Загадочное чудовище

Сфинксу принято приписывать любовь к загадкам. Существует даже масса сказок и притч на эту тему.
Но главная загадка так и остается неразрешенной.
Кто такой сам Сфинкс?
Зачем соорудили его древние египтяне? Ведь его никогда не было в сонме их божеств.
Почему воздвигли именно здесь?
Как построили, где взяли материал – неимоверных размеров каменную глыбу; или каким способом создали монолит?
Вопросов много, ответов нет.
Сами египтяне, тасуя то так, то сяк туманные отрывки информации, не могут точно прояснить истинную суть сфинкса и положение его в культовой иерархии. Анубис, Гор, Озирис, Ра – каждый из них занимает свое определенное место и играет точно отведенную роль. Но сфинкса там нет.
Быть может, дело в глубокой древности, отделяющей нас от времени создания статуи?
Но ведь перечисленные боги столь же древние – быть может, еще древнее; однако про них все известно. Возможно, роль сфинкса была столь ужасна, что ее скрывали от простых смертных и не фиксировали письменно, передавая из уст в уста лишь между посвященными жрецами?
Во всяком случае, имя сфинкса на современном арабском языке звучит как «бог зла»…
В этом трудно усомниться, стоит только взглянуть на чудовищную статую все из того же желтого песчаника. Огромное, длинное тело льва с вытянутыми на много метров грубыми передними лапами и несоразмерно маленькая человеческая головка. Треугольные фараонские уши-лопухи, безносое, словно пораженное венерической болезнью, лицо (постарались в свою время меткие стрелки, пидарасные солдаты армии корсиканского недомерка – такие же законченные уроды, как и их отмороженный полководец). Впрочем, не думаю, что будучи неповрежденным, сфинкс выглядел добрее. Лик зверя поистине ужасен. Ужасна его непонятная, с трудом различимая ухмылка. Как ужасна вся его чудовищно тяжелая и в то же время устремленная вверх фигура.
Российский его собрат – тоже израненный осколками, только посланными рукой другого великого недоноска – гораздо более миролюбив и благожелателен. Ленинградский сфинкс на самом деле вовсе и не сфинкс. Нечто вроде мягкой пародии на своего грозного египетского предшественника.
Настоящий сфинкс сидит как раз перед двумя самыми большими пирамидами. Он то ли оберегает внешний мир от подземного царства, то ли наоборот, - готов принять и отправить туда любого, кто приблизится достаточно близко.
Огромная статуя – побитая выстрелами, сплошь выветренная горизонтальными полосами, слегка покосившаяся и уже начавшая понемногу рассыпаться от землетрясений - производит впечатление не меньшее, чем сами пирамиды. Она тоже подавляет, пригибает к земле своей зловещей мощью. Не случайно сфинкс признан крупнейшей в мире монолитной каменной статуей. Судя по всему, зверя в последнее время непрерывно реставрируют, выкладывая мелкими кирпичиками поврежденные части монолита. Но и от следов постоянного лечения сфинкс не становится домашним и менее страшным. Он остается Сфинксом.
Рядом со статуей расположены остатки полуподземного храма – какие-то переходы и закоулки, разделенные грубо отесанными песчаниковыми стенами. Египтяне называют это то Храмом сфинкса, то Храмом солнца. Но чем-то невыразимо ужасным веет от этого храма, от стен его, дышит из темных углов и каких-то потайных, никуда вроде бы не ведущих ходов.
Египетская религия ассоциируется у меня лишь с мрачным возвеличиванием смерти. И никакое культовое отправление в египетском храме не представляется мне чем-то светлым и радостным, несущим жизнь. (Как бывают-таки радостными минуты христианских литургий, несмотря на присутствие распятого покойника, слепо взирающего сверху на своих прихожан.) Не помню, занимались ли древние египтяне жертвоприношениями, но при взгляде на этот мрачный храм, выход из которого открывается прямо перед раскрытыми лапами сфинкса, грозно вырисовывающегося на фоне неба своей треугольноухой головой – при одном взгляде на все это становится жутко. Слышатся чьи-то вопли и явственно доносится запах свежей крови…
Лишь кружение многоликой толпы туристов, выкрики продавцов воды да молчаливое присутствие надежных полицейских на невысоких белых верблюдах отгоняют прочь эту страшную картину.
Впрочем, возможно, все было и не так. Ведь если вонючий шарик из обычного верблюжьего навоза, перекатываемый деловым черным жуком, у египтян символизировал солнце, то и все другие представления их могли быть совершенно иными, чем может представлять себе мы, современные европейцы.
Вспоминается напоследок только одна легенда.
Якобы, когда будут даны ответы на все загадки мира – то есть, говоря иначе, будет сказано все, до сих пор не высказанное – то сфинкс улыбнется, и весь реальный мир сей же миг обрушится в тартарары.
Живые и мертвые

