Небесплатный сыр

В стоимость путевки входило бесплатное пользование пляжем,
лежаками, матрасами и полотенцами.
Все остальные развлечения были платными. Причем плата
устанавливалась такая, будто хозяева арендуемых средств надеялись стать миллионерами за один курортный сезон.
У берега болталось несколько катамаранов и байдарка, которые

сдавались по 5 долларов за полчаса. На пирсе стоял египтянин, хозяин одной из яхт, ловил рыбу (впрочем, она у него там практически не ловилась) и предлагал напрокат свою удочку тоже на полчаса за те же 5 долларов. По той же цене – правда, на весь день - предлагались маски, ласты, трубки. О расценках на занятия с аквалангом и подводное плавание лучше не говорить вообще.
Целый день по пляжу ходили вкрадчивые парни с толстыми
каталогами рисунков, предлагая за 10 долларов сделать какую угодно татуировку на любую часть тела. Татуировки были, конечно, ненастоящими, а просто нарисованными специальной краской, которой должно было хватать – и судя по соседям, хватало – дней на десять.
Впрочем, такую же татуировку можно было сделать и на улице. В тех
местах, где курили кальян и заплетали волосы в африканские косички.
На пляже также предлагались билеты на дискотеку, в рыбный ресторан,
на прогулку в лодке со стеклянным дном – туристов набивали в нее больше, чем было рыбы за боротом, - и так далее.
Человек, лишенный силы воли, мог за несколько дней истратить все
свои деньги, сидя на одном только пляже и даже не выходя за пределы отеля. При этом, как ни странно, он не получил бы никаких особо сногсшибательных впечатлений.
Потому что рыба с пирса действительно ловилась очень неохотно.
Катамараны протекали, быстро наполнялись водой и требовали немедленного возвращения к берегу. Маска и трубка без поясных грузов были абсолютно бесполезным делом: море не давало в себя нырять, а рассмотреть что-то интересное, глядя с поверхности в десятиметровую глубину все равно бы не удалось.
А ту небольшую веселую рыбку, которая резвилась на пляжном
мелководье, не боясь купальщиков, хоть и не даваясь в руки – ее можно было рассмотреть и без маски.

