Вы себе представляете, что будет твориться,
если сегодня усталый путник попросится
к кому-то из нас переночевать?
Михаил Жванецкий
Встретившись однажды,
полностью расстаться невозможно.
Евгений Водолазкин, «Лавр»
С самого утра в башку закатился поэтический обломок. Кувыркается, будто шишка по пустой корзине: Мы не любим подобных себе, не любим
тех, кто сделан был из другого теста.
Нам не нравится время, но чаще – место. Иосиф Бродский написал это в тот год, когда его выслали из СССР.
Снег тоже решил: пора валить. И повалил стеной, и полег на родную землю. Медленно, часто отдыхая, пробираюсь сквозь Snow curtain – снежный занавес.
День подбирается к середине, снег липнет, рюкзак давит, в ботинках хлюпает Ладога. Подбадриваю себя в полный голос недобрым забористым словом. Той самой контрабандной лексикой, без которой косноязычному плотнику ни работу криворуких коллег описать, ни новости моего государства почитать. «Чертова кумачовая империя! – пытаюсь обелить глубокую русскую недоброжелательность. – Сделала вид, будто слиняла из-под наших ног. Воровато вернулась, наспех перекроив рожу. Серой портянкой легла под ноги, влезла в головы».
Вдали, за соснами, глухо прокукарекал петух и взлаяла собака. «Бременские музыканты! – вспыхнула догадка. – Кажется, я схожу с ума». Но нет: это не обозначенный на карте новый прыщ некрасивых дачных домишек. Цепочка мокрых вдавленных пятен на белом веке спящего озера поворачивает к сосново-еловым ресницам. Там стоит человек и делает мне дружелюбные знаки.
Сквозь снегопад он разглядел медленную фигуру, – как те ученые на борту «Бедфорда» из рассказа «Любовь к жизни», – и предположил, что утонул снегоход или стряслось чего похуже. И выскочил навстречу.
– Спасибо! Я в полном порядке! – Одышливо изображаю бодрость и дружелюбие. – Это я таким непростым способом отдыхаю в направлении на Север.
– Ну, идемте тогда чай пить! – Парень вахтами стережет дачу человеку из Питера, меняясь с напарником. Да, они держат кур-несушек и есть петух. А кусачего пса он сейчас перестегнет подальше от двери.
Для меня войти гостем в дом – проблема. Ибо на ногах сырые вонючие носки, тулово обернуто потной одеждой в три слоя. А нос забит соплями. С другой стороны, гость – двойная радость: «гостям дважды радуются: встречая и провожая».
Электричество побороло сомнения: три розетки заткнул своими зарядками.
От неожиданности не умею вразумительно объяснить глубину благодарности: «Вот так буднично люди и спасают людей! Спасибо, брат!» Он отнекивается и взрезает последнюю банку сгущенки из своего неприкосновенного запаса, не успеваю протестующе вякнуть. Вежливо зачерпываю ложечку сгущенки, он деликатно угощается печенюшкой. И наш немудреный разговор преображается в ту самую легендарную роскошь человеческого общения. Травлю походные байки, стараюсь перевоплотиться в «клин журавлей над деревней». Ну, помните, как мы всегда задираем головы на крик перелетных стай и любуемся со светлой грустью и внезапным беспокойством? Как в нас будто распахивается тайное окошко в самую заветную мечту?
Желаю гостеприимному парню яркой и счастливой судьбы, и шагаю из гостей обратно в пустоту белого безмолвия.
За этой пустотой и пришел.
По инерции архаичных времен безлюдная природа представляется опасной, близкой к смерти и беде. Но это спокойный, безвредный и стерильный рай, если сопоставить с гостеприимной Москвой, о которой вычитал в «Новой газете»: «на улицах в 2018 году погиб 2171 бездомный».