И дались мне эти проклятые мумии – которых я в Египте-то и не видел…
Две недели уже в России, осень настала и жизнь соответствующая ей, осенняя – так нет, почему-то вспоминаются именно они. Не увиденные, а просто воображаемые. И ведут эти воспоминания к непозволительно серьезным мыслям – впрочем, есть ли более российское занятие, чем предаваться глубоким размышлениям, глядя с девятого этажа на загаженный собаками двор?..
Египет Египтом, но мумии играли свою роль и в позднейшей истории человечества. Все мы знаем, сколь тщательно сберегалась мумия вождя мирового пролетариата, которой 60 лет поклонялся народ, приезжавший на центральную площадь столицы. Но то было лишь политическое средство: лицезрение натурального покойника вкупе с растиражированными на каждом углу его изображениями усиливало моральный гнет идеологии. И к предмету данной главы никакого отношения не имеет.
Я хочу поговорить о живых и мертвых.
Все культуры так или иначе решали проблему их взаимоотношений. То есть ухода мертвых из мира живых.
Не буду вспоминать о чисто варварских народах – например, о племенах Южной Америки, которые погружают тело умершего родственника в реку, чтоб его объели пираньи, а потом вычищенный и раскрашенный скелет вывешивают у входа в жилище. Или о неких африканских дикарях, украшающих свои хижины засушенными головами предков. Это какое-то несерьезное, игрушечное отношение. Застопорившееся на детском уровне психоэмоциональное развитие, при котором утрата близкого воспринимается не более, как поломка полезной вещи. Потому что само понятие близкого человека еще не сформировалось.
Мне как европейцу, в значительной мере являющемуся продуктом своей цивилизации, по душе простое захоронение, которое условно можно назвать библейским: им пользуются иудеи, христиане и мусульмане – три основных современных идеологии, которые по сути базируются на одном и том же Ветхом Завете.
Способ избавления от мертвых, при котором покойник уходит из мира живых людей в мир неодушевленных предметов и сам становится неодушевленным предметом, частью окружающей природы. Но происходит это медленно и не на глазах у живых, проводивших усопшего в последний путь в еще вполне человеческом обличье. А что будет дальше, и есть ли в самом деле тот свет – лежит в общем, уже за пределами восприятия оставшихся.
Это оптимальный, на мой взгляд, путь решения проблемы. Однако имеются и два крайних варианта, в разное время бывших употребительными у достаточно цивилизованных народов.
Индийцы до сих пор почитают за высшее благо сжечь своего покойника, а пепел развеять над Гангом. То есть ускорить процесс и произвести немедленное растворение ушедшего человека в природе.
Древние же египтяне, наоборот, старались сохранить своего усопшего полностью. И не просто придать живой вид лицу, а подготовить тело к долговременному сохранению в практически первоначальном состоянии. Даже все внутренности они вынимали и запечатывали по отдельности в специальные сосуды.
Вот это уже становится непонятным. Ведь неимоверно жаркий и абсолютно сухой климат Египта вовсе не требовал таких тщательных и сложных процедур. Согласно воспоминаниям солдат, воевавших в пустыне с фельдмаршалом Роммелем (вспомните строчку Ремарка, ставшую названием первой главы этих записок), любой брошенный мертвец в этих краях за несколько дней превращается в самую настоящую мумию без всяких дополнительных операций.
Так зачем же египтяне разбирали своих покойников на элементы, которые потом укладывали в строгом порядке? Словно детали конструкции, которую потом предстоит собирать. Собирать?..
И здесь вспоминаются модные в 60-70-е годы темы глубокого замораживания неизлечимо больных с надеждой на будущую медицину, которая позволит не только разморозить, но и вылечить несчастных.
Так неужели?
С одной стороны, культом смерти в Египте заправляли жрецы, для которых самоцелью являлся максимально запутанный (по собственноручно придуманным правилам!) и непонятный для непосвященных ритуал, точным проведением которого можно неплохо зарабатывать на жизнь.
Но с другой стороны, были в Древнем Египте и какие-то ученые! Ведь кто-то же смог рассчитать геометрию пирамид, чтоб они не обвалились еще в процессе постройки. Смог вывести на не дошедших до нас чертежах правильные соотношения ее боковых ребер и высоты, и ориентацию по сторонам света! Была в той далекой по времени стране какая-то наука. Пусть в зачаточном, по нашим понятиям, состоянии – но все-таки была.
Так быть может, особо дорогих покойников тщательно разбирали на части, заботясь о сохранности каждой из них в надежде, что настанет время и придет некто – не бог с головой птицы, которому по сути должно быть безразличным физическое состояние прежней оболочки – а кто-то абсолютно реальный, который найдет покойника, соберет его заново и сможет вдохнуть жизнь в заранее подготовленное тело?.. Тогда становится ясным, зачем мумии так изощренно прятались, а пирамида снабжалась целой сетью ложных ходов и лабиринтов: чтоб тело нашел не случайный авантюрист или мародер, а лишь тот, кто сможет ее оживить. Потому что только облеченный таким знанием без труда отыщет мумию в толще огромной пирамиды.
И настанет день. Придет некто материальный, но умеющий то, о чем современные люди с трудом догадывались. И в кромешной тьме погребальной камеры начнется обратное действо, для которого все было заготовлено тысячи лет назад. Распечатаются священные сосуды, и разбинтуются окаменевшие повязки. Раскроется, как сложенный футляр, невесомая мумия, и вложатся на свои места печень, легкие, сердце. Соединятся артерии и вольется в них новая кровь – и наполнятся ссохшиеся покровы, исчезнут кости черепа и глаза сверкнут осмысленно и влажно. И окажется, что на дне саркофага лежит не скелет в почерневшей коже, и даже не накрашенный труп – а живое существо... И страшный вопль внезапно вернувшейся жизни взовьется под сводами усыпальницы, гулким эхом понесется по ходам, сотрясая камни мертвой пирамиды…
Бред, достойный пьяной российской беседы, когда хочется говорить о чем угодно, кроме реальных проблем.
Совершенно согласен.
Но знаете ли вы, что в наши дни – по крайней мере, еще до войны – где-то, кажется, под Киевом хранилась мумия великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова? Изготовленная так, что в отличие от ленинской, ей не требовалось специальных систем поддержания. Она лежала в какой-то простой дальней комнате, запертой на ключ от посторонних. Я бы не писал об этом, если б не слышал рассказ человека, который эту мумию видел лично. Не знаю, по каким причинам ее сделали: сам ли хирург так завещал, или ученики поступили по своей воле. Не сомневаюсь, что старались они не затем, чтобы оживлять память учителя постоянным созерцанием его мертвого лица. Значит?.. Не знаю, трудно догадываться и даже говорить об этом.
Очевидно лишь то, что ни усохшие в каменном одиночестве пирамид фараоны, ни великий русский хирург так никого и не дождались. Потому что дожидаться было некого. Ведь жизнь – только краткий миг между «до» и «после».
Лишь смерть бесконечна. И необратима как физиологический процесс.
Поэтому никакого воскрешения и возвращения с того света нет и не может быть.
Придется-таки получше строить свою жизнь здесь – так, чтоб не было потом мучительно больно за бесцельно потраченные годы…