Дино и Момо

Только что посетовав на исключительную платность предлагаемых развлечений, я все-таки погрешил против истины. Поскольку было и еще одно, абсолютно бесплатное.
Называлось оно «водная гимнастика».
Ходили по пляжу несколько молодых египетских парней-инструкторов (как я понял, студентов из Каира) в специальных, ярко-желтых футболках - и истошными, как у мартовских котов голосами, что было сил вопили по-русски:
- Все-еее на водную гимнастику-ууууууу!
Когда собиралось достаточное количество желающих, их выстраивали в
круг на мелководье и под оглушительную египетскую музыку начинались действительно настоящие гимнастические упражнения.
Думаю, что в ней был какой-то толк – во всяком случае, для той части населения, которая мечтала на море разогнать лишний жир. У меня жира не было никогда - и не только лишнего, но даже просто необходимого. К тому же я быстро замерзаю, когда приходится долго топтаться и брызгаться в мелкой воде, поэтому в водной гимнастике я никогда не участвовал. Но за упражнениями наблюдал: кучка отдыхающих, барахтающихся по пояс в море, со старательным усердием исполняющая команды, подаваемые столь же истошно на невероятно ломаном, хотя и вполне понятном русском языке, представляла ужасно комичное зрелище.
Для участников это была бесплатная гимнастика, для зрителей – не менее полезный бесплатный цирк.
Выполнив положенный комплекс, заканчивающийся обязательным взаимным обрызгиванием и распустив по лежакам отдыхающих, умотанных до полусмерти непривычной нагрузкой, инструктора разбредались по пляжу. Набрать следующую группу а заодно и самим немного отдохнуть.
Отдых же у них заключался в самом любимом для всех египтян занятии – по-арабски грубоватом флирте с белыми женщинами.
По вечерам эти ребята зазывали в отеле на платную ночную дискотеку, а некоторые из них, кажется, занимались и ее музыкальной частью. В общем, несмотря на внешнее безделье, свою зарплату они, вероятно, отрабатывали.
Парней в желтых футболках было несколько, но по-настоящему я запомнил двоих.
Дино – так значилось на табличке-бейдже, обязательной в отеле для всей обслуги – был светел и тонколиц, с мягкими даже на вид красиво вьющимися волосами средней длины и вообще походил скорее на европейца, нежели на араба. (Как потом выяснилось, он и действительно был наполовину французом.) Дино знал много русских слов и был невероятно обходителен, -как истинный француз, хотя и не без налета типично арабского панибратства. Общаясь с девицей, он говорил очень вежливо и тщательно подбирал фразы, но мог во время разговора со всего размаху хлопнуть ее по животу или по иному подвернувшемуся мягкому месту. Все это сходило ему с рук: слишком уж милым был этот черноволосый парень. К тому же, будучи несомненно умным, Дино никогда не приставал к женщинам, которые этого действительно не хотели. В общении он усиленно учился русскому языку. Молниеносно схватывал – как и большинство египтян – на слух и запоминал неизвестные русские выражения. Но делал это быстро и не всегда осмысленно. В общем, Дино часто напоминал попугая.
Например, едва научившись у какой-нибудь девицы новой замечательной фразе, он мог тут же подбежать к мирно загоравшему здоровенному мужику с радостным воплем:
- Зайка моя!!!
Но и мужик только смеялся. Потому что обидеться на милого Дино
казалось невозможным.
Момо был полной противоположностью. Черный, как сапог, с головой, напоминающей черный биллиардный шар, он казался не египтянином, а занесенным откуда-то папуасом. Был он отчаянно весел, действительно как настоящий негр, а по-русски вообще не понимал ни слова, кроме насмерть заученной фразы про водную гимнастику (смысла которой, возможно, тоже не понимал). Но это не мешало быть ему самым веселым и общительным парнем на пляже.
Наше отношения с Момо, носили особенный. Доверительный и почти интимный характер. Дело в том, что познакомились мы с ним при весьма пикантных обстоятельствах…
Я не выношу даже кратковременного пребывания в мокрой одежде. Поэтому в любую погоду, вылезая из воды, спешу скорее переодеться в сухое. И вот как раз в тот самый момент, когда завернувшись в свое роскошное красное полотенце с великолепной надписью “Red Sea”, я лихорадочно стягивал наощупь мокрые плавки, с восхищенным криком «Стриптиз! Стриптиз!» ко мне подбежал Момо.
Остановился и начал приплясывать вокруг, сопровождая танец пассами, будто достает откуда-то что-то весьма толстое и длинное.
- Стриптиз, - подтвердил я. – Десять долларов минута.
Момо был покорён. С тех пор, носясь кругами по пляжу с воплями о
водной гимнастике и время от времени натыкаясь на меня, он всякий раз восторженно орал про стриптиз и для верности дополнял свои слова нужными телодвижениями. Если же на соседнем лежаке случайно оказывалась женщина – неважно, кто и какого возраста – он повторял то же самое и ей, соответствующими жестами подсказывая, что и как надо делать.
Окажись на моем месте в отеле Принцессы уже упомянутый мой легендарный друг Валера Роньшин, то я не сомневаюсь: умело манипулируя криками и жестами азартного Момо, он добился бы неимоверного успеха среди женской половины отдыхающих. Мне же хватало просто радости, которую всякий раз бурно изливал на меня этот парень.
Вспоминая сейчас о веселых пляжных ребятах – и об отельной обслуге вообще – я с уважением и гордостью за своих соотечественников могу отметить, что ни один из египтян не умел материться по-русски. Это означало, что сколь бы ни веселились россияне, потешаясь над забавными туземцами, никто шутки ради не обучил этих наивных, как младенцы, людей действительно нехорошим словам.
И это радовало – значит, несмотря на все катаклизмы, наш народ еще не разложился окончательно.