Гулять по белому раю непросто: тело надсаживается так, что хочется зареветь от бессилия. Отчего-то опыт страдания почти для всех нас убедительнее опыта счастья. Усталый путник как бы ближе к истинному себе. Доверия к усталому путнику больше. Одинокая, простецкая, медленная одиссея по умолчанию принимается альтернативой прочим институтам экстремальных ситуаций, в которых проверяется человек: войне, пыткам, алкоголю; тюрьме да суме. И у меня появляется возможность подойти к человеку на предельно близкое расстояние – дистанцию беседы.
Давно затих лай собаки и не слышен петух.
Мой образ плотника-мизантропа лопнул по шву. Весь оставшийся день улыбаюсь легонько, вдумчиво перебираю имена тех, кого глубоко уважаю. Продолжаю вспоминать хороших людей у вечернего костра. И утром, пока хлебаю кофе. И на следующий день…
Остался в прошлом Февраль, далеко на Юге остались Ладожские шхеры. Шло время, я медленно тащился на Север. Сходил с Северной тропы и возвращался. Ибо не важно, где я бреду и куда держу путь. Значимо то, о чем этот способ путешествия заставляет задуматься.
Я опять в гостях на пути из снегов в снега.
Стены деревенского дома густо пропитаны мудростью хозяина. Мне нравится, что собеседник заведомо умней.
– Брести по снегу на снегоступах, по сути, предельно простая штука и надо очень потрудиться, чтобы такое путешествие испортить. – Собственных мозгов в разговоре с Николаем Ильичом критически не хватает и приходится мошенничать со скрытыми цитатами. Но все равно мой интеллектуальный вклад в беседу ничтожен. Будь сейчас древние дохристианские времена, быть мне туповатым скандинавом из тех, кого тщетно пытался учить мудрости Квасир. Снорри Стурлусон говорил об этом мифологическом мудреце так: «не было никого, способного выспросить у него хотя бы частицу знаний».
Николай Ильич терпеливо объясняет смысл цивилизационной парадигмы русской души. Украдкой поглядываю на двенадцатитомник св. Иоанна Златоуста: я не умнее птицы или дерева, которым проповедовал Франциск Ассизский. Надежда только на трижды изобретенную человечеством письменность. Когда он допишет книгу, я очень медленно прочитаю ее, и справочные ресурсы Интернета мне в помощь.
Эти штучные люди, – святой Франциск и скальд-христианин Снорри, – родились с разницей в три года! С тех пор мы, – простаки-работяги, – страшно размножились, но нисколько не поумнели. «Где наша мудрость, потерянная ради знаний? Где наши знания, погребенные в ворохе информации?», стыдит Томас Стернз Элиот. Оправдываюсь профессиональной деформацией: «Я ж плотник, а плотник, он как топор – или работает, или тупой».
Разговор плавно перетекает в русло литературы, и вот тут нас подхватывают и легкость, и гибкость, и блеск, и длинное дыхание фразы (тайно цитирую теперь не Антона Павловича, а Михаила Иосифовича).
Путем гостеприимного человека Петри «Хёккя» Лесонена шагаю по замерзшей воде в Национальный парк «Калевальский». Незатейливая история про «Хёкку» – «Непоседу» такова. Сто с лишком лет назад знаменитый финский фотограф И. К. Инха остановился в деревне Суднозеро у этого самого Петри. Гостя напоили чаем, и вся заварка в доме закончилась. Да и во всей деревне настоящего чая не занять, нет ни у кого. Места тут красивые, да скудные и неплодородные. Хёккя-Петри садится в лодку, и гребет за восемнадцать километров в деревню Вуоккониеми, попросить чаю да сахару в долг. Там усаживают его пока за стол, встретив вопросом: «хочешь ли с дороги в баню?» «Неплохо бы», – отвечает. Рассудив, что у хозяев жарко вытоплена сауна для себя. Нет, по обычаю гостеприимства затоплена специально для гостя. К утру Хёккя-Непоседа уже дома, потчует гостя чаем, сдержанно ведя неспешную вежливую беседу.
