(Дневник неслучайных пересечений)

1.
Мы уже почти неделю отдыхали на Таманском полуострове, на всю катушку пользуясь царящими здесь стихиями моря и солнца, когда вдруг, коснувшись в одном из послеобеденных разговоров с женой исторического прошлого этого солнечного края, я произнёс ненароком его древнее имя — Тьмуторокань.
— Что?! — аж задохнулась, услышав это веющее непроходимой глухоманью слово, моя пятнадцатилетняя дочка. — Ты хочешь сказать, что мы сейчас находимся не просто на юге, а именно — в Тьмутаракани? — и, увидев мой подтверждающий кивок головой, окончательно погасла: — Ужас! Это теперь что же? Я должна буду говорить осенью в школе подругам, что провела своё лето в Тьмутаракани?.. Лучше бы мы всё-таки поехали на Чёрное море, как собирались…

А дело в том, что, планируя в конце весны свой летний отпуск, мы было, и правда, хотели сначала отправиться в Крым — или под Севастополь, куда нас приглашали наши крымские друзья-писатели, или под Феодосию, где мы отдыхали два года назад, и где было такое чудесное море, что мы вспоминали о нём на протяжении всего этого времени. Но во второй половине мая, то есть как раз за сорок пять суток до начала наших отпусков, когда уже надо было идти и покупать в предварительной кассе билеты, в Крыму начала происходить череда мало приятных событий, заставивших меня ещё раз серьёзно задуматься над окончательным выбором места нашего отдыха. Во-первых, в эти самые дни резко активизировалась борьба крымских татар за никогда не принадлежавшие им в Крыму территории, сопровождаемая самовольным захватом участков в прибрежной зоне, перекрытием автомобильных трасс, пикетами у въездов в крымские города, стычками с русским населением и другими противоправными акциями. Во-вторых, в нашей любимой Феодосии состоялась попытка выгрузки натовского военного десанта, приглашённого президентом Ющенко для участия в совместных учениях на территории Крыма, что вызвало невиданный всплеск возмущения местных жителей, грудью вставших у ворот феодосийского порта и не выпускавших из него автомобили с американским вооружением. Так что ехать в Феодосию в эти дни можно было единственно для того, чтобы поддержать там наших крымских братьев в их противостоянии натовским и пронатовским силам, но вот плескаться в бирюзовых морских волнах или нежиться на разогретом золотом песочке в то время, когда другие участвуют в круглосуточных митингах и пикетах, не допуская американских вояк на крымскую землю, было бы, наверное, абсолютным свинством. Если бы я был один, я бы без малейших колебаний отправился в Феодосию, чтобы, как в солёные волны, окунуться там в кипение гражданских страстей и напитать себя духом уже почти напрочь утраченной большинством российских граждан национально-патриотической решимости. Но со мной были жена и пятнадцатилетняя дочка, и это обязывало делать выбор между слепым следованием за порывами политического ветра и максимальной обдуманностью и осмотрительностью. А тут ещё украинские власти приняли отдающее идиотизмом решение обкопать весь периметр Украины рвом шириной и глубиной по 2,5 метра да вдобавок к этому вознамерились принять в ближайшее время какой-то новый закон о пересечении своей государственной границы иностранцами, что наверняка должно было усложнить въезд-выезд в страну в первую очередь именно гражданам России… Короче, взвесив все «за» и «против», я решил не рисковать нашим семейным отдыхом и отправиться загорать куда-нибудь в более спокойное место.

И тут я вспомнил о Жорнике.
Поэт Виктор Михайлович Жорник родился в 1934 году в казачьей семье в станице Старотитаровская Краснодарского края, детство провёл под бомбами и снарядами в гуще боёв за Таманский полуостров. Он — член Союза писателей России, автор десятка поэтических книг и объёмного краеведческого исследования «Русь Черноморская», посвящённого истории, природе, культуре и людям Тамани. И хотя он старше меня ровно на два десятилетия, последние лет десять нас связывают довольно тесные дружеские отношения. Я был автором предисловия к первой книге его поэтического трёхтомника — «Вечный свет», благожелательно отзывался о его творчестве в столичной прессе, посылал от имени Правления Союза писателей России, в котором я работаю секретарём, официальные письма к властям Темрюкского района, прося оказать поэту ту или иную помощь. Не секрет ведь, что последнее время русские писатели выживают почти исключительно благодаря тому, что в обществе ещё сохраняется некое количество губернаторов, мэров, банкиров, политиков и предпринимателей, довольно остро чувствующих проблемы отечественной культуры и, особенно, литературы. В стране до сих пор нет ни Закона о творческих союзах, ни даже Закона о статусе творческого работника, из-за чего написание книг не считается в глазах российских властей общественно полезным трудом, писательские союзы приравнены к обществам любителей пива, а создатели современной русской литературы оказываются лишёнными защиты и гарантий Российской Конституции. Государство, в лице таких высокопоставленных чиновников, как непотопляемый М.Е. Швыдкой, оставило от великой русской культуры только предельно пошлые шоу с участием безголосо-вульгарной попсы да обхихикивающих Россию хохмачей, только уродливую авангардную живопись, на фоне которой даже «Чёрный квадрат» Малевича кажется полноправным произведением искусства, да экспериментальные театры-студии, извращающие произведения русских классиков, да ещё, пожалуй — откровенно коммерческие литературные поделки в духе конвейерно-однообразных детективов Донцовой-Марининой, ёрнических стишат Димы Пригова, псевдоисторических фантазий Бориса Акунина или постельной мемуаристики Андрона Кончаловского. Для таких авторов в российском бюджете находятся немалые денежные средства, их возят за счёт налогоплательщиков на ежегодные Парижские и Франкфуртские книжные ярмарки, им предоставляют для выступлений каналы российского телевидения, а все прочие мастера слова вынуждены выкарабкиваться из нищеты и безвестности самостоятельно. На этом фоне просто невозможно удержаться и не сказать доброе слово в адрес губернатора Орловской области Егора Семёновича Строева, губернатора Белгородской области Евгения Степановича Савченко, губернатора Волгоградской области Николая Кирилловича Максюты и ряда других администраторов областного уровня, учредивших для своих писателей всевозможные литературные премии, установивших для них именные губернаторские стипендии и доплаты к пенсиям, нашедших возможность финансировать местные литературные журналы, издавать книги, оплачивать писательские командировки и оказывать другую необходимую помощь, включая проведение в своих областях Дней русской литературы, совещаний молодых писателей, выездных секретариатов СП России, а также писательских съездов и пленумов. На всю страну известна сегодня «Большая литературная премия России», финансирование которой взяла на себя якутская акционерная компания «АЛРОСА». Всё когда-нибудь истощается и заканчивается — в том числе и алмазные россыпи, а память о добром деле остаётся на века. И ещё неизвестно, что, в конце концов, в глазах Бога или на чаше весов истории окажется более важным — перечисляемые в бюджет государства астрономические суммы, тут же разворовываемые сановными чиновниками, или же — выплаченные нескольким десяткам писателей премии, которые не просто помогли им пережить тяжёлые времена, но дали возможность работать над своими произведениями без оглядки на голодные глаза детей, и явить миру своё слово Правды…

