Набитая людьми и стройматериалами маршрутка въехала в Карабах по основной трассе, ведущей из Гориса через Лачинский коридор. Телефон потерял сеть, и я понял, что Армения осталась позади. Формально Лачинский район, равно как и многие другие - часть так называемой "Зоны безопасности", окружающей республику, огромной территории, по площади превышающей сам Карабах. На язык азербайджанских газет "Зона безопасности" также переводится как "семь оккупированных районов Азербайджана", на язык армянских - "освобожденные территории Нагорного Карабаха". После кровопролитных боев за Лачин, он был переименован в Бердзор - "Крепость в ущелье". Это - типичный пример топонимической войны, сопутствующей войне реальной. В то время как армяне изменяют азербайджанские названия, Азербайджан, на чьей территории находится непризнанная республика, колдует над именами городов, которые он уже давно не контролирует. Поэтому в Москве практически невозможно достать карту, в которой Степанакерт называется Степанакертом, а не Ханкенди (возвращенное дореволюционное название).
Дорога представляет собой горный серпантин с очень оживленным движением. По пути можно купить такие забавности как армянская окрошка - смесь мацони с солеными огурцами. Ее выпускают в пластиковых бутылках, словно кефир. Неподалеку от Лачина шевелит перьями труп совы, высоко подвешенный за голову и крылья.
Степанакерт, названный в честь Степана Шаумяна, одного из 26 бакинских комиссаров, – большой светлый город. Между домами живописно сушится разноцветное болье, высятся строительные краны, в маленьких магазинчиках продают вкусный теплый хлеб. Автостопщики ловят попутки до Армении на выезде из города – “у братских могил”. Погибшие в Великой Отечественной и в последней войне с Азербайджаном покоятся рядом. Неподалеку – мемориалы жертвам турецкого геноцида и Сумгаитских погромов. Все равны, и всех помнят одинаково.
Ступени автостанции сплошь покрыты кожурой от подсолнуховых семечек, словно где-то в Подмосковье. Завидев незнакомое лицо, ко мне тут же подошли знакомиться околачивающиеся на станции подростки. Звали погулять (“Водка! Чача! Путанки!”), но у меня были иные планы. Несколько человек с трудом впихнули московского гостя рюкзаком вперед в переполненную маршрутку на Ванк. “Теперь я знаю, как чувствуют себя сельди в бочке!” – подумал я, однако самое веселое было еще впереди. Перед самым отъездом в салон просочились (ибо войти уже давно было нельзя) еще двое веселых горцев, один из которых устроился практически у меня на коленях. К счастью, он был довольно худ, но все равно пребольно подскакивал на колдобинах (к счастью, немногочисленных). Дорога к храму была не из легких.
Монастырь Гандзасар (Гора сокровищ) гордо возвышается над селением Ванк, неплохо живущим за счет туристов – в основном, этнических армян из других стран. В центре деревни пришвартовался “Титаник” – большой ресторан, в который для пущей экзотики наняли официантами китайцев. Один из заборов напротив “Титаника” почему-то целиком сделан из старых автомобильных номеров.
Корабль выглядел покинутым – по-видимому, туристический сезон давно закончился. Час неспешного восхождения по петляющему серпантину – и я уже иду через старое кладбище к воротам обители. На некоторых надгробиях вместо крестов высечены серп и молот, а у самого входа в храм покоится доктор медицины Берлинского университета.
Храм Ованеса Мкртича (Иоанна Крестителя), освященный еще в 1240 году, был воздвигнут на месте другого, более древнего. Согласно преданию, в усыпальнице захоронена одна из многочисленных голов этого святого, которым поклоняются в десятках церквей и мечетей по всему миру. Во время войны с Азербайджаном монастырь подвергся бомбардировкам. Теперь на месте разрушенных келий воздвигнуты новые, а реактивные снаряды, застрявшие в монастырской стене и почти ее не повредившие, демонстрируются посетителям в качестве одного из чудес Гандзасара. Священник, ничуть не удивившийся вечернему гостю, без лишних слов проводил меня в уютную келью – вполне комфортную, с ванной комнатой и лампами. Для номера люкс не хватало только телевизора, который за стеной смотрели святой отец с привратником.