Наст вкусно хрустит под снегоступами: тропой калевальских песен дотопал в Суднозеро за два дня. Лесонены живут тут аж с пятнадцатого века; с тех пор, как к берегу подплыл на долбленой из осины лодке первый Лесонен по имени Хоско.
«Присядем, и дадим спешке пройти мимо»: пью кофе под рассказы Александра – конечно, Лесонена.
Атмосфера северного леса созвучна мудрым словам и пригожим песням. Под лесным пологом сами собой слагались пословицы: «Внимательно прислушайся к шелесту сосны, у корней которой стоит твой дом». Люди пели эпические руны и старинные плавные былины. Складывали из сосен прекрасные храмы, крепкие дома, жаркие бани. Правильной была трудная жизнь.
Сотрудники Национального парка подвозят к старинной тропе на Куйто. Накат пути подхватывает, тянет вперед. Беззвучно приговариваю на каждый шаг: «Уважаю подобных себе. Уважаю тех, кто сделан был из другого теста. Мне все чаще нравится время. И нравится место».
В Пяозерском первым делом ищу визит-центр Национального парка «Паанаярви»: зарегистрироваться надо. В предвкушении, как буду любоваться далями с самой высокой Карельской сопки, слушать водопад Киваккакоски и высматривать следы росомах, медленное тело сильно отстает от грез и мыслей. С чувством светлой ностальгии мысленно я уже далеко впереди, за Олангой, у озера Ципринга. Поди, лет двадцать минуло, когда с весны до осени вдумчиво кружили с женой по «Паанаярви», обдумывая систему туристских маршрутов по заказу международного проекта TACIS. Результаты понравились, и подхватили меня пока на говорильню серьезных чиновников; а там и следующий контракт на территориях планируемых природных парков обещают. И вот, после прогулок по природной красе, свезли многонациональную номенклатуру в туркомплекс у озера Ципринга на лакшери-банкет.
В молодости я и подавно малопьющий был: в три тоста одолел первую рюмку, в два глотка опростал вторую, вкусно закусил третью… И поднимаюсь сказать тост этим прекрасным добрым людям из разных хороших стран: «Помощь богатых стран бедным заключается в том, что, – тут меня чуточку повело, но устоял, – в том заключается помощь, что деньги из карманов бедных жителей богатых стран перемещаются в карманы богатых жителей бедных стран!..» Возникает стремительное нехорошее шевеление с крошечной заминкой на перевод. Так в салуне на Диком Западе все разом хватаются за оружие, щелкают курками и затворами в единодушном порыве убить гада. Успеваю торопливо закончить: «…За наш проект, который не такой!» И на этом моя работа на TACIS кончается.
Жива ли та турбаза, сложенная из сухостойной сосны в лихие годы распада Союза? Ох. Работали б сейчас социальные лифты – все равно не подняться мне выше цоколя.
Скидываю у входа рюкзак, вхожу в визит-центр. Здороваюсь словами Эмилии, первой кавалерственной дамы:
– Простите, хозяйка, что без стука. Одичал в дороге, как чертова мать.
– В первый раз в «Паанаярви»? – девушка придвигает к себе бланк и разворачивает карту-схему.
На схеме примечаю «Большой олений круг»: это ж улучшенная наша давняя маршрутная разработка! Малюсенький результат былых трудов видеть радостно.
Меня неожиданно узнает заместитель директора Наталья Владимировна.
Окружает гостеприимством: предлагает ночлег в гостевой комнате при визит-центре, и прокопченная одежка вращается в стиральной машине; а наутро – оказия прямо к старту тропы на Нуорунен. И сколько угодно горячей воды.
– Горячей воды?! Она святая! Мыться! Снова вспомнить оседлую жизнь! Какое счастье!