Неравнодушными к проблемам русских писателей оказались и генеральный директор ООО «Мострансгаз» Александр Сергеевич Голубничий, и член Правления нефтяной компании «Лукойл» Анатолий Алексеевич Москаленко, и работники администрации Темрюкского района, и руководители других предприятий и организаций Тамани, благодаря помощи и поддержке которых смогли увидеть свет многие книги Жорника…
Будучи человеком радушным и склонным к общению, он на протяжении всех лет нашего знакомства то и дело приглашал меня посетить благодатную таманскую землю, побывать в лермонтовских местах, погулять по его родной станице Старотитаровской, пообщаться с казаками, а то и просто попить кубанского вина да отдохнуть от московского шума-гама. Но легко сказать, да непросто сделать. Сегодняшний Союз писателей — это уже далеко не та идеологически и финансово мощная организация, которую он представлял собой в годы советской власти, имея в своём распоряжении денежные счета, автомашины, здания, типографии, издательства, дома творчества, многочисленную гвардию хорошо оплачиваемых организаторов литературного процесса, а главное — поддержку и заботу со стороны партийной и государственной власти. Аппарат сегодняшнего Союза писателей России насчитывает всего несколько активных «штыков» в лице его рабочих секретарей, получающих мизерную зарплату и загруженных делами так, что у них почти не остаётся ни сил, ни времени на своё собственное творчество. К примеру, только в мае-июне текущего (т.е. 2006-го) года мне довелось побывать в Санкт-Петербурге на презентации сборника переводов норвежских поэтов «По ту сторону фьорда», поучаствовать в Липецке и Липецкой области в традиционном Пушкинском празднике поэзии, поездить вместе с редакцией литературного журнала «Всерусскiй соборъ» по Белгородской области, где мы встречались с читателями, а также принять участие вместе с Александром Казинцевым («Наш современник») в церемонии вручения литературной премии имени И.А. Гончарова в Ульяновске. А в перерывах между этими поездками я участвовал во встрече писателей с министром культуры РФ А.С. Соколовым, вёл вместе с писателем Оразом Оразмамедовым вечер памяти поэта Махтумкули в Посольстве Туркменистана, выступал на открытии литературной гостиной в новом здании Библиотеки украинской литературы, участвовал во встрече с делегацией писателей Китая, в церемонии вручения «Большой литературной премии России», V съезде Российского Книжного Союза, презентации первого тома Антологии литературы русского зарубежья в Доме национальностей, в заседании Правления Фонда Н.В. Гоголя в Государственной Думе, в проходившем у нас в Союзе писателей представлении пятитомного собрания сочинений Евгения Ивановича Носова и целом ряде других мероприятий более мелкого характера, не говоря уже о почти ежедневных текущих заседаниях рабочего секретариата СП. Причём почти о каждом из этих мероприятий я потом написал статью или хотя бы заметку для прессы. А, кроме того, подготовил для газеты «День литературы» информационную полосу «Хроника писательской жизни» (а это ни много, ни мало — 14 машинописных страниц!), написал по просьбе Андрея Шацкова (поэт, помощник министра культуры РФ) предисловие к готовящемуся альманаху «День поэзии-2006», а также прочитал рукописи нескольких поэтических сборников и написал к ним предисловия.
А ещё мы похоронили за эти дни поэтов Сашу Дорина и Сергея Васильевича Викулова, что тоже потребовало отдачи определённых сил и времени…
И так — практически всё время, каждый год, без перерывов. Неудивительно, что приглашения Жорника падали в моё сознание, точно зёрна в терновник, где они довольно быстро заглушались сорняками ежедневной текучки и благополучно забывались. До тех пор, пока я не понял, что в Крым этим летом везти семью нельзя, и не задумался о новом месте нашего отпуска.

— Какие проблемы! — мгновенно отозвался Виктор Михайлович, когда я нашёл в записной книжке номер его телефона и поинтересовался, не сможет ли он договориться с кем-нибудь о жилье для нас где-нибудь недалеко от Анапы. — Есть прекрасная комната в станице Голубицкой, 300 метров от моря, условия очень хорошие. Хозяева — культурные люди, я их знаю. Цена умеренная. Так что — приезжайте и отдыхайте.
И я согласился.
Думаю, что в какой-то мере на принятие положительного решения повлияло ещё и само название станицы — Голубицкая, перекликающееся с фамилией одного моего хорошего знакомого, очень приятного человека — Юрия Александровича Голубицкого, писателя, секретаря Оргкомитета литературной премии «Хрустальная роза Виктора Розова», автора нескольких любопытных повестей спортивно-детективного характера и серьёзного романа-триптиха «Бег волчицы во мгле», представляющего собой глубокое художественное исследование российской смуты последних полутора десятилетий. В орбиту двух первых книг романа оказывается втянуто множество самых разнообразных действующих лиц и сфер современной жизни, это, по сути, одно из редких для нашей поры произведений, которое, неся на себе все признаки политического триллера, не скатывается до одной только голой занимательности, но сохраняет попытку философского осмысления того, что происходит со страной и отдельным человеком в моменты слома существовавшей общественно-экономической формации и замены её на другую, альтернативную. Как это ни кощунственно прозвучит, но происходящие с определённой периодичностью в мировой и отечественной истории трагические эпохи, неся с собой боль и страдания оказавшимся на их пути простым смертным (которых они иной раз перемалывают, как перемалывает зёрна крупорушка), являются в то же время счастливейшими моментами для людей творческого характера, так как дарят им возможность посетить «сей мир в его минуты роковые» и запечатлеть душу народа в моменты её ментального слома. Благодаря именно таким вот — изматывающе-тяжёлым или даже кроваво-трагическим эпохам человечество получило такие произведения как безымянное «Слово о полку Игореве», пушкинская «Капитанская дочка», «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Железный поток» Серафимовича, шолоховские «Тихий Дон» и «Поднятая целина», «Живые и мёртвые» Симонова, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и целую бездну других не менее великих книг.