Под каменными сводами храма чадила одинокая свечка, почти не разгонявшая темноты. В углу стояли каменные плиты с вырезанными крестами, словно сплетенными из множества нитей волшебной кружевницей. На второй этаж вели узкие каменные ступени без перил, типичные для многих армянских церквей, а вверху, над куполом, колебалось облако розового света. Прожекторы заливали золотом древние стены, и тени деревьев выступали на них, словно вены на старческих руках.

Наутро, встретив зарю, я тихонько покинул спящий монастырь и отправился дальше. Разные попутчики попадались мне, и каждый желал помочь. Двое всадников, разыскивавших пропавшую кобылу, предлагали подвезти мой рюкзак, а владелец чахлого Москвича долго уговаривал остаться погостить – “Шашлык кушать будем, чачу пить будем!” Не без сожаления, я отказался – времени оставалось мало, и впереди ждали новые приключения.
На перекрестке с трассой “Север-Юг”, у заправки были припаркованы внедорожник и огромная фура. Услышав, что я направляюсь из Гандзасара в Дадиванк один, почтенный водитель внедорожника нахмурился: “Как! Они отпустили тебя без провожатых!” Пришлось спешно оправдывать негостеприимных монахов и объяснять, что я сам от них сбежал поутру. В итоге я был посажен на фуру, которая подвезла меня до самого Дадиванка.
Мы неспешно ехали, на водохранилище справа от дороги резвились мириады солнечных зайчиков, а леса, густо покрывающие окрестные горы, сияли чистым золотом. То и дело на деревьях и столбах попадался знак – желтая босая ступня на синем фоне. У горного склона притулился подбитый азербайджанский танк. Башни нет, резьба поворотника завилась вверх причудливой спиралью. Еще пара десятков метров – и с другой стороны трассы мы увидели остов армянского БТР. Рядом с ним – памятник погибшему солдату.
“Танк уничтожить легче, чем пулеметное гнездо, - рассказывал экспедитор Володя, в прошлом – заместитель комбата, воевавший в этих местах и дважды раненый. – Спрячешься в кустах у дороги и ждешь, а когда он едет мимо, быстро накидываешь бушлат на смотровую щель. И все, он твой. Залезай наверх, целься в люк – никуда они не денутся!”
И, немного позже: “Нам ведь нужен только мир, это они его не хотят. Приехал бы ты хоть с двумя, тремя азербайджанцами – ходи где хочешь, никто и слова не скажет, а вот если кто-то из нас попадет туда…”
Володя – не уменьшительное от Владимира, а настоящее имя, записанное в метрике бравого экспедитора. Когда родители пришли в ЗАГС регистрировать ребенка, они неосторожно сказали, что хотели бы назвать его Володей, и секретарь восприняла их слова чересчур буквально. В детстве это недоразумение особых проблем не вызывало, но мальчик взрослел, и в армии ему пришлось туго – старшие по званию, которым он называл свое имя, приходили в ярость от фамильярности бойца. Отслужив, Володя собрался жениться, и тут с ужасом сообразил – его дети будут носить замечательное отчество “Володьевич”! Это оказалось последней каплей, и он, наконец, поменял имя, став обычным Владимиром.
“Ну, это еще ничего, - закончил Владимир-Володя свой рассказ. – Сейчас мы подъедем к магазину, так его хозяина зовут Жюльверн. Отец в детстве очень любил книжки Жюля Верна, вот и решил назвать сына в его честь.”
В маленькой придорожной кафешке мои спутники закупили еду, после чего, к моему изумлению, аккуратно сложили ее в пакет и вышли.
“Обедать нужно в красивом месте”, – пояснили они. Проехав еще несколько километров, фура остановилась у живописной лужайки. Камни – стулья, трава – скатерть. Нехитрая еда – лепешки, курятина, сыр и лук, но насколько вкуснее она кажется, когда рядом журчит река, а с кленов осыпаются листья! Старая, как мир, истина - для красивой жизни многого не надо. Достаточно лишь чувства прекрасного. Мельчайшие привычки, культурные традиции, за сотни лет превратившиеся в естественный взгляд на мир – то, что мы видим у таких разных народов, как французы, узбеки и японцы, что в нас самих отзывается спокойной радостью, которой никогда не достичь, если стремишься использовать каждую секунду с лобовой рациональностью, а не смакуешь ее, словно каплю изысканного вина, единственную и неповторимую. Кто-то экономит время, чтобы его хватало на два стакана гранулированного кофе, а кто-то не спеша готовит в джезве маленькую чашечку настоящего, и не мыслит себе иной жизни.