Много раз пересматривал «Обыкновенное чудо», но только сейчас дошло: нет иронии в словах Эмилии, «красы и гордости королевской свиты». Это прозрачная, искренняя благодарность. Сколько раз в пути я мерз и потел, мерз и потел, мерз и потел, мерз и потел! И поэтому во мне ровно такая благоговейная благодарность за горячий душ, внезапно окативший священным – иначе и не сказать – переживанием.
День за днем, нога за ногу, по белым суровым краям.
Пеший ход на Север заканчивается за Полярным кругом, Мурманская область. Слоняюсь по угрюмому поселку, коротаю время до автобуса. Слово за слово, и от случайного собеседника слушаю руну современного эпоса про турбазу, где так ловко сказал когда-то свой тост:
– Когда СССР развалили, турбазу прибрал к рукам финский гражданин Яри. Сколько там знаменитых людей побывало, ой! Сам Патрушев прилетал на рыбалку: вытянул крупную кумжу. После охотиться приезжал: взял трофейного лося. Понравилось! Тут к Яри налоговая прицепилась, то да сё. Внезапно, ага. Он в Финляндию поехал – на таможне ему российскую визу обрезали. А возле турбазы вертолет садится по-хозяйски, оттуда выпрыгивают хлопцы с оружием – офицеры ФСО. Домик для персонала оборудуют в оружейно-караульную комнату: сигнализацию ставят, решетки на окна…
«С ними свой сварщик прилетел с железом!» – гневно отвергает сомнения. – Ты дальше слушай!
– …Стала эта недвижимость – негласно – товарища генерала Патрушева. Как не знаешь кто!?! Директор ФСБ! А теперь он… как его… Ты слушай! Та-акие генералы на охоту и рыбалку стали приезжать – герои! А у этого Яри братья есть. Один из них – богатый бизнесмен – запросто идет к их президенту Тарье. Ябедничает: «Брата в России обидели, турбазу отобрали!» Тарья звонит прямо Путину, сердится.
Опять садится вертолет, офицеры в один день собираются и улетают. Заправку для вертолетов бросили. Видел заправку-то? Вот! А Яри вернулся, снова хозяйничает.
Мелкий мой ремесленный ум умеет прицельно вкручивать саморезы, стелить кровли, поднимать ладные срубы. Но смысла захвата турбазы я не понимаю: что за сказка про заюшкину лубяную избушку? Недоверчиво хихикаю:
– Да вы мне сейчас кино «Обыкновенное чудо» пересказываете: «Мне здесь очень нравится, очень! Дом так устроен славно, с любовью. Так взял бы и отнял бы, честное слово!»
«Рунопевец» сердится и уходит. Будь Элиас Лённрот жив, отвесил бы мне оплеуху.
С виноватым видом наскоро роюсь в Интернете и не нахожу ничего: нет во мне косточки журналиста-расследователя. Только и откопал, что Яри – Вирраниеми, Патрушев – Николай Платонович и нынче Секретарь Совбеза. А Тарья Халонен… Ага, если такое случилось, то между 2000 и 2008: в эти годы одна руководила страной, второй рулил ФСБ.
Это же… повесть «Трудно быть богом» братьев Стругацких, вывернутая наизнанку: «Кстати, благородные доны, чей это вертолёт позади избы?» – и оттуда внезапно и густо лезут, выставив ржавые топоры, потные мордастые
Вздор.
Какое мне дело до заметенной турбазы? Однажды я там уже пошутил.
Нынче вот эти самые силовики, – потомки кровавой дубины государственного террора с 1917 года, – само государство. Всего от них можно ожидать. А ну, как начнут выпытывать у мелкого рабочего бентоса: «зачем ты шел на Север, а пришел потрепаться против государства?» Бесхитростно отвечу начистоту: «Доверьте мне новую государственную тайну, эту я разболтал».
Автобус везет меня в Кандалакшу.
Я больше не путник в глубоких снегах.