А вот в русской литературе перестроечных и постперестроечных лет так до сих пор почему-то и не появилось ничего равновеликого тому, что было создано в предыдущие эпохи! По какой-то неведомой причине, несмотря на неисчислимую армию работающих ныне в литературе писателей (только в нашем творческом Союзе насчитывается сейчас около 7 тысяч членов!), никто так и не решился сказать правду о том, что сегодняшний русский человек стремительно утрачивает свою ментальность, переставая жить теми духовно-нравственными ценностями, которые веками накапливали его предки. Хотя, что может быть важнее для художника, чем попытка постижения трагедии выпавшего на его судьбу «всенародного слома»! То, что мы наблюдаем сегодня вокруг себя в России — не имеет аналогов в мировой истории. Такие страны, как СССР, ещё не разрушались и такие народы, как русский, ещё не сходили с исторической арены. И это не преувеличение. Не случайно же, как написал о том в своей мемуарно-дневниковой книге «В кругу Леонида Леонова» его друг и редактор Александр Овчаренко, автор «Пирамиды» в последние годы своей жизни постоянно задавался вопросом о том, остаётся ли ещё русский народ по-настоящему русским — по-видимому, он уже тогда видел происходящие в недрах народной души тектонические сдвиги, ведущие русских к утрате своего национального лица.

«Стоим мы как-то у Библиотеки иностранной литературы, — рассказывает Овчаренко об одном из эпизодов их продолжительного знакомства. — Валит хлопьями сырой снег. Леонид Максимович говорит на свою излюбленную тему — о необычайной остроте ситуации в мире.
— Самое страшное в современной жизни — полное бессилие человека перед обстоятельствами, неумолимым ходом событий.
Потом разговор переключился на главную тему, ПОСТОЯННО ЕГО МУЧАЮЩУЮ:
— А может, русский народ УЖЕ КОНЧИЛСЯ?..»

И хотя моя душа, как и душа любого русского человека, всеми силами восстаёт против того, чтобы смириться с озвученным Леонидом Леоновым ещё в 60-е годы предположением, последнее время у меня тоже неоднократно возникало ощущение того, что великий русский народ и в самом деле остался где-то глубоко в историческом прошлом, а мы сегодня уже совсем-совсем не такие, какими были наши предки, и для того, чтобы иметь право носить их фамилии, нам нынче нужно возвращать свою утраченную русскость, как герой «Слова о полку Игореве» пытался вернуть себе легендарную Тьмуторокань. Я очень много думал над тем, что означает овладевшее выступавшим весной 1185 года в половецкую Степь черниговским князем Игорем Святославичем стремление «поискати града Тьмутороканя» — ну неужели же, думал я, он и впрямь, опираясь на силы своего весьма-таки ограниченного «воинского контингента», серьёзно рассчитывал возвратить под своё влияние утраченную русичами ещё в XI веке столицу давным-давно уже не существующего к тому времени Тьмутороканьского княжества? Гораздо более вероятно, что выражение «поискати града Тьмутороканя» следует воспринимать не в стратегическом, а исключительно в идеологическом значении, понимая его не как попытку возвратить под своё начало какой-то конкретный географический пункт, а — как намерение вернуть себе свой подлинный национально-патриотический облик, начавший к тому времени размываться под воздействием всё более воцаряющейся на Руси идеологии феодальной раздробленности. Поэтому в «Слове» так много экскурсов в прошлое и ссылок на древнего певца Бояна, — ведь и предания веков, и народные были и легенды, и старинные песни и сказания, короче, всё, что сохраняет историческую память народа, его связь с ушедшими поколениями и верность духу предков, как раз и являет собой комплекс тех «дорожных знаков» и «указателей», которые ведут нас к нашему духовному «граду Тьмутороканю».

Фактически именно об этом же говорил в беседе с воронежской поэтессой Аней Жидких (моей сокурсницей по Литературному институту имени А.М. Горького) проживающий в одной из станиц Тамани известный на всю Россию и за её пределами прозаик Виктор Иванович Лихоносов. «Если не будет преклонения историческому наследию, преданиям (вот с чего надо начинать!), тогда действительно ничего не будет, — сказал он, сетуя на ширящееся историческое беспамятство российских чиновников самого высокого административного ранга, как, впрочем, и большинства обыкновенных русских людей. — Всё разрушение, которое так легко творится, — оно от этого произошло… В нашей душе нет — в самом высоком, чудесном смысле слова — кровного родства…»

Сказано, надо признать, жёстко, но справедливо. Мы действительно очень многое в себе утратили за годы так называемой перестройки и в течение наступившего вслед за ней периода реформирования страны. Что — разве это иностранцы кричали в октябре 1993 года «Ура!» при каждом танковом залпе по Верховному Совету? Нет, это кричали москвичи, наши с вами русские братья. А кто без единого слова протеста смотрел по телевизору кадры бомбёжки сербских городов натовской авиацией? К сожалению, это тоже были мы, а не кто-то другой. Мы молча приняли предательство российской властью наших православных братьев сербов и оккупацию Косовского края албанцами, мы пассивно отвернулись от тянущихся к нам за помощью и поддержкой жителей Приднестровья, Абхазии и Осетии, мы безропотно смотрим, как наше Отечество заполоняют китайцы, кавказцы и другие рыночники, которые ведут себя на русской земле, как её единственные полноправные хозяева, тогда как мы всё время жмёмся в сторонку, чтобы избежать с ними возможного конфликта.

Может быть, хоть возрождающееся казачество явит нам пример возвращения к своим национально-этническим и духовным истокам? Казаки — народ гордый, пассионарный, их этнос сейчас находится на подъёме…

С такими примерно мыслями я и проворочался всю свою последнюю московскую ночь перед отъездом. За окном квартиры, точно перелаивающиеся по ночной деревне собаки, гулко перекликались между собой противными голосами срабатывающие то в одном, то в другом углу двора противоугонные системы автосигнализации, в окно задувало остывающими выхлопными газами, а я лежал и представлял себя купающимся в волнах ласкового Чёрного моря. Голубицкая — это ведь недалеко от Анапы, как сказал мне по телефону Жорник.