Шли тосты – за встречу, за дружбу, за Армению и Россию, и я чувствовал, как рождается внутри ощущение счастья и доброты – не только чужой, но и своей собственной.

В Дадиванк мы прибыли уже вечером. Попрощавшись с новыми друзьями, я направился к большому двухэтажному зданию – его хозяин славился гостеприимством, и наверняка приютил бы странника. Однако добраться туда мне было не суждено. Из ближайшего домика вылетела стайка детей, и они буквально втащили меня вовнутрь. Вопрос о ночлеге решался сам собой, и совершенно без моего участия. Не без труда мне удалось убедить радушных хозяев, что угощение подождет, и сперва я должен осмотреть монастырь. Один из тринадцати детей был отправлен со мной в качестве проводника. Неописуемо гордый своей миссией, он вышагивал впереди, и с энтузиазмом Адама в райском саду давал русские имена всему окружающему.
- Это – дом.
Черные глаза испытующе смотрят на меня. Не ошибся ли? Нет, все верно. И, с удвоенным рвением:
- Это – дерево. Это – гора. Это – учительница русского языка…
Словно из воздуха появились другие мальчишки. Короткий вопрос на армянском – и исполненный воистину императорского величия жест, обращенный на меня:
- Это - Друг!
Именно так, с большой буквы. В отношении путешественника слово Друг было именем собственным. То и дело слышалось – “Друг будет жить у нас!”, “Не надо туда лезть, а то собаки покусают Друга!”, “Сфотографируй нас, Друг!”, “Идем, Друг, ужин давно готов!”. Один мальчишка взял у меня треногу, другой – треккинговую палку, и они несли мой скромный багаж, гордые ролью помощников.
Монастырь Дадиванк, названный в честь святого Дади, проповедовавшего христианство в первом веке, был, по преданию, основан сразу после смерти святого. Наивысшего расцвета он достиг в XIII столетии. Дети радостно прыгали по плитам с древним орнаментом. Тончайшая каменная вязь напоминала тканый узор – по преданию, образцом для резьбы служили покрывала, вышитые благочестивой княгиней Арзу-Хатун, основательницей монастырского собора. В полумраке потрескивали свечи, воткнутые в серый песок – черта, характерная для армянских храмов. Через несколько дней, в Эчмиадзине, главном храмовом комплексе Армении, я увижу тот же серый песок, но залитый водой, и воск невообразимо живого желточного цвета будет растекаться, трепеща, по поверхности, и проходящий монах будет гасить догорающие свечи легким и как бы ласковым побрызгиванием. Но в Дадиванке монахов не было, лишь веселые дети корчили рожи за язычками пламени и скакали по крыше монастыря и надгробным плитам в усыпальнице князей Верхнего Хачена.
В доме тем временем шел обычный вечер – старики болтали за бутылкой водки, а дети и взрослые играли – кто в нарды, кто в “Need for speed” на старенькой игровой приставке.
Особые страсти кипели вокруг турнира по шашкам – близился финал, но один из проигравших упорно не хотел выбывать и жаждал реванша.
А потом был ужин: невероятно вкусные макароны - полусваренные, полуподжаренные, и черная похлебка из фасоли с травами. Как всегда, божественный кофе, и свежеиспеченный хлеб – не только потому, что так вкуснее, просто здесь его негде купить. Розеток в доме не было, и хлебопечку с плиткой для кофе подключали к сети, сцепляя оголенные провода. Безуспешно отказываясь от очередной добавки, я подумал, что если у меня появится знакомый дистрофик, я его непременно отправлю для лечения в Карабах, причем без копейки денег – дабы он предавался исключительно гостеприимству армян, не отлынивая от него в ресторанах.
Утром следующего дня взрослые обитатели дома отправились работать на реставрации Дадиванка, а я, попрощавшись, вышел на трассу. Один из мальчиков составил компанию Другу даже в ожидании попутки, благо места было исключительно живописными – холмы, река Тертер, спелый шиповник на берегах. Недаром дорога Севан – Мардакерт считается самой красивой в стране.
Машин почти не было, поэтому в город я прибыл только вечером. 16 лет назад здесь были ожесточенные бои, и Мардакерт до сих пор не оправился от ран. В центре то и дело встречались неотремонтированные дома со следами пуль на фасадах.