Осталось чуть-чуть

Устал, мой дорогой читатель?
Признайся честно – устал ведь уже продираться сквозь мои главы, не в силах отделить наблюдения от чуждой тебе философии.
Не обессудь. Я пишу эти записки больше двух недель. Дольше, чем длился сам мой египетский отпуск.
Текст захватил меня; тема не желает отпускать.
Порою кажется, что я живу в относительном равновесии лишь пока пишу эти воспоминания. Стоит мне закончить их – и что-то изменится. Причем далеко не в лучшую сторону.
Надоело читать ? Ну так брось – пса-то в ней, в этой африканской луне. Ничего в ней особенного нет; как ни верти, известная всем планета. Мертвое небесное тело.
Хочется-таки узнать все до конца – тогда читай. Не бойся, я не буду больше философствовать по поводу природы мумий и назначения египетских надгробий. Мне осталось описать совсем немного. Только само Красное море да его берега. Вечную обитель простой и вполне реальной радости.
Побывав в Каире, ощутив на себе мрачную магию пирамид, я снова возвращаюсь в отель Принцессы.

Безуханный рай

Какой-какой это рай?! – спросите вы. Что там за слово стоит впереди? Самое обычное. Вполне привычное когда-то русское слово.
Помните, как у Лермонтова (или у Пушкина; грешен – память стала подводить): «Цветок увядший (или засохший, какой-то там, ни черта уже не помню - в общем, подходящий в размер и по смыслу), безуханный, забытый в книге вижу я…»
Понятие благоуханного пока держится в нашем лексиконе, означая нечто, распространяющее вокруг себя приятные ароматы. А вот прилагательное «безуханный» исчезло напрочь. А оно всего-то навсего имеет противоположный смысл: нечто, не имеющее никакого запаха вообще.
Можно было, конечно, назвать главу просто «рай без запахов». Но вспомнилось, что в прежние времена, когда я еще считал себя писателем, любил иногда употребить какое-нибудь редкое слово. Вот и сегодня захотелось чего-то вдруг…
В общем – рай, в котором нет никаких ароматов.
Так хочется охарактеризовать сад отеля Принцессы. Там действительно росли совершенно невероятные деревья и цветы – и деревья с цветками более яркими и чудесными, чем у самых изощренных садовых растений. Но все это казалось искусственным: ни один цветок, ни один лист, ни одна древесная ветка ничем не пахла. Не только какими-то цветочными пряными ароматами, - которые было бы естественно ожидать, например, от россыпи пышных цветов красно-сиреневого цвета с нежными белыми сердцевинками, угнездившихся на высоком дереве неизвестного мне наименования. Не пахло даже элементарной травой. Не было никаких иных запахов, кроме аромата пустынной пыли.
Даже растение, формой длинных трубчатых цветов напоминающее наш декоративный табак – только гораздо большего размера – и то не имело запаха. Причем ни днем, ни ночью.
Вероятно, виноват зной: эфирные масла не в силах противостоять жаре и сохранять свои свойства хоть какое-то время, и местные цветы отказались от них, используя другой способ привлечения насекомых. Впрочем, и насекомых я тоже почти никаких не видел, хотя с детства ими интересуюсь и привык замечать даже самых малых. Однажды нашел в номере на шторе полосатого небольшого кузнечика. Раза два видел крупных муравьев или термитов, встречал и обычных муравьев, проложивших тропинку в тени под нашим окном. Ну, и конечно, донимали вездесущие мухи – эти, вероятно, живут на всех континентах и при любом климате. Соседка по пляжу рассказывала еще страсти о неких чудовищно огромных, с мышь размером, местных тараканах – но с ними встретиться мне не довелось. Правда, каждый вечер около шести часов рабочий в прорезиненном фартуке и высоких сапогах окуривал каким-то едким синеватым дымом из специального распылителя растения и клумбы около входа в отель – возможно, это был метод борьбы именно с этими тараканами.
Итак, все кругом цвело, но цвело без запахов.
Отсутствие аромата растения словно компенсировали своим огромным размером.
Например, есть такой домашний кактус забытого мною названия (помню только, что определяющим словом в латинском сочетании стоит «вульгарис», то есть именно «обыкновенный»). Вы его, конечно, знаете. Он похож на колючую многогранную колбасу примерно в руку толщиной, которая дома за двадцать лет вырастает сантиметров до 40. А начиная с определенного возраста каждый июнь одаривает хозяина несколькими белыми или бледно-розовыми цветками на длинных чешуйчатых стеблях . Эти очень красивые цветки живут не более суток и словно хранят какую-то волнующую тайну. Вот этот привычный домашний питомец в Египте имеет высоту 4-5 метров. И кажется просто непостижимым, что достаточно тонкие колючие стволы, с покачивающимися на верхушках теми же самыми цветами в чешуйчатых бутонах, достигают такой неимоверной длины и растут еще выше, не ломаясь и не страдая от ветра.
Привычная агава – которая тоже растет у нас в горшках – была выше человеческого роста.
Опунция – кактус, составленный как бы из склеенных колючих лепешек – здесь была трехметровой, и мне казалось, что это для нее не предел.
И только давным-давно забытый в домах фикус был обычного размера. Не большой, не маленький, с привычными зелеными кожистыми листьями, не поражающий ничем особенным.
Там и здесь росла юкка, которую сегодня запросто встретишь в любом современном доме. Только по виду разветвленных стволов можно было сразу догадаться, что она настоящая, то есть выращенная в почве. А не сделанная – как в России – из укорененных отрезков стволов, которые некая голландская фирма привозит из Мексики.
Встречалось много растений с листьями типа акациевых, более или менее мелко рассеченных, на некоторых попадались и очень красивые синевато-лиловые цветы – тоже похожие на искусственные.
Самых разнообразных пальм росло столько, что их невозможно описать. О финиковых я уже рассказал. Другие же были и высокие и маленькие, и раскидистые, и стройные. Вообще – всякие.
Особенно поразили пальмы, насажанные равномерно, как фонарные столбы, по периметру прямоугольного пруда, выкопанного для каких-то целей неподалеку от пляжа, но не сообщающегося с морем.
(Вероятно, этот пруд находился в стадии строительства. Наверняка проектом предусматривалось соединение его с морем, чтобы вода не застаивалась, но прогревалась от солнца благодаря малой глубине. По всем законам биологии и экологии этот прямоугольник мелкой стоячей воды должен был зацвести и даже загнить. Однако вода оставалась совершенно свежей: соленость Красного моря обеспечивает сохранность ее при любых условиях).
Высота этих пальм достигала 6-7 метров, и они казались могучими, даже старыми деревьями. Но по толщине стволов можно было догадаться, что высажены пальмы относительно недавно и что они в действительности очень молоды. Верхние части их были прикрыты, словно юбочками, серыми циновками из пальмовых же засушенных листьев – так, что сверху торчали только кончики их собственных зеленых лап. (Эти юбочки на пальмах, тогда еще не рассмотренные как следует, поразили нас в первую ночь прилета в Хургаду). Скорее всего, так делалось именно по причине молодости пальм на период самой страшной жары, чтоб уберечь их от засыхания, пока не выросло достаточного количества собственных листьев. Ведь другие пальмы, толстоствольные и многолистные, обходились без всякой защиты. У подножий этих молодых пальм в песке были обустроены небольшие клумбы, где которых росли – вероятно, тоже специально посаженные для увлажнения прикорневого пространства – арбузы. Некоторые из них даже дали плоды, размером с большой грейпфрут.
От моря над пляжем всегда дул ветер. Когда мы проходили мимо этих пальм, их юбочки свистели и потрескивали. Вечерами, в таинственной темноте, даже казалось, что там, наверху, в темных загадочных деревьях сидят и наигрывают какие-то сладкоголосые африканские цикады.