Оскар

Подобно Дино и Момо, Оскар с утра до вечера работал на пляже. Только делал он это молча и не спеша, с достоинством и подлинной грацией.
Потому что работал Оскар не инструктором водной гимнастики, а просто верблюдом.
Он и был верблюдом. Большим, чисто и тщательно выбритым – только на маленьких смешных его ушках был оставлен пушистый коричневый мех.
Хозяин Оскара работал бедуином. Но, конечно, им не был. Потому что по рассказам самих египтян бедуины – самые грязные люди на свете. Этот же не просто был чистеньким и аккуратным, но даже каждый день менял свое длинное бедуинское платье.
День-деньской шагал Оскар вокруг пляжа, с одного конца на другой и обратно – медленно и неторопливо, покачиваясь на своих длинных, тонких, мозолистых ногах. Покрытый несколькими нарядными попонами, и особым верблюжьим седлом с двумя деревянными столбиками для удержания на горбу, с болтающимися на голове цветными шариками, звенящий многочисленными блестящими колокольчиками величественный и достойный. Катал на себе отдыхающих, детей и взрослых.
Посадка производилась, когда Оскар лежал на животе. Потом погонщик подавал команду, и верблюд вставал: выпрямлял сначала одну пару ног, затем другую. Люди визжали, неожиданно оказываясь на двухметровой высоте – Оскар не обращал внимания на крики, шагал спокойно, покачивая головой и что-то вечно пожевывая, двигая из стороны в сторону своими мягкими раздвоенными губами. Он вел себя как настоящий корабль пустыни, этот славный и красивый верблюд; даром, что вся пустыня его ограничивалась отельным пляжем. Еще больше криков вызывала высадка: подстрекаемый, вероятно, специальной командой погонщика (который, будучи истинным египтянином, страшно любил всяческий галдеж и веселые визги), Оскар подгибал передние ноги и падал наземь с такой стремительностью, что пассажиры от неожиданности даже не кричали, а молча лишались сознания.
Так и проходил его рабочий день: вниз-вверх, туда-сюда, потом снова вниз-вверх, и так далее. Пока не стемнеет. Человек сошел бы с ума от такой монотонной и скучной работы в ограниченном пространстве. Но Оскар был очень добрым и смирным верблюдом: ни разу я не видел, чтоб он не только плюнул, но даже посмотрел бы на кого-нибудь косо. (Хотя недавно я где-то слышал, что рассказы о плюющихся верблюдах – это долгое время поддерживавшийся миф, а воспитанные домашние верблюды вообще никогда этим не грешат.)
Впрочем, иногда в потоке желающих прокатиться случались перерывы. Тогда погонщик шел поболтать с друзьями в один из тянущихся вдоль пляжа прокатных павильонов. Оскар следовал за ним в поводу. Не имея возможности спрятаться в тень полностью, он нагибал свою длинную шею и прятал хотя бы голову в окно или дверной проем. И казалось, что умный верблюд тоже принимает участие в беседе.
Только к вечеру, утомившись от бесконечных падений и вставаний, Оскар иногда начинал слегка упрямиться и с неохотой выполнять команды. Но упрямство проходило, как только ему перепадало воды.
Вообще кормлением и поением Оскара занимался весь пляж. Опровергая научно обоснованные данные о том, что сытый и напоенный верблюд очень долго не нуждается в подкреплении, он был готов есть и пить целый день. Ему несли булочки, пирожки, кренделя, фрукты – все, что оставалось от завтраков и обедов или было тайком прихвачено специально. Оскар не отказывался ни от чего, хотя вроде бы и не толстел. Величайшей египетской ценности у него тоже всегда было вдоволь: отдыхающим по системе «все включено» ничего не стоило, отправляясь к морю, захватить лишнюю бутылку для верблюда. Пил Оскар тоже все, что перепадет, даже чересчур сладкую египетскую «пепси-колу». Это было увлекательное зрелище; когда один поил верблюда, другой всегда снимал его фотоаппаратом или на видео. Хорошо надрессированный, Оскар пил с неимоверным искусством. Аккуратно взяв бутылку за горлышко прямо из рук доброго туриста, он запрокидывал голову и пил - точнее, вливал в себя воду – крепко держа сосуд губами. Потом бросал на песок опустевшую емкость и покачивал головой, совершенно довольный жизнью и самим собой.
Этот замечательный верблюд и его маленький веселый погонщик в чисто выстиранном платье и аккуратно повязанной на голове клетчатой бедуинской арафатке, которым вроде бы полагалось находиться не у моря, а в пустыне среди песков, были совершенно неотъемлемы от нашего маленького пляжа. Как крики водных инструкторов, как долетающая от ресторана музыка. Или как пальмы, день-деньской по-живому шуршащие на ветру своими узкими сухими юбочками.

