Не нравится мне ловить рыбу. Вероятно, эта нелюбовь родом из детства. «Я на рыбалку»: с этими словами папа регулярно пропадал по полгода в морях. Он ходил на траулерах начальником радиостанции. Совсем маленьким мальчиком я уже знал, что на этот промысел надо идти капитаном, первым помощником или начальником радиостанции: они на борту улов не шкерят.
В те годы запасы рыбы еще казались бездонными, хотя именно тогда промышленный лов стремительно опустошал Мировой океан.
На излете нынешней зимы перебивался я на окорке леса. Это работа для люмпен-пролетария: малооплачиваемая, тупая и без «трудовой». Там мы с Федором Иванычем и пригляделись друг к другу.
В апреле Иваныч взял меня на рыбалку. «Подельника моего на пять лет “закрыли”, брательник бухает, а батя старый: не с кем идти». – Федор не находит в моих глазах радости, и молча закуривает.
Не по душе мне идея ехать на воровской браконьерский промысел. Я сосредоточенно выдираюсь из дна, и не стремлюсь провалиться глубже. Днем окариваю строительный лес, вечерами мою полы в зубоврачебной клинике, в выходные ремонтирую старый бревенчатый дом. Заброшены удочки и на квалифицированную работу, да поклевок пока нет.
– Двадцать второго выезжать надо – как о решенном, продолжает Иваныч. – За три дня пять тонн щуки возьмем. Легко возьмем. На рынок сдадим, хороших денег поднимем. Лежалая щука зимнего лова по девяносто идет, смотрел. От дороги до реки два километра всего.
Федор дожигает сигарету и заканчивает неожиданно лирично: про весеннюю природу и благодатное солнышко, про тихую таежную речку и вкусный лесной ветерок. Его глаза становятся очень хорошими.
Я осторожно прикидываю доход с тонны по семьдесят и ведусь на взгляд: «Да. На три дня съездить можно».
На задворках авторынка закупаем сети-китайки. Тут же Федор Иваныч солидно приценивается к новой «Ниве». Поясняет мне: «К осени по-любому сделаю на рыбе и ягодах». Потом прочесываем магазины насчет сетямей-финок подешевле. Попутно Федор присматривает надувную лодку: «На щуке вот эту куплю. И мотор еще». Невесело поминаю сказку про удачливого рыбака Емелю: «Жил-был бедный мужичок; сколько он ни трудился, сколько ни работал – все нет ничего!» Будто про меня это сказано. С надеждой прикидываю: даже дурака щука осчастливила. Соотношу эту модель обогащения со страной в целом: сырьевые ресурсы вместо работающей экономики. Вроде, сходится.
Ну и весенний лес, прогретый солнышком и без комаров. Может быть, нам и повезет.
Нам не повезло.
Пяти километров от города не отъехали, как перед самым капотом дорогу перебежал заяц. Федор Иваныч от души обматерил косого и непонятно сник. Есть, оказывается, такая примета: заяц дорогу перейдет – удачи не будет.
Из-за того длинноухого последние десять километров нужной нам грунтовки остались нерасчищенными. Это потому, смекаю, что остатний лес в округе выкосили, и не нужна больше она, дорога лесовозная. Итого, вместо двух километров получается двенадцать.
Мы топчемся у начала снежной целины, светлой лентой уходящей в черный лес. Иваныч задирает лицо к звездам и проклинает зайца-урода. На протяжении получаса выслушиваю про зайчишку страшнейшие вещи. Там и родители-алкоголики, и полный букет половых извращений и болезней. Весь спектр девиантного, суицидального, аддиктивного, агрессивного, деликвентного и не знаю какого еще поведения.
Прячем половину барахла и выдвигаемся к реке по ночному крепкому насту. Мы ненасытно процедим холодную коричневую воду, хищно вытрясем из сетей щук, алчно сделаем хороших денег. В нашей крови бьется жар золотой лихорадки, надежда на фарт!
К утру успели протопать по ночному крепкому насту десять километров. Мы даже вернулись и полдороги подтащили вторую часть барахла. Но солнце взошло, и наст оплавился, ослабел. Последние шестьсот метров иду так:
Снег по верху бедра, почти под обрез рыбацких сапог-бродней. Выволакиваю ногу и ставлю на снежную корку. Распрямляю колено, грузно возносясь над снежной целиной вместе с сорокакилограммовым рюкзаком. И в миг, когда нога выпрямляется полностью, наст не выдерживает и я проваливаюсь почти по пах, клацая зубами. На наст вытягиваю из сугроба вторую ногу, и все повторяется. Скорость – двести метров в час. Пот течет по груди и спине, капает с носа и подбородка, хлюпает в сапогах.