2.
Но море оказалось не Чёрным. Когда я уже чуть ли не перед самым отправлением на вокзал удосужился заглянуть в Интернет и послать запрос на имя «Голубицкая», то с неким удивлением узнал, что эта станица является довольно известным курортом, расположенным на южном берегу не Чёрного, а — Азовского! — моря. В памяти тут же возникло воспоминание о месяце, проведенном мною в пионерском лагере то ли «Горняк», то ли «Шахтёр», в который я ездил отдыхать ещё в 1968 году, будучи учеником седьмого класса одной из школ Донбасса, где я тогда жил с сестрой и матерью. Припомнился высокий обрывистый берег, пустынная степь, абрикосовые посадки и мелкое, едва ли не по колени, море, разгороженное вбитыми в дно кольями с натянутой на них проволокой, разграничивающей секторы купания для каждого из отрядов. Я был тогда в первом, самом старшем, и поэтому наш загон простирался в море метров на десять дальше других, хотя на увеличение глубины это нисколько не влияло.

Ещё всплыло из подсознания и заколыхалось, точно полосатый мяч на волнах, клокочуще-тревожное стихотворение Эдуарда Багрицкого «Арбуз», написанное им ещё в 1924 году (а это год рождения моей мамы): «Свежак надрывается. Прёт на рожон / Азовского моря корыто. / Арбуз на арбузе — и трюм нагружён, / арбузами пристань покрыта. Не пить первача в дорассветную стыдь, / на скучном зевать карауле, / три дня и три ночи придется проплыть — / и мы паруса развернули... В густой бородач ударяет бурун, / чтоб брызгами вдрызг разлететься; / я выберу звонкий, как бубен, кавун — / и ножиком вырежу сердце... Пустынное солнце садится в рассол, / и выпихнут месяц волнами... / Свежак задувает! Наотмашь! Пошёл! / Дубок, шевели парусами! Густыми барашками море полно, / и трутся арбузы, и в трюме темно... В два пальца, по-боцмански, ветер свистит, / и тучи сколочены плотно. / И ёрзает руль, и обшивка трещит, / и забраны в рифы полотна. Сквозь волны — навылет! Сквозь дождь — наугад! / В свистящем гонимые мыле, / мы рыщем на ощупь... Навзрыд и не в лад / храпят полотняные крылья. Мы втянуты в дикую карусель, / и море топочет, как рынок. / На мель нас кидает, нас гонит на мель / последняя наша путина! Козлами кудлатыми море полно, / и трутся арбузы, и в трюме темно... Я песни последней ещё не сложил, / а смертную чую прохладу... / Я в карты играл, я бродягою жил, / и море приносит награду, — / мне жизни весёлой теперь не сберечь — / и руль оторвало, и в кузове течь!.. Пустынное солнце над морем встаёт, / чтоб воздуху таять и греться; / не видно дубка, и по волнам плывёт / кавун с нарисованным сердцем... В густой бородач ударяет бурун, / скумбрийная стая играет, / низовый на зыби качает кавун — / и к берегу он подплывает... Конец путешествию здесь он найдёт, / окончены ветер и качка, — / кавун с нарисованным сердцем берёт / любимая мною казачка... // И некому здесь надоумить её, / что в руки взяла она сердце моё!..»

До этой нашей поездки в станицу Голубицкую я считал описанную Багрицким картину откровенным поэтическим преувеличением — ну какой ещё может быть шторм на этом игрушечном Азовском море? Оно же мелкое и несерьёзное!.. Но за те дни, что мы провели на его побережье, мы успели увидеть его самым разным — то ласково-зелёным и тихим, то весело играющим жёлтовато-серыми волнами с белыми «чубчиками» барашков на их гребнях, то мрачно катящим в сторону берега угрюмые свинцово-серые валы, а то ревущим и грохочущим, точно стучащая в металлические бочки толпа на киевском майдане в период оранжевой революции…

Но всё это было чуть позже, а пока что мы всего ещё только сели в стартующий, на ночь глядя, поезд «Москва — Анапа» и отправились в путь. И, едва под вагоном застучали колёса, в сознании у меня тут же запульсировали рифмы слагающегося стихотворения: «С Белорусского вокзала / поезд тронулся. Видна, / словно толстый ломоть сала, / из окна купе — Луна. Под колёсный говор пылкий / брошен кем-то на ходу, / город выпитой бутылкой / покатился в темноту. Ни тоски, ни вздохов поздних / (вспоминай, мол, обо мне), / только — ночь, окно и звёзды, / как чинарики во тьме…»

Не знаю, как это происходит у других моих коллег по литературе, а у меня путешествие в поезде почти всегда сопряжено с поэзией. На твёрдой почве я пишу то прозу, то критику, то литературные дневники, работаю над информационными или аналитическими материалами для различных газет и журналов, пишу предисловия и послесловия к чужим книгам, занимаюсь переводами, а едва только сяду в поезд, как начинают идти стихи. Скорее всего, тому сопутствует сама ритмика железной дороги, задающая синкопами выстукивающих на стыках колёс пульс ещё не родившихся стихотворений. Вот и опять, стоило мне закрыть глаза и отдаться тактам колёсной морзянки, как в сознании сразу же зазвучали приплясывающие строчки: «От вокзалов, где бомжует рвань, / от пивзалов, где гуляет пьянь, / от общенья, что гнетёт, как дань, / от фуршетов, выступлений, бань, / от работы, съевшей ночь и рань, — / чтоб открыть в судьбе иную грань, / я уехал на Кубань — в Тамань. // Здесь так много каждому дано: / на столе — арбузы и вино, / здесь два моря сходятся в одно, / подстилая ласковое дно…»

Уснув под эти пульсирующие в голове строки, я, будто пытаясь компенсировать бессонницу минувшей ночи, безмятежно проспал всю начальную фазу путешествия и проснулся только из-за того, что наш поезд где-то стоял. Выглянув в окно, я увидел показавшееся мне знакомым здание вокзала и, немного повернув вбок голову, прочитал выведенное большими буквами название станции: «ЛИПЕЦК». Совсем ещё недавно, в июне, мы с Мариной (это моя жена, секретарь Исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов) и нашим другом — тульским поэтом и издателем Олегом Пономарёвым приезжали сюда по приглашению руководителя областной писательской организации Бориса Михайловича Шальнева на Пушкинский день рождения. Этот день уже давно празднуется по России как традиционный праздник Поэзии — массовые, широко известные литературные торжества проходят в первые дни июня в Москве, Михайловском, Торжке, Бернове и Малинниках, Болдине и Арзамасе, Алуште и Гурзуфе, в имении Полотняный Завод Калужской области, в Санкт-Петербурге и множестве других мест, так или иначе связанных с именем нашего национального литературного гения. Такой же поэтический праздник проводится каждый год и на землях Липецкой области — как в самом областном центре, так и в селе Коренёвщине Добровского района, где в XVIII веке находилась помещичья усадьба прапрадеда поэта — Фёдора Петровича Пушкина. Это его внучка Мария вышла замуж за приехавшего в Липецк майора морской артиллерии Осипа Ганнибала, сына знаменитого «арапа Петра Великого», в браке с которым у неё впоследствии родилась дочь Надежда, будущая мать великого русского поэта.