Двупалые обжоры

Как я уже подчеркивал, в Египте мы практически не встречали ни забавных животных, ни насекомых. (Всех увиденных я уже упомянул. Разве что кроме странных серых чаек Красного моря да местных голубей – напоминающих наших, только более мелких и пестро раскрашенных.) Видимо, это удел всех по-настоящему жарких стран.
Но на территории отеля жили некоторые обитатели, которые стоят того, чтоб написать о них пару слов.
В конце аллеи, ведущей от последнего бассейна к пляжу, справа располагалась засыпанная утрамбованным песком площадка, на которой по вечерам немцы – не знаю отчего, но почему-то всегда исключительно одни немцы – весело играли в волейбол. Еще правее, примыкая к последним – вероятно, самым захудалым и дешевым – бунгало, шли разные постройки, уже служившие границей с территорией соседнего отеля. Была там недоделанная (хотя уже с аккуратно выбеленной стенкой, по которой весело бежали разноцветные буквы “Cha-cha-cha”) ночная танцплощадка. А рядом с танцплощадкой (странное, надо сказать, соседство; вероятно временное, как и почти все у египтян) стояли два проволочных вольера.
В одном из них гуготали малознакомые, но все-таки привычные нам индюки – наверное, их просто откармливали для кухни.
Зато во втором, как ни странно, жили два страуса.
Я никогда прежде не видел страусов вблизи. Представлял их огромными птицами, с высоко развевающимися хвостами. Скорее всего, эти два были другого вида, нежели показывают по телевизору. Пышных хвостов у них не было (хотя, возможно, кода-то и были, но исчезли в жизненных перипетиях), да и сами перья, черно-серого цвета, не были слишком густыми; сквозь них просвечивала серая сухая кожа.
Поразили меня ноги страусов – не очень толстые, но какие-то устрашающе крепкие на вид, словно выточенные из железа и кое-как покрытые серой краской, они имели всего по два пальца, похожих на долота с победитовыми вставками. Страусы мирно и довольно грациозно переступали по песку вольера, но можно было себе представить, как метким ударом одной такой ноги эта птица сможет кого угодно убить наповал.
И еще очень забавными показались их клювы. Небольшие головы страусов с не по-птичьи выразительными глазами, снабженными даже ресницами, были покрыты редким пухом и сидели на длинных голых шеях, точно таких же серых и крепких, как и ноги. Несмотря на то, что это были взрослые птицы, они напоминали птенцов: стоило страусу раскрыть клюв, и я поражался неимоверной ширине его рта, словно вся маленькая головка раскладывалась пополам, как кошелек.
Повар с кухни кормил птиц какими-то объедками – они брали пищу из его рук удивительно осторожно и тихо, не произнося ни звука и не толкаясь у маленького окошечка в сетке вольера. Поведение страусов напоминало не птиц, а каких-то подозрительно мирных динозавров из «Юрского парка». Видно было, что процедура эта птицам знакома и они заранее уверены, что еды хватит сполна. Но также казалось совершенно ясным, что они съедят все без остатка из тазика, который был в руках у доброго повара – а если тот зазевается, то столь же тихо и аккуратно съедят и его самого.
И будут с прежним тихим, достойным спокойствием переминаться с ноги на ногу и заглядывать за угол вольера – не идет ли еще кто, не несет ли чего-нибудь еще.

«Я боюс!!!»