Мне надо было торопиться, чтобы успеть засветло выбрать укромное место для ночевки среди руин Агдама – попутчики рассказывали истории о КГБ, вылавливавшем особо подозрительных гостей города. Поэтому я решил взять такси. Таксист – седой красивый армянин, удивительно похожий на Булата Окуджаву, медленно вел машину по улочкам Мардакерта, здороваясь со всеми встречными, а порой и тормозя, чтобы немного поболтать, и вдруг предложил:
- Послушай, дорога нас ждет непростая, вечером ехать страшновато. Давай выпьем для храбрости и слегка перекусим! А ночевку в Агдаме я тебе обеспечу.
Я согласился, и мы поехали к нему домой. Выпили как следует, поужинали, угостились чудесным кофе. Семья долго уговаривала меня остаться переночевать, но я был неумолим. Вздохнув, таксист опрокинул последнюю стопку, и мы отправились в путь.
Темнело.
- Видишь свет? – указывал водитель на горстку огней слева от трассы. – Это – наши посты. А там, дальше мерцают – уже турецкие.
Я кивнул – многие карабахцы называют азербайджанцев турками, не делая различий между этими народами.
Мы свернули на объездную грунтовку, сбоку навис корявой тенью скелет взорванного моста.
- Наша работа, - коротко сказал таксист. – В Мардакерте было тяжело, и требовалось перекрыть туркам дорогу для подкреплений.
Внезапно нас обогнала Газель с пассажирами.
- Вот наглец! – разъярился мой спутник. – С такой скоростью по рытвинам на чужой машине гонять! Ничего, сейчас посмотрим, кто ты такой!
И он вжал педаль газа в пол. Началась погоня.
Свет фар старенькой Волги то упирался в дорогу, то взмывал в небо. Мы бешено петляли между рытвинами.
- Мины! – водитель перекрикивает рев мотора. – Их выкорчевали, а ямы остались!
Внезапно прямо перед нами возникла особо глубокая колдобина, и мы с воплями ухнули в нее. Каким-то чудом машина не оставила в яме передние колеса, выскочила, и гонка продолжалась. Спелые гранаты, подаренные мне женой таксиста, летали по всему салону, как метеоры. Я их ловил, но они упорно вырывались и норовили то расплющиться о стекло, то стукнуть меня по носу.
Водитель Газели, увидев, что его преследуют, еще более ускорился. Грузный автомобиль скакал с грацией белого медведя, но от нас ему было не уйти. Вскоре мы приблизились вплотную, таксист прочел номер Газели и тут же притормозил. Я вытер со лба пот вперемешку с гранатовым соком.
Остаток пути мы проделали неспешно, разговаривая про войну и мирную жизнь. Я узнал, что при СССР в Агдаме был черный рынок оружия, где можно было купить все, от пистолета до миномета. Таксист сетовал, что, уходя, советские войска оставили азербайджанцам бронетехнику, а карабахцам – ничего, и нам обоим было очень жаль заброшенной земли, раскинувшейся слева от дороги. Ни азербайджанцам, ни армянам, не было выгодно, чтобы эта земля пустовала, но никто не хотел уступать ее другому.
Обещанным приютом оказалась бензоколонка у въезда в город. Единственный работник, молодой парень, принял меня как старого друга. До поздней ночи мы ели картошку, толченую с луком, пили пиво, и болтали. Он застал войну маленьким мальчиком, и в его рассказах из советских времен история уже превращалась в фольклор.
- Будешь завтра в городе, увидишь неразрушенную мечеть. До войны муэдзином на ней работал армянин. Молился, как азики, все делал, как они. И так, втихаря, всех мусульманок в городе перетрахал! Такой хитрый был!
Понятно, что особой симпатии к азербайджанцам в этих байках не наблюдалось. Врагов на Востоке помнят долго. Но не было и слепой ненависти.