Пересохла носоглотка. По локоть запускаю руку в свой след, в лужицу у самой земли, и жадно пью талую воду.
Иваныча наст держит. А где не держит – он дожидается меня, пропускает вперед и шагает сзади.
«А ты здор-р-овый!» – уважительно выдыхает дым в мое потное лицо, когда мы присаживаемся на отдых.
Медленно, как в дурном сне, бреду, и нету сил материться.
Мысли тяжкие, под стать ходьбе. Что жизнь голодранца – это такой вот путь по глубокому снегу. И что прошлый личный опыт никак не помогает: нога может провалиться в любой момент, и никто не поддержит. Надежда лишь на крепкие ноги. Только шаг за шагом, каждодневное, отдельное, личное усилие.
Жизнь моя, как в пьесе Горького «На дне». Ох, не по сердцу мне это дно. Ничего хорошего: алкоголики, проходимцы, уголовная шпана. «Человек, это звучит гордо»: здесь эти слова звучат настолько лживо, что даже не смешно. Мы подонки общества. Точнехонько по Далю: «осадок, гуща, осед, что опало на дно, село, выделившись из мутной жидкости». Из мутной жидкости народа. Дно это топкое, изматывающее, ледяное, гиблое: на него не опереться, от него невозможно оттолкнуться. Даже кто и не пьет – и того засасывает, губит.
Мелкие падальщики, мы догрызаем последнее. Мы ползем на пустошь. Обычай сезонного лова рыбы на прокорм выродился в позорное мародерство. Традиция разорвана, окрестные деревни опустели. Население разъехалось, спилось и замещено чужими людьми, которым эти места – не родные, непонятные, чужие. Вокруг выморочных деревень по-быстрому выстрижен лес: бизнес, ничего личного! И после всего сюда на КАМАЗе, с гравием для новой дороги к очередной вырубке, пробился Федор. Тысяча девятьсот, по его словам, восемьдесят шестой год. «Закинул блесну – щука! Закинул еще раз – еще одна! А-а-атлична!» С тех пор каждую весну он здесь и рыбачит. «По две тонны в день из сетей вынимали. Две тонны щуки в день! Насилу к дороге выволакивали!»
Местечко на берегу действительно чудесное – оттаявшая полянка у болотца. Возле выгоревшей проплешины от костра – шалаш. «И какое житье мы построим на этом погосте, где ничто не свое, кроме срама, досады и злости?» Односкатная кровля закидана осыпавшимися елками, на боковые стенки подколочены картон, линолеум и дорожный знак «обгон запрещен», а на пол для мягкости брошен заплесневевший сырой поролон. На стволах ближайших сосен – следы пьяного глумления. Перед шалашом – расстрелянные эмалированный чайник и стальная кастрюля. Вокруг костра обильно рассеян всякий сор: будто взорвались несколько мусорных баков. Сдержанно киваю: «Уютно».
На второй день ловли все мне становится понятно. Мифическое мировоззрение имеет мало общего с реальностью. Удачливый рыбак Емеля – сугубо сказочный, ненастоящий персонаж. Он негоден в поведенческие маяки. В сети попало полтора десятка небольших щучек. «Шнурки», пренебрежительно характеризует их размер Иваныч. Щука в реке почти истреблена. «Все уже украдено до нас».
Вечером сидим у костерка. Иваныч не поминает больше о пяти тоннах добычи. «Люди большие деньжищи выкладывают за такой отдых! Тыщу баксов! Тут туризм надо организовать. У меня и будка за озером построена. А тишина! А воздух, воздух-то какой!» – Федор выдыхает мне в лицо сигаретный дым. Надрывно и круглосуточно орет приемник: он ловит единственную, самую поганую радиостанцию: сплошные попса и шансон. Мы отрезаны от мира распутой: отсюда не выбраться, пока не растает раскисший снег на лесной дороге.
Я-то больше помалкиваю на правах гостя. А Федор чует долг гостеприимства и развлекает беседой… Истории из его жизни – одна к одной, дичайшие.