В тех же краях, где жили страусы – на подступах к пляжу, только с левой стороны, в нескольких шагах от открытого ресторанчика, где посетителям, питающимся за кэш, то есть по наличному расчету, на каких-то хитрых решетках жарили сразу по много порций люля-кебаба, - стояла изгородь из толстых бревен, напоминающая коновязь в индейском фильме. А рядом несколько скамей под ажурным деревянным навесом.
Там целыми днями караулил посетителей пожилой забавный египтянин в белом платье и белой чалме, с угольно-черными, точно накрашенными усами. Когда мимо проходил какой-нибудь турист (и особенно туристка!), он вскакивал со скамьи, приветственно маша крыльями своего широкого платья и кричал во всю глотку:
- Я боюс ! Я боюс!!!
Эти слова служили у него вместо приветствия – он пользовался ими так
же, как другие служащие словом «хэллоу».
Дело в том, что египтянин был непростой, и сидел он под навесом не зря. Изгородь, похожая на коновязь, коновязью и была. А он как раз и занимался выдачей лошадей напрокат. Лошадей было то ли две, то ли три. Иногда они стояли привязанные по всем правилам, иногда паслись на соседней огромной и очень зеленой (вероятно, по много раз в день тщательно поливаемой) лужайке.
Оригинальное приветствие веселого египтянина, думается, возникло не на пустом месте.
Во всяком случае, когда мы возвращались вечером с пляжа, и он радостно подбежал к моей жене (почему-то именно к ней, а не ко мне) с предложением покататься на лошади, то она ответила, не задумываясь и мгновенно:
- Я боюсь!
Не посмотрела на меня, не спросила о цене и времени прогулки – а
сразу, автоматически, выдала именно эту фразу.
Впрочем, думается, это было неслучайно: пока египтянин подбегал к
нам, одна из его лошадей, - тонкая и горячая черная, вся изукрашенная блестящей сбруей, - резко вздыбилась и ударила крупом так, что сидевший довольно ловко наездник-араб перелетел через голову и грянулся оземь, как мешок с удобрением.
Радушный хозяин лошадей, конечно, выбрал для своего предложения
не самый лучший момент.
Однако, думается, что слова «я боюсь» были реакцией 90 процентов
женщин, сохранивших хоть капельку ума (мужчинам черноусый египтянин предлагал покататься значительно реже).
Вот он и взял на вооружение эту фразу – и сразу стал не похожим на
других.
Разумеется, на лошади мы не катались – нам хватило здравого смысла и
рассказов нашей немецкой подружки Андреа, которая в один из первых дней упала с этой самой лошади и заработала себе порядочную шишку на ноге.
Но тем не менее, не надеясь на барыш, а просто обладая веселым
нравом, лошадиный хозяин по несколько раз в день приветствовал нас своим криком:
- Я боюс!!!