- Старики рассказывали, что при Советском Союзе у въезда в Агдам один азик держал ресторан. И такой хороший! Все армяне из соседних городов к нему ездили. До сих пор этот ресторанчик вспоминают…
Ночь была теплой, и я, оставив вещи в каптерке, заночевал на траве у ручья. До самого утра мне беспрерывно снились странные сны. Сперва – о том, как на широкой полосе нейтральной земли поселились люди, не имеющие никакого отношения к враждующим сторонам, так что к ним никто не испытывал ненависти. Так и жила эта коммуна долгие годы между двух противников, готовых в любое мгновение смять и ее, и друг друга. А потом приснилось, будто люди открыли простой способ измерять силу желания. Достаточно поставить человека на весы. Затем ему надо изо всех сил захотеть взлететь, и чуткая стрелка обязательно зафиксирует, насколько он стал от этого легче…

На рассвете я взял фотоаппарат и отправился бродить по Агдаму. 20 лет назад отсюда выходили толпы азербайджанцев, собиравшихся “навести порядок” в Степанакерте. Потом начались ракетные обстрелы столицы непризнанной республики. 23 июля 1993 года после полуторамесячной осады один из крупнейших городов Азербайджана был захвачен карабахскими войсками и полностью уничтожен.
Огромное пространство, растянувшееся на десятки километров, напоминало титанический скелет - каменные стены белели, словно изглоданные кости. Старая, человеческая жизнь была истреблена безвозвратно, и уже зарождалась новая. Между разрушенными зданиями, сквозь которые успели пробиться шиповник и ежевика, бродили полудикие кони. Они боялись человека, и не подпускали ближе, чем на сорок шагов. Убегали весело, высоко задирая нечесаные хвосты. Там, где когда-то были дворы, спелые плоды граната лопались, переполненные соком, и никто не срывал их. В остове древнего автомобиля с надписью “Продукты” лежало сено для осла, а в соседних руинах кто-то заткнул дыры в стенах ржавым железом и развесил на просушку пестрое белье. По проспектам без видимой цели бродили старики, и ветер, которому больше не мешали дома, ерошил их жидкие волосы.
Ближе к центру остовы зданий становились все грандиознее. Высокие ориентальные арки вели в никуда. Обрушившаяся стена многоэтажки обнажила разноцветные коридоры, а сверху на тоненьких ниточках арматуры нависала бетонная глыба. Нигде не найти ни одного сохранившегося дома, все уничтожено. За рекой виднелись мертвые деревни.
При взгляде на тотальную разруху, отсутствие случайно уцелевших строений, хотя бы одного из сотни, не верилось, что это может быть результатом штурма города, пусть и самого жестокого. Чувствовалась планомерная, тщательная работа.
Подошли солдаты, которым было скучно и неуютно. Мы беседовали о живых городах Поволжья, где побывал один из них. Подумалось: ведь Саратов – тоже белый просторный город. Если похожее случится там, он будет выглядеть точно так же. Вскоре явился офицер. По-штатски пожал руку, проверил паспорт, предложил помощь, ушел.
Рядом с рынком возвышалась мечеть – единственное здание города, которое не было разрушено. Стены покрыты каракулями, многие надписи – на русском. Орнаменты изрешечены пулями. Электропроводка вырвана из стен. С минаретов – тех самых, куда взбирался легендарный муэдзин-армянин, виден весь город. Окна-глазницы и каменные обломки, призрачные горы на горизонте. Пейзаж после Апокалипсиса.
Возвращаясь к бензоколонке, я застопил белую “Ниву”, в которой сидели двое молодых парней в униформе защитного цвета. Их друг, ехавший рядом со мной на заднем сиденье, увлеченно задавал вопросы о моих приключениях в Карабахе. Я охотно отвечал, радуясь возможности пообщаться с живыми людьми в таком безотрадном месте, и ребята не оставались в долгу:
- В Карабахе горы высокие. Наши устраивали засады на вершинах холмов. Идет внизу конвой, надо закидать гранатами. А они не долетают до земли, слишком далеко. Вот и придумали – срываешь чеку, засовываешь верх гранаты в обычный граненый стакан, и швыряешь. Стакан падает на дорогу, разбивается, и – БАБАХ!
Беседа шла так весело, что мои попутчики предложили подождать у заправки, пока я заберу свои вещи, дабы они могли подвезти меня до Аскеранской крепости – грандиозного сооружения по обеим сторонам реки Гаргар. Я попрощался с королем бензоколонки, собрал рюкзак, и мы двинулись дальше. Ехать было недалеко, попутчики слушали мои рассказы, угощая пирожками, а я нахваливал местную кухню, в особенности - потрясающий армянский кофе. Несколько минут – и мы въехали в Аскеран. Впереди уже замаячили стены знаменитой крепости, как вдруг машина свернула в какой-то проулок и начала взбираться вверх по холму, в весьма неожиданном направлении.