Рыбы Красного моря

В российской жизни мы давно уже привыкли к водоемам без рыбы.
В Уфе я живу на берегу реки. И утром, и днем, и по вечерам в любую погоду приходится мне наблюдать рыболовов, мерзнущих у берега по колено в воде или околевающих от холода на стремнине в утлых резиновых лодчонках. Но ни разу я не видел, чтоб хоть один из них кого-то поймал или возвращался с реки с уловом.
Правда, днем на мелководье низкого берега все лето гуляют темные стайки мальков, а вечером, во время тихих прогулок по длинной и широкой песчаной отмели, мы порой вздрагиваем от неожиданного и мощного всплеска какой-то большой рыбины посреди реки. Но и эту рыбу не видно. Она является вещью в себе: вроде бы и есть, но мы ее никогда не увидим. Значит, для нас ее фактически не существует.
Не лучшие рыбные воспоминания оставили у меня и российские моря.
Балтика не ассоциируется у меня вообще ни с одной, пусть хоть самой задрипанной рыбкой.
На Черном море я видел, как у обросшего зелеными водорослями волнолома бродили, тыкаясь носами в мох, какие-то маленькие щетинистые бычки.
Но разве то была рыба! И разве то были моря…
На Красном море в первый же день (а это оказался как раз день смены заездов, когда обстановка складывается так, что и в отеле и на пляже ненадолго становится совсем мало народу) на тихом мелководье я увидел спокойно играющих зеленоватых незнакомых рыбок длиной примерно с мою ладонь.
И я сразу понял, что это – море, где меня ждет встреча с настоящей рыбой.
Когда мы отправились на морскую экскурсию на одном из катеров, именуемых яхтами, в программе нас ждала рыбалка.
С погодой для прогулки не повезло. Нет, конечно, был обычный для этих краев яркий солнечный день (за две недели, проведенных в Египте, я вообще всего один раз видел вечером на небе крошечное белое облачко размером не больше 20 градусов), но штормило сильнее обычного. По морю, бешено вскипая среди ослепительной синевы, гуляли белые буруны пены. От бортовой качки неприятно плыла голова. Половина туристов валялась на матрасах, запивая пепси-колой непомогающие таблетки от тошноты. Когда яхта остановилась для рыбалки, растянутая на двух далеко закинутых якорях носом к волне, эта проклятая бортовая качка стала еще сильней. Стоя на корме, где для облегчения спуска аквалангистов отсутствовали фальшборты, можно было запросто полететь в воду. Кругом все волновалось, колыхалось и пенилось. Сама мысль о вероятности отловить в этой пенистой круговерти хоть кого-нибудь казалась глупой.
Однако нам спокойно выдали бобины с леской, крючком и огромным, как медвежья пуля, грузилом, веселый кок ловко распотрошил и нарубил загодя пойманного кальмара для наживки, и рыбалка началась. И не прошло минуты, как какая-то женщина завизжала от восторга, вытянув первую рыбку!
Длиной сантиметров 12, зеленоватую, слегка полосатую, колючую и лупоглазую, напоминающего нашего обычного окуня, только ставшего по-морскому большеголовым и глазастым.
И следом пошла рыбка за рыбкой. Причем вытаскивали их одни женщины.
В этом, конечно, нет ничего странного. Рыбалка велась истинно дикарским способом. Без поплавка, удочки и знания повадок обманываемой рыбы - а просто на ощупь, по натяжению десятиметровой лески, обмотанной вокруг пальца, когда все кругом ходило ходуном. При таких условиях рыба могла ловиться не умением, а только благодаря случайной фортуне. Которая, как известно, всегда ласкает наименее подготовленных, то есть женщин.
Когда по несколько рыбок вытянули все женщины до одной, - и даже моя жена, которая до того дня держала удочку два раза в жизни, - удача чуть-чуть повернулась и к мужчинам.
Невероятно для волнующегося моря и при отсутствии нормальных приспособлений, но за час с небольшим мы наловили целое ведро таких же зеленовато-полосатых рыбок! Которые, вскоре зажаренные коком, оказались в меру костлявыми, достаточно мясистыми и очень вкусными!
Но главная удача все-таки весь тот день сопутствовала женщинам. Именно они поймали трех совершенно исключительных, непохожих на основную массу рыб. Которые по причине несъедобности после всеобщего обозрения были тут же отправлены обратно в море. Двух потрясающе красивых, настоящих тропических рыбок, вероятно, из спинороговых: губастых, бело-серебристых, с короткими и высоко вытянутыми телами, отмеченных желтыми и зелеными пятнами.
(Впрочем, поскольку эти рыбы были пойманы на одном месте и с минимальным интервалом, то я сильно подозреваю, что то была одна и та же, чересчур жадная до дармового кальмара. Ей очень повезло в родиться несъедобной)
А третьей была самая настоящая мурена! Еще совсем маленькая, длиной не больше тридцати сантиметров и совершенно розовая, без темной пятнистой окраски – но уже невероятно злая, как и положено этому виду рыб. Едва вытащенная на палубу, она тут же завязалась узлом вокруг крючка и страшно разевала зубастый рот. В точности как попавшая в капкан ласка, вообразившая себя огромным зверем и решившая немедленно всех загрызть.
Но это была еще не та настоящая Рыба, которую открыло мне море.