Красное море

Красное море на всех языках мира называется именно красным. Даже в Библии оно именуется Чермным, что в переводе на современный русский язык будет то же самое.
Отправляясь туда, я ожидал увидеть особую красноватую воду или дрейфующие скопления каких-нибудь необыкновенных красных водорослей, или еще что-нибудь в этом роде, оправдывающее название.
Ничего подобного не оказалось.
Вода в море была глубокого синего цвета, временами переходя в полосы ярко-зеленого – вероятно, в более мелких местах – или желтоватого, который означал, что в этом месте неглубоко сидят коралловые рифы.
Столь же желтые острова, образованные, вероятно, за счет рифов, были щедро раскиданы по морю вблизи африканского побережья. На островах не виднелось ни деревца, ни кустика; сиял один только знойной желтый, выжженный солнцем песок.
Я пытался выяснить у разных людей причину наименования моря. Каких только доводов не пришлось услышать! Ссылались на необыкновенно красные закаты, отражающиеся в морской воде. На красные кораллы, которые якобы водятся только тут (хотя я слышал, что уникальными для данного моря являются кораллы не красные, а черные). Один московский знаток – самодовольный невежда, каких среди нынешних москвичей, увы, подавляющее большинство – даже пытался убедить меня, что оригинал названия моря в старорусском значении слова «красное», имеющее современный смысл «красивое» (явно пытался толкнуть под видом морской хрестоматийную информацию о Красной площади).
Ничего убедительного я так и не услышал, и причина названия Красного моря осталась для меня загадкой.
Но в принципе меня это не очень волновало. Путь бы даже это море было вовсе безымянным. За две недели я успел узнать и полюбить его таким, какое оно есть.
В том, что всезнающий москвич хотел отнести название моря на счет его красоты, нет правды, но есть истина. Красное море в самом деле удивительно красиво. Нигде и никогда прежде я не видел такого красивого моря, такого глубокого цвета морской воды, таких резких и внезапных переходов от глубокой, ультрамариновой синевы к чисто бирюзовой зелени. Я уже высказал гипотезу о том, что зелень означала меньшие глубины. Однако зеленые полосы возникали временами в разных местах, словно в воду добавляли краску и она текла, медленно размываемая невидимым течением. Возможно, это было связано с океанскими приливами и отливами: как-никак, Красное море через Аденский залив, омывающий верхушку Африканского носа, общается непосредственно с Индийским океаном.
(Вспоминаю теперь, что на пляже я иногда замечал изменение местоположения кромки прибоя. Она то отступала, обнажая лежащие на дне камни и даже кусочек уходящей в темную глубину коралловой гривы, то наоборот – подходила к самому пляжу, чей уровень был поднят на полметра по отношению к урезу воды и укреплен специально каменной кладкой. Не знаю, впрочем, связано ли такое колебание уровня с настоящим приливом и могло ли оно повлиять на изменение цвета воды).
Так или иначе, но чередование полос разных, одинаково глубоких и сочных цветов радовало глаз.
По морю непрерывно сновали прогулочные яхты – не в смысле определения как «судна, оснащенного двумя косыми парусами и неподвижным килем», а скорее крупнотоннажные катера с салоном и верхней палубой. На каждой яхте был, как стало известно, маленький камбуз, где обязательно готовилась еда для пассажиров. Обслуживающий его кок время от времени выливал с кормы очистки и объедки, и за каждой яхтой, высматривая с высоты и ловко пикируя за каким-нибудь особо лакомым кусочком, непрерывно барражировали небольшие и почему-то серые красноморские чайки. Яхты сновали практически вдоль берега, между коралловыми островами, отдаляясь от побережья не больше, чем на две-три морские мили. Но далеко-далеко за ними, в уже густеющем и синеющем, скрадывающем очертания знойном мареве порою угадывались громоздкие и в то же время как бы неподвижно летящие силуэты настоящих кораблей, идущих к Суэцкому каналу. Или наоборот, спешащих выйти в Индийский океан: с большого расстояния без бинокля трудно было определить, в какую сторону движутся суда. И уже совсем далеко, у призрачно тающего горизонта виднелись темные, как висящие над землей тучи, очертания Аравийского полуострова. Там уже была Азия.
(Вот еще одна загадка географических названий: мы жили в Аравийской пустыне, но Аравийский полуостров – с соответствующим государством Саудовская Аравия – был отделен от нас Красным морем и относился к Азии. Вероятно, когда праконтинент раскололся и веселая Африка отделилась от сумрачной Азии, став самостоятельной единицей, разлом Аравии произошел как раз по Красному морю. А потом предприимчивые египтяне полностью отделили свой континент от Азии, прорыв Суэцкий канал. Или было наоборот? И, блуждая в синем беспределе вечного океана, Африка сама придрейфовала к Евразии и зацепилась за Синайский полуостров, оставив-таки свободным Красное море? Не знаю и не помню. В школе мы географию почти не учили: при коммунистах это был практически ненужный предмет.)
Итак, Красное море разделяет своей длиной Аравийскую пустыню и Аравийский полуостров. И все горы, видные с обеих его сторон, можно с полным правом назвать Аравийскими. Сплошная Аравия. Древнее, библейское слово. Как ни странно для нас, европейцев, но именно отсюда когда-то пошла развиваться наша нынешняя цивилизация.
Цивилизация вспоминается всякий раз, когда какой-нибудь «аэробус» или «боинг», взлетев с аэродрома Хургады и, перекладывая курс на 90 градусов, резко уходит в море – через Азию к Европе. С гулом проносится он над пляжем – и затихая и поднимаясь одновременно, похожий то на НЛО, то на большую птицу, то на маленькую остро сверкнувшую дневную звездочку, исчезает из глаз, растворившись в небе уже где-то далеко над морем или даже над самой Саудовской Аравией. Впрочем, возможно, чтоб не пролетать над опасными территориями Палестины и Израиля, он, уже невидимый, делает еще несколько разворотов и ложится на курс уже в совершенно безопасном направлении – на Кипр.
На Красном море всегда дует ветер. (Возможно, с тех еще времен, когда его поднял бог Яхве, помогая Моисею увести свой народ от фараона прямо в Аравию, минуя Синай.) Утром, днем, вечером и даже ночью. Подчиняясь географическим законам суточных колебаний, то из Аравийской пустыни на море – тогда он сух и горяч, то с моря в пустыню, будучи по-прежнему теплым и только чуточку влажным. По морю практически всегда ходят белые барашки. Но не более: плотность воды Красного моря столь велика (по солености оно уступает только Мертвому), что ветер обычной силы не в состоянии разогнать большую волну. Даже во время морской прогулки, когда было неимоверно ветрено и яхта тяжко переваливалась от изматывающей бортовой качки, настоящей волны не поднималось. (На Черном море в этом случае ходили бы двухметровые валы и прибой, налетая на пляж где-нибудь между Адлером и Сочи, бросал бы брызги через железнодорожное полотно.) За две недели отдыха, купаясь на пляже, я всего один раз ощутил, как меня подхватывает небольшая волна. В обычное время ничего больше зыби не было.
Представляю, с какой силой нужно было дуть богу, чтоб полностью развести тяжелые воды Красного моря, дав евреям быстрый проход посуху.
Может быть, из-за ветра, а может, по иным причинам, вода в Красном море, как я уже говорил, сильно не прогревается. Когда днем, пройдя два метра мелководья от пляжа, я бросался в глубину, возникало чувство погружения в холодильник. Это, разумеется, происходило от контраста с температурой воздуха. Через пару минут вода уже казалась теплой. Но все равно она была холоднее, нежели ожидалось нами на пути в Африку. По опыту отдыха на Балтийском и Черном морях я помню, что там вода к вечеру напоминала парное молоко (опять-таки, вероятно, из-за более быстро остывающего воздуха), и большинство отдыхающих любили купаться поздно вечером и даже ночью.
На Красном же море ночью практически никто не купался. Более того, даже вечером – а вечер, как и положено в столь низких широтах, падал там молниеносно – стоило солнцу начать опускаться к зубчатой кромке синеющих над отелем Аравийских гор, как купаться становилось совершено некомфортно. За те несколько метров, что отделяли море от лежака с полотенцами, вечерний, сильный и уже не горячий ветер успевал прохватить настолько, что хотелось скорее вытереться насухо и в воду больше уже не тянуло. И даже сам вид вечерней воды – слегка потемневшей, отражающей быстро густеющее небо – не располагал к купанию.
Но мне хватало дня. Днем я наслаждался в море, сколько хотел. И если бы оно уже не называлось Красным, я бы назвал его просто Счастливым.
Раньше я много читал о людях, любивших море, стремившихся жить около него и не представлявших себе иной жизни. Читал, пытаясь понять их мысли и привязанности – но не понимал; все это оставалось вне моего восприятия.
Более того, в один из периодов моей прежней, бурной и богатой жизни я даже жил на фактически на берегу Балтийского моря. В самом гнилом городе мира. (В детище великого и кровавого преобразователя с апостольским именем, выстроившего новую столицу на худшем во всей Европе месте – где до него не отваживались жить даже видавшие виды чухонцы - истинно и буквально замостившего болота многими слоями костей своих соотечественников.) Не на самом берегу, конечно, а в нескольких километрах. Но из окна кухни в просвет между двумя домами на противоположном краю двора я видел серую полоску Балтики, на которой тоже изредка белели черточки судов, идущих неизвестно откуда неизвестно куда. Но я не испытывал возле мутной мелкой лужи Финского залива ничего, кроме постоянной сырости, холода и простуды.
И лишь у Красного моря я понял, что такое настоящее Море – как можно полюбить его и отдать ему всю душу и жить в ладу с ним. А если не иметь возможности жить около него – то… То об этом не хочется даже писать.