- Ты только не волнуйся, - успокаивающе улыбнулся парень в штатском. – Все в порядке. Мы тебя просто немножко проверим, а потом быстро отпустим.
- Где проверите? – не понял я.
Защитно окрашенный пассажир с переднего сиденья развернулся и радостно сказал:
- В КГБ.
- Спасибо вам, ребята, удружили, - пробурчал я.
- Мы, вообще-то, КГБшники, нам положено бдеть, - отозвался водитель. А штатский все приговаривал:
- Ты, главное, не волнуйся. Простая формальность. Мы тебя подождем.
И зачем-то протянул мне сникерс:
- На, подкрепись.
В КГБ меня провели в кабинет номер один. Оплот безопасности был внешне неотличим от приемной руководителя небольшого предприятия. Солидный стол, телефон, стулья. Хозяин кабинета тоже напоминал директора. Благообразный, безукоризненно вежливый. Кажется, в звании майора.
- Садитесь.
Я сел. Один из моих спутников что-то сказал майору, и тот немедленно спросил:
- Хотите кофе?
- Не откажусь.
- Много сахара или поменьше?
- Как обычно.
Майор отдал короткое распоряжение по-армянски, прибавив в конце: “Ни рыба, ни мясо”. Один из помощников кивнул и ушел.
- Профессия?
- Финансист.
- Национальность?
- Я – гражданин России.
- Меня интересует национальность!
В голосе майора появились металлические нотки.
- Еврей.
Почему-то все присутствующие сразу заулыбались, словно я удачно пошутил.
- Логично. Кому же еще быть финансистом! – подытожил майор. Затем прищурился:
- И все-таки мне кажется, что Вы больше похожи не на еврея, а на прибалта.
Странная ассоциация. Я – далеко не блондин, говорю без акцента. Разве что мою неторопливость можно принять за легендарную эстонскую медлительность. Словно подтверждая его догадку, я не сразу нашелся с ответом:
- Насколько мне известно, в местечке недалеко от Киева, откуда родом мои предки, прибалтов не водилось.
- Так Вы что, украинец?
- Еврей я, еврей! – с языка чуть не сорвалось: “Честное иудейское!”.
- И все-таки, что-то прибалтийское в Вас есть…
Я почувствовал себя персонажем комедии абсурда.
- Можно посмотреть фотокамеру?
Я осторожно положил верный Никон на стол.
- Профессиональная?
- Попроще.
- Значит, полупрофессиональная.
Помощник в очках начал листать кадры. Майор продолжал задавать вопросы:
- Зачем Вы приехали в Карабах?
- Люблю путешествовать. У меня цель – посетить бывшие республики СССР, и теперь, после Армении, остаются всего две.
Почему-то все без исключения карабахцы на эту фразу реагировали совершенно одинаковым образом:
- Первая – Азербайджан. А какая вторая?
- Нет, первая – Грузия, вторая - Литва.
Майор поскучнел и стал рассматривать мои документы с удвоенным рвением.
- Там нет азербайджанской визы, - сказал я. – Она осталась в старом загранпаспорте.
- Где были в Азербайджане?
- В Баку.
- А где еще?
- Только в Баку.
- И как город?
- Очень красивый, - честно ответил я.
Неприметный помощник принес кофе, и я с удовольствием отпил пару глотков.
- Что там про нас думают?
- Разное. Многие жалеют, что выгнали русских и армян.
В национализме знакомых азербайджанцев меня всегда удивляло одно. Если в большинстве стран пещерную боязнь инородцев испытывают в основном малограмотные люди низкого достатка – те, кого неделикатно именуют быдлом, то в Баку особую ненависть к армянам почему-то источали представители интеллигенции. Испытанные лекарства от ксенофобии – образование и путешествия – на них почему-то не действовали. При этом и бизнесмены, и простые таксисты одинаково вздыхали, что теперь, когда коренному населению удалось избавиться от сотен тысяч “чужаков”, город потерял изрядную долю очарования – ведь в Баку десятилетиями стекались специалисты со всего Советского Союза, создавая не только нефтяную промышленность, но и современную культуру, живой дух города.
- Зачем Вы, турист, поехали в Агдам? Что там для Вас может быть интересного?
Я посмотрел на майора с удивлением. Похоже, он действительно не понимал.
- Будь моя воля, я б сюда возил людей со всего мира. Особенно военных. Пусть знают, что может случиться.