Чужой и чарующий мир

Морская прогулка обещала и посещение кораллового острова. К самому острову мы близко не подошли: то ли из-за ветра, то ли потому, что вблизи скопилось около десятка таких же яхт, а острова объявлены заповедником, в которых к кораллам нельзя даже прикасаться.
Несколько яхт ошвартовались друг с другом в кабельтове от острова, недалеко от желтеющей под водой длинной коралловой гряды. С кормы опустили в воду железные трапы для пловцов.
В распоряжении на выбор было оборудование для плавания, ныряния и исследования морских глубин: маски, ласты, трубки и даже надувные жилеты для тех, кто слишком плохо плавал. Я не стал брать ни трубки, ни ласт, поскольку, как уже отмечал, нырять в Красном море без подготовки просто невозможно.
Надев одну лишь маску, прихватив большой кусок недорезанного кальмара, я набрал максимум воздуха в легкие, и полез по трапу вниз. Крепко держась вытянутой рукой за самую нижнюю перекладину, уходившую примерно на метр под воду, мне удалось погрузиться еще глубже. И я оказался в самой толще воды, далеко от ее волнующейся поверхности, ниже бурого неровного днища яхты с замершим винтом.
Не помню, какая там была глубина. Думаю, что небольшая, метров 10, поскольку толща воды подо мною была не интенсивно синего, а бледно-зеленоватого, почти бирюзового цвета. Где-то внизу – я не видел, но чувствовал – спокойно лежало занесенное песком коралловое дно. Сквозь эту призрачно-матовую зеленоватость просматривались какие-то совсем мутные, размытые очертания темных круглых предметов. Вероятно, это действительно было дно морского шельфа, и над ровной поверхностью его торчали какие-то морские создания, губки или те же кораллы, выбившиеся из общего уровня.
А вокруг меня…
Вокруг меня жил совершенно чужой, неожиданный и страстно чарующий мир.
Кругом были рыбы.
Никогда в жизни не поверил бы я, что в естественных условиях естественного моря, вблизи десятка колыхающихся на волнах кораблей и сотни безумно барахтающихся туристов в этой же самой воде может продолжаться совершенно независимая от нас рыбья жизнь.
Рыб было много, и они были разные. Ошеломленный, я даже не успел их как следует запомнить.
Помню только, что вокруг меня, и снизу, и сверху, и со всех сторон, словно кипящие пузырьки воздуха, шла во всех направлениях стая маленьких прямоугольных рыб размером чуть больше пятирублевой монеты. Они играли, сверкая живым, острым серебром.
Я отпустил в воду своего кальмара – зависнув в зеленой толще, он остался на месте, медленно дрейфуя под влиянием невидимых волн. И тут же со всех сторон к нему бросились другие рыбы. Их было еще больше, чем серебристых. Крупные – длиной примерно с мою руку до локтя, - длинные и тонко вытянутые, пронзительно синие и фиолетовые, напоминающие цветом воду Красного моря, когда смотришь на нее издали, неописуемо грациозные, летели они в воде сразу во всех направлениях, толклись тупыми мордочками около кальмара, взмывали вверх, поворачивали обратно, едва не задевая меня. И тут же на смену им прилетали другие, точно такие же, длинные и совершенные, приспособленные для своей стихии и растворившиеся в ней.
Я взглянул вниз – и ахнув от неожиданности, едва не выпустил ступеньку трапа и не вылетел пробкой обратно в свой мир.
Подо мной, над невидимым, но отчетливо угадываемым коралловым дном появились Рыбы. Это были действительно Рыбы с большой буквы. Потому что я ни разу в жизни не видел таких даже в заграничных аквариумах и музеях и вовсе не подозревал об их существовании. Огромные – как показалось мне сквозь толщу воды, не меньше дух метров в длину – абсолютно черные (или это зеленоватая муть скрадывала мелочи раскраски) они медленно-медленно возникли откуда-то сзади и столь же медленно, не спеша поводя плавниками, скользили подо мной. Это были не акулы и не скаты, не тунцы или барракуды, которых я прекрасно знаю. Мне трудно описать, но они имели совершенно обычную рыбью форму, ничем особенным не отличающиеся очертания. Просто они были невообразимо большие. И двигались с вкрадчивой грацией огромных животных, еще более заметной в плотной, глубокой воде. Их было несколько, не помню уже точно, сколько. Одна из них поднялась было со дна, устремившись вверх, но потом, - видно не слишком обрадованная шумом у поверхности – столь же медленно ушла обратно на глубину. Двигаясь неторопливо и как-то нереально, они некоторое время еще были там, пока не исчезли, снова растворившись в зеленых глубинах.
Я люблю смотреть фильмы о разных подводных ужасах. С удовольствием воспринимаю различные документальные съемки морских обитателей. Но ни один фильм не сможет передать то ощущение, которое испытал я, находясь всего пару минут в каких-нибудь полутора метрах от поверхности Красного моря. В фильмах, даже документальных, все как-то слишком срежиссировано и отредактировано. Вода не кажется настоящей, а рыбы выглядят как обученные актеры.
Здесь же, погрузившись в настоящее море, я вдруг ощутил себя заброшенным в совершенно иной, абсолютно чужой и непознаваемый мир. Реальная, не киношная вода, будучи чистой, оказалась-таки мутноватой и не вполне прозрачной, и медленно размывала действительность на расстоянии, вызывая полную иллюзию нахождения в неизвестном и бесконечном пространстве. И из этого неизвестного, темного и размытого небытия выходили сами по себе существующие рыбы. Выходили и уходили обратно в неизвестность, и было совершенно неясно, сколько их тут, и какая именно появится следующей из-за зеленоватой завесы. И я, человек – царь природы – почувствовал свою абсолютную ничтожность и никчемность в этом, существующем независимо от нас мире.
Он не был враждебным, этот мир – хотя в принципе при иных обстоятельствах меня могли там без особых проблем съесть. Он был ко мне просто безразличен. Я не представлял для этих бесчисленных рыб ни интереса, ни угрозы. Я и продержаться-то среди них мог лишь до тех пор, пока не полностью не перегорит кислород в моих легких. Через какую-то минуту я уже вынужден был, фыркая и отплевываясь, жадно хватать ртом воздух на поверхности воды – а рыбы продолжали существовать черт знает сколько лет до меня, и им предстояло еще столько же после.
Несколько минут, проведенные под водой, оказались для меня одним из самых сильных впечатлений, полученных за всю жизнь.
Это было сравнимо с пребыванием в пилотской кабине самолета на высоте 12 тысяч метров. Или первой очередью, выпущенной в 15-летнем возрасте из автомата «АКМ».
И чего бы мы ни говорили, каких бы планов завоевания подводного мира ни строили – эти планы никогда не осуществятся. Подводный мир всегда будет для нас чужим. И слава богу, поскольку он лучше нашего. Потому что он замкнут и абсолютно самодостаточен. Ему не страшны энергетические кризисы и прочие человеческие катаклизмы. Страшен ему только сам человек. К счастью, этот мир никогда по-настоящему не впустит в себя людей.
Заглянуть позволит, это да. Но ненадолго. Не дольше положенного – пока хватит кислорода.