Бухта радости

Как много таких или подобных по смыслу названий наверняка можно встретить на любой морской карте! Потому что названия местечкам, отсутствующим в самых подробных атласах, а существующих лишь на схемах береговых линий, дают моряки. А моряки, с одной стороны, самые сентиментальные на свете люди, а с другой – эта сентиментальность вполне оправдана. Потому что в былые времена моряк, спрятавшийся от шторма в неожиданно нашедшейся среди ровного берега этой самой бухте радости мог просто-напросто спасти себе жизнь. Ну, хотя бы продлить ее – до следующего шторма и следующей бухты. Только уже не радости, а надежды или спасения.
Сейчас, конечно, все изменилось. Штормы стали не те, да и моряк не тот. И названия такие сохранились лишь в действительно очень-очень старых лоциях. Ну, и наверняка переписываются из новой в новую, когда означенное место действительно ценно, а заменить название на более практичное недосуг.
Но как, какими иными словами мог назвать я укромный берег Красного моря, служивший пляжем в нашем отеле, где я целых две недели испытывал радость жизни, радость от сознания собственного существования – которая давно уже стерлась и как-то забылась в России. Как ?.. Да никак.
Пляж отеля Принцессы в самом деле был устроен в бухте. Слева в море на некоторое расстояние уходил пирс, где швартовались яхты, лодки со стеклянным дном и прочие плавсредства, служившие для развлечения туристов и – в большей степени – обогащения их владельцев. Справа еще дальше выдавалась естественная преграда в виде длинного кораллового рифа. Риф не выступал над водой; только подходил очень близко к ее поверхности, выделяясь отчетливой желтой полосой на зеленовато-синем фоне моря. Но вместе с расположенным еще правее пирсом соседнего отеля их хватало для защиты пляжа. В итоге в небольшой уютной бухте, принадлежавшей отелю Принцессы, всегда стояла спокойная вода.
Часть пляжа, обращенная прямо к отелю, выходила на отмель, где взрослому человеку едва доходило до пояса. Там обычно весь день барахтались дети; вода была мутной и мало кто из нормальных людей (кроме арабов, которые в большинстве своем почему-то абсолютно не умели плавать) заходил в море с этой стороны. На границе отмели, поперек ее, был протянут трос с оранжевыми буями. За тросом плавно начиналась глубина. Чуть поодаль болтался на якорях плот, грубо сбитый из досок и для лучшей пловучести снабженный пенопластовой основой. Те, кому удавалось залезть на этот плот – что само по себе было нелегким занятием, так как из-за пенопласта настил сидел достаточно высоко и требовались недюжинные усилия, чтоб из воды выползти на деревянное возвышение – могли загорать в открытом море. Или нырять вниз головой, солдатиком, кувырком – как душе угодно. Правда, после каждого ныряния нужно было повторять мучительную процедуру взбирания на плот. Но это не пугало настоящих любителей.
А по бокам, где пляж заканчивался возле пирсов, структура морского дна была уже совершенно иной. Стоило пройти метра два по пояс в воде – осторожно, чтоб не поранить ноги о камни и столь же окаменевшие темные остатки кораллов – как берег практически отвесно падал вниз, на неизвестно какую глубину. Дно, еще только что различавшееся сквозь прозрачную воду каждым своим камешком, быстро тускнело, растворяясь в густеющей толще синевы. Отсюда начинался настоящий простор, неомраченная ничьим соседством радость общения с морем. На открытое место, раскинувшееся над неизвестной глубиной, почему-то никогда не выплывало сразу много людей.
И там, на этом просторе, оправдывающем название, данное мною этой маленькой бухте, можно было отдаться морю без оглядки.