О Липецкой земле вообще можно говорить, как о некоем аномальном месте с ярко выраженной творческой энергетикой — с этими местами связаны детские воспоминания И.А. Бунина и Е.И. Замятина, тут родились учёные Н.Я. Данилевский и П.П. Семёнов-Тян-Шаньский, здесь жили и работали такие личности как епископ Евгений Болховитинов, культуролог К.Ф. Калайдович, архивист П.И. Бартенев, автор замечательных мемуаров о жизни Подстепья генерал Н.Н. Муравьёв-Апостол, лидер славянофильства А.С. Хомяков и другие. Липецкий край также связан с творчеством Н.В. Успенского, П.Д. Боборыкина, М.М. Пришвина, И.А. Бунина, А.И. Левитова, А.В. Кольцова, И.С. Никитина и судьбами целого ряда других литературных, интеллектуальных и религиозных подвижников. А главное, здесь родились предки Михаила Юрьевича Лермонтова, так что это даже закономерно, что наша дорога в воспетую им Тамань пролегала через Липецк.

В первый день праздника мы выступали возле установленного на одной из городских улиц памятника А.С. Пушкину и принимали участие в поэтическом вечере «Душа в заветной лире», проходившем на открытой эстраде Нижнего парка. Этот парк слышал и видел многих современных русских поэтов; в прошлом году, например, здесь выступали москвич Глан Онанян и санкт-петербуржец Владимир Шемшученко, а несколькими годами раньше сажал липы первый секретарь СП России Игорь Иванович Ляпин. («Летний ливень ласково шуршал. / Ляпин липы в Липецке сажал…») Так что отдыхавшая в тенистых аллеях публика была уже приучена к звучанию стихов и до конца вечера тепло аплодировала выступавшим, внимая разносившимся над парком поэтическим строчкам.

А на следующий день мы переехали в село Коренёвщино Добровского района, где как раз и развернулось главное поэтическое действие Пушкинского праздника. После экскурсии на берег древнего пруда и возложения цветов к мемориальному знаку, установленному на месте расположения храма, в котором венчались Осип Ганнибал и Мария Пушкина, торжества переместились к зданию коренёвской школы, в которой сегодня размещается музей Поэта. На площадке перед этой школой и начался праздник, во время которого я вручил Борису Шальневу Всероссийскую литературную премию имени Н.М. Карамзина, а Марина прочитала приветственное письмо от председателя Исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов Сергея Михалкова.
Тепло было воспринято и выступление Олега Пономарёва, порадовавшего любителей поэзии исполнением своих песен под гитару…

Всё это, как видеоплёнка, прокрутилось перед моими глазами за те пять минут, пока поезд стоял возле липецкого перрона, — и вот уже мы снова едем через рассветные дали России, за километром километр приближаясь к столь вымечтанному нами морю. Так получилось, что в прошлом году нам вместо отдыха пришлось заниматься обменом квартиры, на что ушло всё наше время и все наши силы и средства. Да и если бы ещё эти средства у нас имелись в наличии, а то ведь пришлось залезать в немыслимые для моих секретарских заработков долги! Это только кому-то кажется со стороны, что секретари Союза писателей получают большие деньги, а на деле мне даже стыдно в мужской компании назвать вслух ту сумму, за которую я расписываюсь в бухгалтерской ведомости. Книги мои выходят редко и почти без гонораров, за журнально-газетные публикации сегодня тоже почти никто ничего не платит, литературные премии присуждаются почти одному и тому же узкому кругу писателей, в который я почему-то никак не могу попасть… Так что переехать в более чистый район Москвы — проблема для меня не из лёгких. Не говоря уже про загородный дом или дачу. Но и продолжать жить в Марьине, где находилась наша квартира, было уже нельзя — у Алинки и без того была с рождения сильная аллергия, а тут ещё к ней добавилось влияние марьинской экологии, от которой почти у всех детей района развивался хронический ринит. Если бы у нас хотя бы были родственники в Подмосковье или имелась дача, чтобы можно было вывозить дочку на природу, но… Моя родня осталась в Донбассе, Маринина — под Самарой, а о получении писательской дачи в Литературном фонде можно сегодня даже не мечтать. Для того чтобы подобные блага были реальностью, надо, чтобы сохранялось то благожелательно-опекунское отношение государства к писателям, какое было установлено при Сталине. Но тогда государство пыталось реализовать невиданно большую социальную идею, которая нуждалась в достойном озвучивании, отсюда — и столь уникальная для мировой практики востребованность писательского слова властью. А вот сегодняшняя власть предпочитает действовать втихомолку, как заурядный воришка, боящийся шума, поэтому ей и не нужны никакие писатели, и даже более того — они ей вредны и опасны. По этой-то причине до сих пор и не принимается Закон о творческих союзах, поэтому писатели не допускаются на телевидение, а деньги российских налогоплательщиков идут на оплату гастролей зарубежной попсы да покупку иностранных футболистов. В одной из газет я прочитал информацию о том, что каждый российский спортсмен, завоевавший на олимпиаде в Афинах золотую медаль, получит из государственной казны по 50 000 долларов. И я тогда подумал: что же это такое, если не самая настоящая ДИСКРИМИНАЦИЯ? Почему за достижения в области спорта — государство платит кому-то деньги (да ещё какие!), а, скажем, за достижения в области литературы — фигушки? Ведь из этого следует, что спортсмены для государства — это высшая каста, а писатели — низшая. Таким образом, мы наблюдаем здесь пример превращения России в РАСОВОЕ государство, только вместо деления по этническому признаку у нас начинает воцаряться деление по сословному или, точнее сказать, по профессиональному признаку. Хотя, как говорят в народе, хрен редьки не слаще, и рано или поздно это приведёт общество к разделению на антагонистически враждующие между собой классы, что чревато грядущим социальным взрывом, расправой с сегодняшними «избранными» и очередным переделом ценностей. Не случайно ведь, размышляя по аналогичному поводу, Виктор Лихоносов однажды сказал, что сегодняшняя Россия — это «страна, где футболистам, не умеющим играть, уделяется внимания больше, чем хранителям исторического наследия, — а такая страна, конечно, не будет иметь перспектив…»