Нависла тягостная пауза. Затем он сказал с нажимом:
- Они, а не мы начали эту войну.
Очкарик тем временем продемонстрировал майору кадр, показавшийся ему подозрительным – ржавый азербайджанский танк у трассы Севан - Мардакерт.
- Зачем Вы это снимали?
- Красиво и интересно.
Майор взял фотоаппарат и продолжил листать кадры самостоятельно.
- У Вас есть с собой другие вещи?
- Рюкзак и треккинговая палка.
- Принесите рюкзак.
После того, как подвозивший меня КГБшник открыл верхний клапан рюкзака, я осознал свою ужасную ошибку. За неделю до поездки в Карабах мне довелось участвовать в соревнованиях по спортивному ориентированию, и я забыл выложить карты. Так что на стол майору лег увесистый целлофановый пакет со спутниковыми фотографиями неизвестной местности, на которых были отмечены подозрительные кружочки с не менее подозрительными циферками внутри. Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу. По звонку майора немедленно явились эксперты и унесли пакет. Я стал усаживаться в кресле поудобнее – видимо, мне предстояло остаться здесь несколько дольше, чем я предполагал. Словно в подтверждение этих мыслей майор взял джезву и долил в мою чашку кофе до самых краев. Я вынужден был поднимать ее двумя руками, чтобы не расплескать – хотя все окружающие были безукоризненно вежливы, мои пальцы чуть заметно подрагивали. Магия слова “КГБ”, по-видимому, въелась уже в генетическую память.
- Сотрите эти снимки, - приказал майор.
Я взглянул. На всех шести фотографиях в разных ракурсах был изображен памятник погибшим в Великой Отечественной Войне. По крайней мере, так называли эти руины два бомжа – бывшие жители города. Широкая аллея, по обеим сторонам которой с равными промежутками стояли стелы (вероятно, когда-то на них были надписи), а в конце гордо возвышался монумент. Сейчас стелы походили на огромные корыта для размешивания цемента, воткнутые в землю под странными углами, а монумент с пугающе тонкими потрескавшимися колоннами мог дать фору самым безумным кошмарам Дали.
- Инструкциями запрещено фотографировать разрушенные памятники? – поинтересовался я.
Майор не растерялся:
- Это – стройматериалы. Стратегически важный ресурс.
Пришлось подчиниться. Майор смотрел, как исчезают снимки, и вдруг сказал:
- Нет в этих кадрах никакой исторической ценности.
- Есть еще ценность художественная.
- Художественной тоже нет.
Вскоре вернулись эксперты, не обнаружившие в моих картах ничего криминального, и мы с вежливым майором распрощались. Веселые КГБшники сдержали слово и подвезли до Аскеранской крепости. Один из них звал переночевать, если я решу остаться в Степанакерте, и хотя это был приятный в общении человек, в КГБ со мной обошлись предельно корректно, и в необходимости подобной организации для Карабаха я не сомневался, воспользоваться его приглашением совершенно не тянуло. Советские рефлексы, не иначе.

На следующий день я покинул Нагорный Карабах. Моя короткая поездка по Армении не стоит отдельного упоминания. Гостеприимство армян осталось таким же прекрасным и вдалеке от спорных территорий. Точно так же незнакомые люди предлагали ночлег, а владелец роскошного внедорожника довез от центра Еревана до аэропорта и наотрез отказался брать за это деньги. Но рассказ об этой поездке был бы неполным без описания одного разговора, случившегося в междугородном автобусе. Мне нечего к нему прибавить, и я не вправе его комментировать. В конце концов, кто способен разобраться за несколько минут в душе живого человека, и за жалкие четыре дня - в истории, длящейся не одну сотню лет?

- Все говорят, что национализм – это плохо. А я считаю, что он необходим для добрых отношений с соседями. Если сам себя не любишь, как можно любить кого-то еще?
Я обернулся. Ко мне обращался сосед, мужчина лет пятидесяти. Тонкие правильные черты его лица говорили о творческой натуре, а при взгляде в ясные глаза с морщинками в уголках сразу верилось, что он – хороший и добрый человек. Только улыбка у него была странная – как у того, кто хочет попросить об одолжении.
- Ведь Вы со мной согласны? – пассажир явно ждал ответа.
- Да, - ответил я. – Вот только место любви к себе слишком часто занимает ненависть к окружающим.