Ласковая вода

Вообще-то плавать я умею. Меня учил в свое время профессионал, бывший корабельный боцман (от которого, кроме плавания, я набрался немало других полезных вещей). На брасс мы уделили недостаточно внимания – возможно потому, что дело было на Балтике, где почти пресная вода и трудно держаться на поверхности. Зато кроль освоили. До сих пор я умею правильно, выносить загребающую руку точно впереди себя и проходить ею полный, мощный круг под водой, ритмично поворачивать голову с боку на бок, вдыхать быстро и эффектно выдыхать в воду. И скорость могу развивать нормальную.
Беда лишь в том, что из-за многолетнего наплевательского отношения к своему физическому состоянию сил у меня примерно столько же, сколько у гепарда: хватает на динамичный заплыв длительностью всего несколько минут.
К тому же во мне была сильна застарелая фобия.
Я с детства боюсь воды. Помню смутно мой первый, еще неосознанный до конца и оттого еще более оглушительный страх перед водяной воронкой, стремительно уходящей в сливное отверстие ванны. Мне казалось, что там, за этим стоком, падающим в неведомую черноту – страшная, неизмеримая глубина, которая вот-вот засосет и поглотит меня самого. Во взрослом состоянии я всегда ощущаю страх, когда московский поезд неторопливо тянется через бесконечно широкую Волгу где-нибудь в районе водохранилищ. Зрелище мутной колышущейся воды, от которой меня защищает лишь пол вагона, трясущийся над ажурными переплетами моста, вызывает душе ужас, которому трудно подобрать сравнение.
К тому же лет 25 или даже 30 назад я едва не утонул в том же самом Балтийском море – глупейшим образом, в нескольких десятках метров от берега очень мелкого залива. Решил попробовать ногами дно, не доплыв пару метров до отмели и будучи еще на глубине, покрывавшей меня с головой… Дна не нашел и от неожиданности и внезапного страха захлебнулся по-настоящему. Принявшись барахтаться беспорядочно, я все-таки выплыл - с трудом, в лихорадке определив нужное направление и неимоверными усилиями скорее воли, нежели рук преодолев расстояние до спасительной отметки. Потом продышался, пришел в себя, но детский ужас засел прочно и навсегда. И с тех пор я ни разу не заплывал на глубину. Страх утонуть останавливал меня, принуждая во взрослом состоянии глупо барахтаться у берега. Впрочем, Балтийское и Черное моря, на которых мне доводилось бывать до сих пор (реки я вообще не беру в счет) не располагали к свободному пребыванию в водной стихии. В них действительно слишком мало соли, и слишком много сил приходится затрачивать именно на то, чтобы топором не отправиться ко дну.
Иное дело Красное море. Соли в нем столько, что когда вода попадает в нос, приходит конец света. Эта замечательная плотность позволяет держаться на поверхности, не прилагая к тому практически вообще никаких усилий.
120-килограммовые российские женщины могут не плавать, а просто висеть в Красном море вертикально и совершенно неподвижно, подобно причальным бочкам на рейде большого военно-морского порта.
Там практически невозможно нырять без груза на поясе: если пытаешься погрузиться, набрав в легкие воздух, то вода выталкивает наружу уже с полуметровой глубины. Если же перед погружением как следует выдохнуть, то удается нырнуть и даже проплыть какое-то расстояние, но из-за отсутствия воздуха долго под водой не продержишься. Я все-таки нырял возле берега. Нырял без маски, поэтому предметы, лежащие на песчаном дне размывались и увеличивались в размерах, совершенно искажая свою суть. Но все-таки я сумел разыскать маленький обломок коралла. Непохожий на роскошные декоративные кораллы магазинных витрин – ноздреватый и желтый, как и вся здешняя почва. Этот кусочек лежит сейчас в ящике моего письменного стола.
Кто-то из наших египетских знакомых говорил, что если прийти на пляж рано-рано утром, то можно найти нанесенные за ночь едва заметным прибоем красивые ракушки, кораллы и всякие другие морские штучки. Но я слишком ленив, для вставания рано-рано, тем более в отпуске. Мы еле успевали к окончанию завтрака, чтоб потом быстро натереться кремом от загара (иначе европейцу грозит страшный солнечный ожог), взять вещи и поспешить на берег, к плотной синей воде.
Эта чудесная вода, сама несущая на себе, позволила мне полностью избавиться от всех прежних страхов и сделаться совершенно нормальным человеком. Я отплывал на несколько десятков метров от берега и ложился на спину в позе утопленника, раскинув руки и слегка согнув колени. Море брало на свою поверхность и держало без моего вмешательства. Меня здесь совершенно не пугала глубина темной, непроглядно синей воды, которая уходила подо мной, как казалось, в самую бесконечность. Потому что вода была ласкова и не стремилась меня утопить. Так можно было лежать, тихонько дрейфуя к берегу или от него, в зависимости от ориентации по ветру, сколь угодно долго. Но я довольно быстро замерзал в неподвижности - тогда несколько раз, как дельфин, переворачивался в мягкой воде, согреваясь и разминаясь, потом немного проплывал кролем, разогреваясь окончательно. Но сил на кроль, как я уже говорил, всегда было мало. И я снова неторопливо, без напряжения плыл куда-нибудь на спине, лишь изредка переворачиваясь на ходу, чтоб оглядеть окрестности, не попасть под яхту и не протаранить какую-нибудь толстую женщину на своем пути. Так шло время, и я отправлялся к берегу – по-прежнему на спине, ориентируясь по солнцу над головой. Переворачивался у самой границы глубины и вылетал кролем на мелководье.
Я выбирался на берег, чуть покачиваясь от легкого волнения. Потом снова шел в море – потом опять, и опять… Никогда в жизни я не проводил так много времени в море, как никогда ни одно море не давало мне столько наслаждения, не вызывало столько доверия к себе, не казалось такой родной и близкой стихией.

Матрасы и полотенца

Пляж отеля был не мал и не велик – так себе, нечто среднее. Там всегда загорала, купалась и просто бродила неимоверная масса людей. Но тем не менее в любое время имелась возможность найти пару свободных лежаков и кусочек тени от столба с широким зонтом из пальмовых листьев – одного из многих, стоящих на песке.
Найдя лежак, можно было позвать одного из обслуживающих пляж боев в красно-черных футболках и попросить принести мягкий поролоновый матрас для лежания. Можно было сходить за матрасом и самому. Это получалось быстрее, поскольку мы облюбовали место в самом дальнем конце пляжа, около пирса с яхтами, где вдоль берега тянулись низкие постройки центра подготовки аквалангистов и склады инвентаря. Каждый, взявший себе матрас, уходил потом на обед, оставив свое обустроенное лежбище на произвол судьбы. Поэтому если голый лежак на сто процентов являлся ничьим, и его можно было запросто утащить в тень хоть на другой конец пляжа, то лежак с матрасом в равной степени мог оказаться как занятым, так и брошенным. Чтобы это узнать нужно было осмотреть его на предмет оставленных вещей или просто спросить у соседей.
Матрасов на пляже имелось в избытке. Полосатых: бело-синих и бело-желтых; причем матрасы с желтыми полосами были новее, толще и лучше. А вот выдаваемых по отельным карточкам полосатых пляжных полотенец всегда не хватало: по причине всеобщей египетской нехватки воды и этих принадлежностей не находилось в нужном количестве. Чтобы успеть взять пару полотенец, нужно было сбегать на пляж еще до завтрака, часов в 9 утра. Чуть позже огромный на вид ларь с полотенцами был пуст и два обслуживающих его веселых египтянина маялись без работы, и им не оставалось ничего, кроме как болтать между собой и шутить с туристами. Ну, а когда и им становилось не в меру жарко, попросить какого-нибудь сердобольного россиянина с браслетом “All inclusive”, чтобы тот тайком взял для них из бара пару маленьких бутылочек «спрайта».
Лежать в тени, на матрасе, подстелив под себя еще и теплое мягкое полотенце было просто здорово. Но стоило встать с лежака, как порыв ветра мог сорвать матрас вместе с полотенцем и понести его куда-нибудь к морю. Поэтому ради сохранности приходилось прижимать свои лежбища разными тяжелыми вещами. Пакетами с одеждой, бутылками с водой, видеокамерами, и так далее.
И в этих необременительных заботах проходили пляжные часы.
А вечером, когда задувал уже остывающий ветер и на пляже оставалось совсем мало народу, бой в полосатой футболке ездил с желтой тележкой между лежаками, собирая оставленные матрасы.
Глядя на то, как пустеют лежаки (накрытые матрасами, они все-таки имеют обжитой, теплый вид), и растет гора на скрипучей тележке, я всегда – даже в первые дни, когда оставшееся время отдыха казалось бесконечным, словно жизнь на пороге второго десятка, - ощущал легкую грусть. Она рождалась сознанием еще одного ушедшего дня. Проведенного у Красного моря, где само время течет только для счастливых минут.