Поэтому я просто занял необходимую для совершения обмена сумму и переехал на новую квартиру в экологически чистый район Чертаново. Правда, жену и дочку сначала сильно испугало название этого района, так что пришлось придумывать версию о том, что топоним Чертаново не имеет ничего общего с чертями, а происходит от соединения слов «черта» и «новь», дающих в сумме такое понятие как «черта нового», то есть — это район, в котором москвичам на момент его создания на каждом шагу могла встретиться какая-нибудь черта нового строящегося города. Не знаю, поверили они мне или только сделали вид, но вскоре мы всё же перебрались из безлиственного и голого Марьино в похожие на маленькие рощи чертановские дворы.

Но лето было упущено, деньги истрачены, и мы остались без отдыха. Лет пятнадцать или хотя бы десять назад я бы этого, пожалуй, и не заметил, но после перехода рубежа пятидесятилетия восстанавливать израсходованные в течение года силы, аккумулируя исключительно свою внутреннюю энергию, становится всё труднее и труднее. Организму просто необходима подпитка со стороны — от моря, солнца, леса, горячего песка под спиной и трёх недель счастливого ничегонеделания. С шашлыками, пивом и сухим красным вином. (В отношении Алинки, естественно, эти компоненты следует заменить на мороженое, сок и пепси-колу.)

Но вот мы с Божьей помощью всё же решили мешавшие нам проблемы и ехали в поезде к югу, минуя мелькающие за окном города и веси. Умывшись, я остановился возле двери купе проводников и просмотрел висящее на ней расписание. Взгляд пробежал по столбику незнакомых мне названий и задержался на имени станции «Шахтная» перед Новочеркасском. Лет двадцать назад, работая на Красноармейском заводе средств пылеподавления (Донецкая область), я приезжал сюда в командировку разбираться с каким-то браком, допущенным нашим заводом. Странно, но в памяти от этих дней не осталось ничего, кроме воспоминания о том, как по окончании работы мы с напарником возвратились назад в Красноармейск, и поскольку наш поезд пришёл туда глубокой ночью и никакие местные автобусы уже не ходили, он отвозил меня домой в мой городок Родинское на мотоцикле. Помню ночь, треплющий мне волосы ветер и горящие над шахтными копрами пятиконечные звёзды… Много позже, вспоминая родной мне шахтёрский край, я напишу посвящённое ему стихотворение «Малая родина», в котором отчасти отзовутся и эти мотивы: «Давно не бывал я в Донбассе. Тянулась / душа, не забывшая кровную связь, / туда, где осталась шахтёрская юность, / как золото, в скифском кургане хранясь. Полвека развеялись в пух, как полова, / на бьющих в лицо судьболомных ветрах. / Но я — ничего не забыл из былого / и память не сжёг на осенних кострах! И ныне, когда попустил нам Всевышний / вчерашнее братство похерить в крови, / я помню — вот здесь, под стареющей вишней, / я грезил когда-то о первой любви… Печальны свершённой измены итоги. / И, глядя назад (как с горы — смотрят вниз), / я вижу, что не было лучшей дороги, / чем та — мимо шахты моей… в коммунизм… Не сыщешь в других промелькнувших столетьях / идей вот такой высоты, чистоты… / А культы, репрессии — то междометья, / мосты, что в реальность ведут из мечты. Глаза закрываю — и вижу не горе, / не ворона карканье слышу из мглы, / а счастье народное, что, словно море, / вздымает до солнышка песен валы! Доныне я слышу то многоголосье — / да так, что аж душу бросает в озноб. / Пока мы одни — мы слабы, как колосья, / а вместе — мы были крепки, словно сноп! Давно уж столичным я стал человеком, / но снова — гремучая памяти клеть / несёт меня к прошлого брошенным штрекам, / чтоб встретиться с тем, без чего мне не петь. Вон там — чуть окрашена зорькою алой — / лежит, подставляя лучам косогор, / та родина, что называется «малой», / но весит в душе — больше мира всего…»

Следующим из задержавших моё внимание названий была станция Брюховецкая, напомнившая мне о санкт-петербурском поэте Викторе Брюховецком, с которым меня как-то познакомил мой друг Володя Шемшученко, тоже замечательный питерский поэт, кстати, неоднократно бывавший на Кубани и написавший о ней такие строки: «Над Кубанью туман, и в росе камыши на лимане. / И налево вода, и направо большая вода. / У ночного костра мне поют казаки на Тамани, / я мелодий таких, да и слов не слыхал никогда. // «Вот и солнце встаёт...» Задохнусь от величия строчки. / Боже мой! Как всё просто, по-русски, без глупых прикрас. / Далеко-далеко корабли превращаются в точки. / И у берега чайки встречают рыбачий баркас…»

У Виктора Брюховецкого стихи были немного другого плана, более, что ли, философские, не так привязанные к конкретным местам, как у Шемшученко, но тоже хороши переливающейся в них стихийной силой: «То ли это петух / вострубил во весь дух, / то ли звёзды в болотную тину упали, / или просто заря под косой косаря / задевалась и кровью обрызгала дали? Но светло на душе, / и просёлок уже / обозначился лентою за поворотом, / и на ор петуха / слышен бич пастуха, / и коровы из стаек выходят к воротам. И ни звука вокруг, / лишь рогов перестук, / с каждой хатой полней деревенское стадо, / и в парное тепло / погрузилось село, / и горбушкою пахнет из нашего сада...» Или, например, как в стихотворении о грозе, в которой тоже появляется такой символ казачества как сабля: «Наползала овчиной — синя и черна. / Освещалась лучиной до самого дна. / И ворочалась глухо, шипя и пыля, / и разрядами сухо хлестала поля. / Выходи, человек! Посмотри — вот идёт! / Может, дождь, может, снег, может, град приведет — / Опалит холодком, оголит до креста — / Будто в рельс молотком, будто в прорву с моста. / Надвигается!.. Шире, и шире, и ши… / Шелестят камыши. Ни скота, ни души. / И над старым погостом, крива, горяча, / белой саблею острой с крутого плеча / отсекла полстраны и над чёрной горой / задымилась огромною чёрной дырой…»