Мой новый собеседник рассеянно кивнул, и тут же заговорил вновь:
- Так вышло, что я имею отношение к политике. И мне ясно: Россия – наш единственный друг. Армения – страна христианской культуры, и мы – в кольце чуждых государств. Я всегда говорил: будь у нас хоть километр границы с Россией, жилось бы совсем по-другому!
- А как же Грузия? – спросил я. – Она ведь – тоже христианская страна!
- От нее никакой помощи! – махнул он рукой. – Там половина жителей – мусульмане. Да что Грузия! На стороне Азербайджана против нас воевали украинские наемники! И прибалты! Думали заработать, да так здесь и остались…
Казалось, его лицо на мгновение потемнело.
- Вот и получается, что без России нам никуда.
И он продолжил без видимой связи:
- В 2003 году, когда проходили выборы, надо было поддержать тогдашнего президента. Я в то время работал (он назвал важную должность), и лично подготовил семь тысяч нужных бюллетеней. Меня теперь за это все ненавидят…
На его лице вновь показалась знакомая смущенная улыбка. Словно он ждал моей поддержки.
- А если б выборы провели честно, мог бы победить кто-нибудь другой?
- Конечно! Демирчян! Но Роберт - наш, он – за связи с Россией, а Демирчян бы повернул страну в сторону Америки. Как Саакашвили. Кому это нужно? Никому!
Он не видел в своих словах ни малейшего противоречия, и продолжал говорить, не обращая почти никакого внимания на мои реплики. Я был всего лишь предлогом, необходимость выговориться жила в нем самом. Речь моего странного собеседника становилась все монотоннее, и я почти перестал ее воспринимать, когда он вдруг вздохнул и грустно сказал:
- Если б Вы знали, какая мерзкая штука – политика. Одного подмажь, у другого – сам деньги возьми, а иначе никак нельзя! Всюду глупость и воровство. А я бы так хотел быть простым учителем в сельской школе…
- Так в чем же дело? – спросил я. – Что Вам мешает стать им сейчас?
Не в первый раз я слышал эти слова, и почему-то все - и политики, и миллионеры, мечтали о профессии учителя.
Но он уже говорил о другом.
- Везде продажность, никто не видит дальше своего носа. Даже в Карабахской бойне сами виноваты, не азербайджанцы. Армянин, секретарь обкома! Я точно знаю, тогда обсуждалась передача Нагорного Карабаха Армении. Первым секретарем ЦК Азербайджана был Багиров, он не возражал. А в обкоме сидели старики, которые уже ни о чем не думали кроме будущей пенсии. И тут расклад был прост. Для руководства автономной области полагался статус персонального пенсионера союзного значения, а если б ее успели передать Армении, то они бы стали просто персональными пенсионерами. Десяток-другой рублей разницы, и обком отказался что-либо менять. А если б перевели Нагорный Карабах, когда была возможность, и войны бы не произошло…
Я не знал, говорит ли он правду или повторяет досужие сплетни, но это был очень хороший человек со страшной, зияющей трещиной внутри.
Когда мы уже почти приехали, я спросил его:
- Возможно ли, что армяне и азербайджанцы когда-нибудь смогут договориться о Нагорном Карабахе, прочертить новые границы и зажить в мире?
Он помолчал и ответил:
- У меня был друг, русский. Он приехал помочь нам во время войны, сражался вместе со мной и погиб. Этот человек гостил в моем доме и был убит под Физули - в районе Азербайджана, который мы сумели отбить. Скажи, как я теперь могу просто взять и отдать этот район? Когда-нибудь, очень нескоро, дипломаты соберутся и решат – что-то стоит вернуть, что-то – оставить. Они договорятся друг с другом, и это, конечно, правильно. Но до того момента все мы, кто воевал с обеих сторон, должны будем умереть…

На окраине Степанакерта высится скульптура “Мы и наши горы” - символ Нагорного Карабаха, изображенный на его гербе и орденах. Местные ее любовно называют “Бабушка с дедушкой”. Горы тут действительно воспринимаются как предки. Живые и дающие жизнь. Политики с чекистами приходят и уходят. Даже кровь, пусть и очень медленно, впитается в землю. Но здесь, на невероятно красивой и древней земле, люди всегда останутся особенными, умеющими хотя бы изредка расслышать в шелесте ветра разговоры каменных гигантов со своими потомками…