Четырнадцатая ночь

«Эта южная ночь, трепет звезд, серебристо-хрустальных.
Эта южная ночь, душный пряных цветов аромат…»
Все было не совсем так. Здешняя южная ночь – моя последняя ночь в Египте – была, как обычно, абсолютно черной, лишенной запахов, зато наполненной звуками и мерцаниями действительно невообразимо ярких и незнакомых звезд.
В эту последнюю ночь, в отчаянии от скорой разлуки со здешними местами, страдая от детской какой-то тоски и от сознания собственного бессилия и отсутствия возможности изменить ситуацию, я пошел со своим арабским другом Редой на дискотеку в наш же отель.
До двенадцати часов, до закрытия баров “All inclusive” – завтра ранним утром, при входе на завтрак, мне должны были срезать с запястья чудесный браслет, возвращая из полубожеского статуса в обычную реальность – я успел несколько раз выбежать оттуда и принять удвоенное или утроенное количество последних двойных порций джина. Я принял их столько, что слабенькое египетское пиво, заказанное для меня Редой, воспринималось уже как абсолютная водица.
Невыносимо гремела музыка, наводя на мысль о никогда не слышанной мною настоящей артподготовке – и в конце концов не выдержав, я выскользнул из зала в ночь.
«Я вышел на воздух. Рассветные тени
Бродили так нежно по нежным снегам…
Не помню я сам, как я пал на колени,
Свой крест золотой прижимая к губам…»
И опять на ум приходят лишь чужие, пусть и замечательные стихи. Хотя и не было ничего подобного. Не было рассветных теней, поскольку еще только начиналась глубокая ночь. И никаких снегов, разумеется, не нашлось бы на десятки тысяч километров вокруг. И креста не было – ни золотого, ни какого иного, поскольку я некрещен и в бога не верую.
Была только ночь. Черная, плотная, подсвеченная со всех сторон золотыми огнями отелей и оглашенная обрывками разных музык. Я вышел в сад, прошел мимо бассейнов, миновал волейбольную площадку и оказался у моря.
Здесь было почти тихо. Неумолчно и сладко трещали где-то заливистые африканские цикады. Вторя им, посвистывал и наигрывал ветер в высохших юбочках пальм.
На пирсе горели редкие фонари. Отблески их маслянисто колыхались в морской ряби.
Это была действительно последняя ночь.
Пустой черный пляж казался чужим и неузнаваемым, совсем не таким, как днем. Я присел на лежак, обжегший неожиданным холодом, несмотря на плотную духоту воздуха.
Я закрыл глаза.
Пустыня, пирамиды, стаи рыб в зеленой воде Красного моря…
Это было только что, это еще не ушло от меня. Должно было уйти. Однако – еще только завтра.
Ведь у меня оставалась одна, самая последняя ночь.
Но увы – использовать ее достойно, чтоб не мучиться потом досадой по поводу упущенных возможностей, я так и не сумел.
Так уж сложилась моя треклятая карма.

