунду через интервалы. Вот тогда мне действительно стало страшно. Ведь на улице стояла зима, и никто не знал, что я собрался лезть именно сюда. Тогда мне удалось собрать всю свою волю и на ощупь отыскать крайнюю, наружную стену, служившую опорой фундамента дома: по ней шли обледеневшие трубы водопровода и канализации. Не давая себе думать о плохом, стараясь просто не потерять эту стену, уходя за переборки и снова возвращаясь к ней, ориентируясь лишь по трубам в кромешном мраке и двигаясь строго против часовой стрелки, я наконец вернулся к месту, откуда начинал исследование катакомбы. Где-то вдалеке среди оглушительной черноты слегка серел кусочек ночного неба, видимый из-под отогнутого листа, и я понял, что спасся.
Здесь же никакого страха не было. Не было ни предсказываемого энергетического давления, ни вмешательства чужого биополя. Не было ничего вообще. Кроме каменного мешка, - напоминающего увеличенный во много раз тайный каземат Петропавловской крепости - из которого хотелось скорее выбраться на свободу.
Что я и сделал.