(Кстати, как мне рассказали несколько позже кубанские писатели, километрах в трёх от станции Брюховецкая находится станица Переяславская — и это ещё одно звено в цепочке тех неслучайных пересечений, которые явила мне эта поездка в Голубицкую…)

Скользя далее вниз по списку названий лежащих у нас на пути станций, я остановился на имени станицы «Полтавская». В конце Великой Отечественной войны в ней некоторое время жила моя мама — тогда, зимой-весной 1943 года, ещё девятнадцатилетняя сирота, двигавшаяся из Казахстана в сторону освобождаемых от фашистов районов страны в поисках жилья и работы. Я помню, как она рассказывала об эпизоде со сбитым недалеко от станицы самолётом — вот только позабыл уже, нашим или немецким. Помню только, что она описывала, как народ (то есть остававшиеся в станице бабы) побежал не то ловить, не то спасать опускавшегося на парашюте в степь лётчика…

Сиротой мама осталась рано, в шестилетнем возрасте, и после этого воспитывалась в детдоме села Георгиевка Жарминского района Семипалатинской области. По документам значится, что она родилась 13 марта 1924 года, но на самом деле — году, наверное, в 1925—27-м, просто, когда пришло время выписывать «метрики», она немного прибавила себе возраста, чтобы можно было устроиться на работу. Правду говоря, осиротела она только по материнской линии, так как отец её, скорее всего, был в те годы ещё жив, просто в конце двадцатых годов он уехал на свою историческую родину в Германию. Потому что он был — немец. По её словам, он вроде бы собирался увезти к себе и всю семью, но вскоре после его отъезда в Германию политическая ситуация в Советской России начала стремительно меняться к худшему, так что любые разговоры о выезде за границу и вообще о наличии там кого-нибудь из родственников стали смертельно опасными, и мамина мать перестала отвечать на присылаемые мужем из Германии вызовы. Вскоре перестали приходить и они, а потом неожиданно заболела и скоропостижно скончалась и сама её мать, никогда мною не виденная бабушка Наташа.

А ещё у мамы были три старших брата. Иван и Егор — от другого отца, а вот Григорий — от общего, от Карла. И если про Ивана и Егора она почти что ничего не помнила, то о Гришке могла рассказывать с любовью целыми часами. Потому что он был её единственным опекуном, защитником и кормильцем, они вместе воспитывались в детском доме, и вообще это был единственный близкий ей человек, заменивший собой и мать, и отца.

Всю свою жизнь мне хотелось найти следы либо маминых братьев, либо её отца, но о них осталось так мало информации, что рассчитывать на положительный результат — это всё равно, что верить в чудо. Но жизнь полна необъяснимых пересечений, мы никогда не знаем, к каким встречам приведёт нас прямая, казалось бы, дорога и какими ассоциациями обрастёт непритязательная, на первый взгляд, история. Поэтому я продолжаю верить в то, что рано или поздно найду кого-нибудь из своих родственников по материнской линии, следы которых затерялись где-то в Казахстане и в Германии, хотя сегодня я не знаю даже их фамилий. Знаю только, что мамину мать звали Наталья Попова, и в 1924—1930 годах она работала уборщицей в сельсовете (или исполкоме) села Георгиевка Жарминского района Семипалатинской области в Казахстане. Её муж (то есть мамин отец и мой дедушка) был казахстанским немцем, его звали Карл, фамилию его она не помнит, но помнит, что в 1924—1929 году он работал начальником то ли молокоприёмного пункта, то ли небольшого молокозавода, если такой тогда в Георгиевке имелся. Ещё мама помнит, что у него были большие закрученные кверху пшеничные усы, которыми он щекотал ей щёки, когда брал на руки и прижимал к себе… Позднее, правда, этот образ чуть было не заслонился для неё обликом бородатого Карла Маркса, портрет которого висел в одном из классов георгиевского детдома.

— Я як почула, шо його тоже звать Карлом, так сразу й подумала, шо то — мий батько. Мэни ж сказалы, шо мое отчество Карловна, от я й думала, шо раз вин — Карл, то я — його дочка. Зайду, бувало, в клас, стану мовчкы, та й дывлюсь на його… Довго-довго дывлюсь. Думаю, чого ж вин нэ забэрэ мэнэ отсюда, шоб я тут нэ голодала? — рассказывала мама.

Мне хочется верить, что в архивах села Георгиевка, Жармы или Семипалатинска сохранились бумаги, по которым можно установить фамилию человека по имени Карл, работавшего в двадцатые-тридцатые годы начальником молокоприёмного пункта в селе Георгиевка Семипалатинской области, или фамилию человека, с которым примерно в те же годы был зарегистрирован брак Натальи Поповой, работавшей уборщицей георгиевского сельсовета или исполкома. В каких-то бумагах села Георгиевка должно ведь было зарегистрировано рождение в 1924—1927 году Поповой Елизаветы (или Эльзы) Карловны — в гражданских или, может быть, церковных? А несколькими годами ранее — Григория Попова?..
Старшие братья Иван и Егор были, скорее всего, зарегистрированы под какой-то другой фамилией, принадлежавшей первому мужу Натальи Поповой. Мама говорит, что в селе её почему-то ещё называли Пивоваршей — возможно, она варила дома пиво, а возможно, это было отзвуком фамилии её первого мужа — Пивоварова?..

(Очень хочется верить, что эту информацию прочитает кто-нибудь из тех, кто хотя бы что-нибудь знает о разыскиваемых мною родственниках. В условиях нынешнего межгосударственного разобщения и разрыва почти всех связей между бывшими советскими республиками оказать помощь в решении подобных проблем могут только такие же простые люди, как мы сами. А точнее сказать — добрые люди. Которых, как показывает жизнь, оказался бессилен переделать даже нагрянувший к нам капитализм…)