Африканская луна

Ну вот, мой милый и терпеливейший из читателей.
Практически закончились мои записки. И добрались наконец мы до давно обещанной луны.
Слушай же.
Ты ждал, вероятно, чего-то из ряда вон выходящего. Но если даже разочаруешься сейчас, то все равно поздно каяться: книга-то тобой уже прочитана…
…Это было в самом начале нашего пребывания в Египте. Стояла какая-то неимоверно душная ночь.
Я не спал, думая о будущем, не желавшим отпускать меня даже у Красного моря. Решал один важный вопрос, который мог определить мою дальнейшую жизнь в России. Решал-решал, никак не мог прийти к какому-то выводу, и уснуть тоже не мог… Впрочем, все это неважно.
Важно то, что среди ночи мы раздернули шторы и отодвинули окно, впуская в номер живой и даже кажущийся слегка прохладным воздух.
Лежа на кровати, я глянул в ночное небо – и вот тогда-то, в абсолютной черноте над чуть более светлым силуэтом соседнего бунгало увидел ее.
Африканскую луну.
Она была вроде луна как луна – ничего необычного не наблюдалось в ее размере или цвете. Судя по следующим дням, она убывала.
Но убывала она так, что рога были направлены не вправо, а почти точно вверх.
Знакомый с детства полумесяц был повернут он не так, как привыкли мы в Европе.
Незнакомо и в первый момент даже слегка пугающе.
И тогда я по-настоящему осознал, что действительно нахожусь в Африке. Далеко-далеко от своего дома, своей неласковой страны и своих ненасытных проблем.
В тех краях, где даже луна смотрит по-африкански.
И напоминала она не серп и не букву «С» средних широт. Нет – концы ее, вскинутые вверх, показались мне руками, зовущими кого-то в беспроглядной ночной тьме. Отчаянно и бесполезно, поскольку того, кого зовут, просто не существует.
Друг мой, неподражаемый Валера, наверняка нашел бы иное, более веселое сравнение перевернутой африканской луне. Сказал бы, что она похожа на чашечку бюстгальтера, или придумал бы еще что-то в подобном роде.
Мне же в ту ночь было тягостно и грустно – вот и африканская луна показалась тоже грустной и заброшенной в пустоте бесконечности.
Потом, вспоминая незнакомую луну, я понял, почему непохожи на наши верхушки египетских мечетей.
Понял также, что и сама эта страна, где даже луна смотрит по-другому, живет по совершенно иным для нас законам. Приступая к своим запискам, я пытался более-менее объективно передать свои мысли вам.
Удалось ли это, судить не мне.
Наверное, все-таки не удалось. Потому что, сумей я рассказать вам все, - и улыбнулся бы страшный сфинкс, с радостью отправляя всех нас к праотцам. Но мы пока живы.
И африканская луна, меняясь, ходит кругами в египетском небе. Рожки ее направлены, в зависимости от фазы, вверх или вниз.
Но никогда – в сторону.
Ни-ко-гда…

Слово «никогда»

В детстве, юности и даже молодости с трудом воспринимается факт необратимости времени.
Расставаясь с друзьями, приобретенными на короткий срок отдыха где-нибудь в Евпатории, Пярну или Адлере, я прежде не чувствовал даже грусти от сознания того факта, что никогда их больше не увижу. Их, ставших на какое-то время неотделимыми от моей жизни – и с неотвратимостью уходящих навсегда.
Я об этом просто не задумывался. Само слово «никогда» не казалось мне страшным.
Но в последнее время мысли стали чаще посещать мою голову.
Понятие «никогда» оказалось гораздо шире, чем даже расставание с человеком, случайно и временно вошедшем в нашу жизнь.
Никогда не повторится ничего, что один раз уже было.
Вы когда-нибудь делали на ходу пересъемку неудачной или просто не понравившейся сцены? Когда камера быстро переключается на плеер, пленка отматывается назад до начала нужного места – и тут же начинается съемка того же самого под лучшим ракурсом или в ином увеличении.
Но дело в том, что того же самого не удастся снять никогда. И затертый эпизод ни при каких условиях не повторится. Автомобиль уже отъехал, верблюд отвернулся, самолет совсем уменьшился и стал практически невидимым в небесной синеве. И даже листья дерева, шуршащие сутками на пустынном ветру – и те шуршат и колышутся уже по-другому.
Это – тоже никогда.
Даже если случится чудо, и я снова приеду в Хургаду и остановлюсь в прежнем месте – я все равно никогда не окажусь в том же самом отеле Принцессы. Потому что сам отель за это время изменится. Изменится все. Сменится обслуга, убежит полупрозрачная ящерица, увянут одни и появятся другие деревья в саду. Не будет на пляже веселых пидарасов Дино и Момо – даже если и будут, то уже повзрослевшие на год и наверняка не такие веселые. И доброго верблюда Оскара может уже не быть. И старого араба, кричавшего «Я боюс!» - тоже. Вырастет маленький черный Ахмед и не узнает нас.
Да и вообще никто меня не узнает. Слишком коротким и незначительным было мое пребывание там.
Никогда ничего не повторится. Не повторится и оглушительное ощущение полного счастья, не покидавшее меня в течение тех двух недель. Никогда…
Одни лишь пирамиды, наверное, мало изменятся.
Да еще африканская луна останется прежней. Но ведь она в самом деле – всего лишь мертвое и холодное небесное тело, обреченное вечно блуждать в столь же мертвой пустоте…

“Those were the Days”