– Подельника моего ни за что «закрыли» по осени. Сидели они компанией дома, выпивали. Хорошо уже нагрузились. Тут сожительница его поддатая подошла, к стакану тянется. Он ей: «Тут мужики пьют! Пшла вон! Хватит тебе!» Та лезет. Ну, он, конечно, полено схватил, да бабу по лапе и ёвнул. Кости перешиб. А незачем лезть было! Врачи в «Травме» на него ментам стукнули. Пять лет. Это чо, справедливость? – ярится Иваныч. – Это чо, закон?
А второй напарник, дружок детства, по пьяни обуглился прямо вот здесь, в этом костре. Нет, жив, но обгорел сильно.
Иваныч принимается рассказывать про Эдуарда Петровича, «большую шишку начальника», «денег куры не клюют» и «катается на Audi Q7». Недоверчиво выслушиваю про то, как «шишке» нравилось тут отдыхать. «Он, Петрович-то, и говорил мне: “Федя, да за такой отдых с рыбалкой ты должен тыщу баксов в день брать!” В прошлом годе тоже приезжал: сотни две патронов расстреляли! Журавля завалили – большущая птица, мяса в нем ого-го! Жрать, конечно, побрезговали. В сеть этим, что на том берегу, сунули».
«Этих, с того берега», еще нет. Распута. До самых майских сюда не проехать. Но на льду в устье реки, по зиме еще, ими установлена мерёжа. Еще день-два, и лед растает. Снасть утонет и перекроет реку наглухо. Осторожно предлагаю уничтожить мерёжу, да и выбираться пешочком к дому. «Ты чо! А рыбалка, а отдых!?!» – Иваныч не понимает моих закидонов.
Мы пни вырубленного леса. Мы люди-люмпены. Говоря простым языком «люмпен» – это отброс. Отчего-то странно близким кажется мне фамильный девиз графов Девонширских: «Куда низринут я? Что я сотворил?» Пустое: где я, а где тот граф…
Батарейки в приемнике сели, севшим голосом он упрямо шепчет свой шансон. Эта упертость вызывает сочувствие.
Не поверите: алкоголя не пили ни капли. Иваныч выкурил взятый с собой блок сигарет, я прочитал книгу. Литература утешает. Особенно, когда мы, народ, хуже своего литературного языка. А сами книги, они так уязвимы. Чужие дома, деньги, утварь, драгоценности с легкостью превращаются в добычу. А зачем они нужны, безмолвные книги? Википедия бесстрастно перечисляет: «В уничтожении Александрийской библиотеки Плутарх винил Цезаря, Эдуард Гиббон винил христиан, Григорий Бар-Эбрей винил мусульман, а авторы Британской Энциклопедии возлагают основную вину на Аврелиана»… Дону Румате нечего ловить в нашем Арканаре.
– Серега, ёваный твой рот, давай чай пить! – зовет меня Федор, заметив книжку в моих руках. У Иваныча есть единственный бытовой недостаток: назойливо отвлекает от чтения. Плетусь пить чай. За десять дней отдыха на природе мы выхлебали больше килограмма заварки. Мало взяли.
Растаял последний речной лед, мережа опустилась на плавучий мусор, щедро притащенный нами, и реку не закупорила. «Те, с того берега» пробились к реке второго мая. Трое суток одолевали на трех машинах десять километров. Трое былинных молодцов подошли к нам, черные от пьяных ночлегов у дымных костров. Я вопросительно качнул вскипевшим чайником: «Чайку?»
Федор и Владимир, их лидер, сближаются и начинают орать из-за мережи. Обещания утопить или пристрелить, «как того поганого журавля», были самым невинным из всего. «Кто из нас выживет, жизнь доживет в тюрьме»: сильно беспокоюсь поначалу, чрезмерно доверчивый к словам. А вслух зеваю: «Скукотища». И еще раз сладко зеваю, нервная реакция такая на стресс, и путаю их злой скандальный кураж.
Мережу они почистили, а мы переставили свои сети ниже мережи: дно там – сплошные коряги. Они навтыкали своих сетей меж наших. Федор и Владимир неотлучно дежурили на противоположных берегах, охраняя свои снасти от проверки врагом…
Через два солнечных дня стало возможно проехать по дороге. Мы в два приема отволокли через болото скарб и улов, упаковались в подъехавшую за нами машину, и этот странный отдых на природе закончился.
Я не забуду этой рыбалки. Как образно сказал эпизодический персонаж знаменитого вестерна: «Я этого не забуду, даже если проживу до пятидесяти».
Полгода спустя из той бесславной добычи в морозильнике осталось немного щуки, а два литра икры съели очень быстро.