- «Это были прекрасные дни», - давным-давно, еще с виниловой пластинки, пела на мотив «Дорогой длинною» забытая мною польская певица.
Русский перевод не передает аромата английской строчки. Там ведь нет ничего про «прекрасные». Просто слово «дни» написано с заглавной буквы и произносится с нажимом – и все понятно без лишних эпитетов.
Да. То были Дни…
Вот и месяц уже почти прошел со дня моего возвращения.
Смылся мой желтый африканский загар.
От Египта у нас осталась лишь пара великолепных, но абсолютно ненужных здесь пляжных полотенец, несколько сувениров, вот эти записки да еще полуторачасовой видеофильм, снимавшийся мною понемногу ежедневно на протяжении всего срока.
К фильму я обращаюсь часто. Несколько раз в неделю приходят друзья; или ходим в гости мы сами, прихватив с собою кассету, камеру и шнуры. И я снова и снова показываю всем наши египетские Дни. Показываю, комментирую, рассказываю. и переживаю все заново. Я видел свой фильм уже столько раз, что подобно несчастному старому Джигарханяну из «Тегерана-43» помню его практически наизусть.
Когда я смотрю снятую мною кассету, то ощущаю полную иллюзию неразрывности времени. Мне кажется, что я все еще там – в Египте, в пустынной Хургаде, прилепившейся к шоссе Порт-Судан – Суэц, на ласковом берегу Красного моря…
Но стоит пленке дойти до конца, умолкнуть звукам и погаснуть экрану, как я снова возвращаюсь в реальность. Я понимаю, что видел мираж, и нахожу себя в России.
Осенней, грязной, холодной – и совершенно чужой мне стране.
И мне хочется бежать, лететь обратно туда – в Египет…
Туда, где у меня не было проблем и я оставался бездумно счастлив, как лишенный ума идиот, в течение целых четырнадцати дней.
Но зачем я там, если даже здесь я на хрен никому не нужен? Если даже у себя на родине чувствую себя неполноценным. Со всеми своими знаниями языков, двумя высшими образованиями и черт еще знает какими умениями – со всем тем багажом, который позволил бы вести не прозябание, а жизнь, повези мне с рождением в нормальной цивилизованной стране…
Я отхожу к вечернему окну, и снова вижу синие облака, напоминающие мне зубчатую кромку Аравийских гор, и ощущаю в себе такую безысходную тоску от настоящего, что хочется выть волком на луну – пусть не на африканскую, хотя бы на европейскую.
Но, к сожалению, я всего лишь человек и не умею выть по-волчьи.
И душа горит молча от нежелания жить так и невозможности жить иначе, и я сгораю на этом медленном, равнодушном огне – и не знаю, что делать мне с этой смертельной тоской.
Точнее, с самим собою.

Перстень Соломона

Был когда-то у древних иудеев легендарный правитель Иерусалима – царь Соломон. Мудрейший из мудрых на земле людей. Автор множества умнейших книг, одна из которых– библейский «Екклесиаст» - поныне является действительной квинтэссенцией мудрости.
И правил Соломон столь мудро, что никто из царей ни до ни после не мог похвастаться сотой долей его ума, проявляемого при решении самых разных и невероятно сложных житейских проблем.
Правда, придворные считали, что Соломон не сам такой умный. Они видели, что царь никогда не расстается с большим старинным перстнем. А в минуты самых напряженных раздумий снимает его с пальца и читает какую-то надпись на внутренней стороне. Тогда люди решили, что там, с не видимой им изнанки действительно записаны каким-то изощренным письмом все скрижали мировой мудрости. И стоит только взять перстень да прочитать записи – как всякий сможет сравняться умом с великим и мудрым царем.
И когда Соломон наконец умер – к сожалению, несмотря на свою величайшую мудрость, он был смертен, как и распоследний из всех людей – кольцо поспешили снять с пальца.
Оказалось, что на нем вырезаны всего три группы каких-то непонятных, никому не известных знаков. Вероятно, то была какая-то сверхмудрая система записи, не требующая многих слов для передачи большой мысли.
Собрали дворцовых мудрецов, но никто не смог истолковать надпись.
Наконец забрел случайно на это сборище какой-то простой проезжий толмач, взглянул коротко и сказал, что никакая это не тайнопись, а самое простое и грубое письмо на арамейском языке. Просто во всем дворце никто его не знал по причине чисто народной неизящности.
На перстне действительно были вырезаны всего три слова:

ЭТО ТОЖЕ ПРОЙДЕТ

* * *
А может, все неправда в этой притче. Ни надписи не было, ни самого перстня.
И царя Соломона, мудрейшего из мудрых, тоже никогда не существовало?

Нет – царь Соломон, конечно, был. Обязан был быть.
Потому что слишком грустно жить, если за всю историю на земле не было хоть одного умного человека…

Сентябрь 2002 г.
Уфа.
© Виктор Улин 2002 г.