Что касается дальнейшей судьбы мамы, то, достигнув возраста трудоустройства и видя, что за странно звучащее для казахского села отчество Карловна можно поплатиться, как минимум, свободой, она стала называть себя на русский манер Кирилловной, что и было зафиксировано на всю жизнь в полученном ею паспорте и других документах. Не желая рисковать родством с немцем, к тому же уехавшим за границу и не вернувшимся в СССР, покинули дом и навсегда исчезли из поля маминого зрения братья Иван и Егор. Рядом оставался только верный Гришка, да и того в конце тридцатых годов призвали служить в армию, и он уехал на Дальний Восток. В одну из августовских ночей 1938 года он нёс службу в пограничном дозоре у озера Хасан и оказался в числе тех, кто первым принял на себя нападение милитаристской Японии. Однако, истыканный ножами, словно подушечка для втыкания иголок, он, тем не менее, выжил и, отлежавшись в госпитале, был комиссован и возвратился в Георгиевку.
Но кому в селе был нужен инвалид? Даже молодой. А Григорий вернулся из госпиталя без руки и с сильно повреждённым здоровьем…
Мама не знает точно, как он погиб. По слухам, ехал, выпивши, в телеге вдоль реки и сорвался с крутого берега в воду. Был бы, мол, трезв да с обеими руками, так, наверное, сумел бы выбраться, а однорукий да ещё пьяный — не смог.
Как там всё произошло на самом деле, сегодня уже не узнать, но после смерти любимого брата мама осталась в Георгиевке абсолютно одна и, помыкавшись там какое-то время после детдома по чужим людям, отдала себя в руки судьбы и пустилась по свету…

3.
…А ещё в проезжаемой нами станице Полтавской живёт хорошо знакомый нам с Мариной писатель Николай Ивеншев — человек трагической судьбы, потерявший любимого сына, но не сломившийся, не бросивший перо, а продолжающий писать сильные, выпадающие из общего ряда повести и новеллы о жизни на современной Кубани, в том числе — и исповедальную повесть «Семь писем к сыну», рассказывающую о его сердечной боли. Я познакомился с ним в конце прошлого века (о, как ужасно это звучит — как будто я доживаю уже вторую сотню лет!) во время пленума Союза писателей России, который мы проводили в Краснодаре по приглашению тогдашнего губернатора Кубани Николая Игнатьевича Кондратенко. Тогда же я познакомился там с целым рядом кубанских писателей — такими, как Пётр Придиус, Николай Зиновьев, Виктор Лихоносов и другими их коллегами. А с некоторыми кубанцами мне доводилось встречаться и раньше — к примеру, с Виталием Канашкиным или Михаилом Ткаченко, с которым я был когда-то на одном Совещании молодых писателей, где нас и приняли вместе в Союз. Да и с Николаем Зиновьевым я к тому времени уже был знаком по его стихам, которые цитировал для меня, забегая в Правление СП, живущий ныне в Москве майкопский казак и писатель Гарий Немченко. Помню, возвратившись как-то из своей очередной поездки на Кубань, он заскочил ко мне перед самым концом рабочего дня кабинет, чтобы взять последний номер газеты «Российский писатель», где был напечатан его рассказ «Тайна драгунского батюшки». Набрав кипу газет, он не удержался и прочитал взамен небольшое стихотворение полюбившегося ему краснодарского поэта, назвав его фамилию — Зиновьев. Хорошо, хоть не Троцкий, подумал я тогда, но услышанное от Немченко стихотворение запомнил: «В степи, покрытой пылью бренной, / сидел и плакал человек. / А мимо шёл Творец Вселенной. / Остановившись, Он изрек: / “Меня печалит вид твой грустный. / Какой бедою ты тесним?” / И человек сказал: “Я — русский!” / И Бог — заплакал вместе с ним...»

Николай Зиновьев, безусловно, поэт очень талантливый и своеобразный, сегодня он известен уже не только у себя на Кубани, но и по всей читающей России. И понравившееся Гарию Леонтьевичу стихотворение тоже, наверное, по большому счёту, хорошее, так как заставляет читателя думать о парадоксально несправедливом положении русских людей в своей собственной стране… Но вот что касается лично меня, то принять его безоговорочно мне мешает то обстоятельство, что это стихотворение повторяет безмерно надоевшую за полтора последних десятилетия тему «Оскорблённых и униженных», практически изо дня в день тиражируемую нашими патриотическими изданиями и дублируемую в высказываниях и выступлениях патриотических лидеров. Будучи абсолютно справедливыми по своей сути, эти бесконечные жалобы на притеснённое положение русского народа стали уже каким-то лейтмотивом нашего исторического существования, приучая людей к настроению непреходящего уныния и угнетённости. Я же считаю, что сегодня нам необходимы не те произведения, которые (пускай даже и из лучших побуждений) навязывают народу мысли его вековой забитости, прививая тем самым смирение с существующим положением вещей, но — открывают ему путь к духовному и социальному взлёту. А потому нам нужны сейчас не стихи о бесконечно плачущих над своей горькой участью русских, а новая «Песня о Буревестнике», способная напитать народ духом борьбы и заставить его разогнуть покорно согнутую спину.

Об этом, кстати сказать, тоже шла речь на нашем пленуме в Краснодаре, хотя, по большей части, не на его официальных мероприятиях, а в кулуарах, когда заканчивались пленарные заседания и пресс-конференции, мы возвращались в гостиницу, раскупоривали бутылки вина, и начиналось неформальное писательское общение…

Один из дней пленума был посвящён литературе Адыгеи и проходил в Майкопе, где нас радушно привечали глава Адыгейского отделения Союза писателей России Исхак Шумафович Машбаш и представители руководства Адыгеи. Там тоже были и официальные (в главном зале столицы Адыгеи — Майкопе), и полуофициальные (в городских и районных библиотеках и учебных заведениях) и совсем уже неофициальные (в одном из горных ресторанов) писательские встречи. Помню, как мы долго не могли уехать после прощального банкета, устроенного нам руководством Адыгеи и местными писателями. Череда тостов была такой длинной, вино лилось так щедро, что хотелось уже только одного — скорее оказаться в гостинице и лечь спать. И вот, наконец-то, мы сели в ожидавшие нас неподалёку от ресторана автобусы, и водители завели моторы… «Ну, слава Тебе, Господи!» — облегчённо вздохнул я…

И тут в свете включённых фар перед автобусами появились адыгские писатели.
— Как? Вы хотите уехать, не выпив на посошок? — с дружескими улыбками на лицах, но требовательными нотками в голосе возгласили они. — Так нельзя, это нарушение наших вековечных традиций.
Пришлось вылезать из тёплого салона на ночной весенний воздух, брать наполненные стаканы, пить обжигающие гортань коньяк или водку, обниматься, говорить друг другу какие-то хорошие слова…
Но всё рано или поздно заканчивается.
И вот мы уже едем сквозь адыгейскую ночь, блаженно откинувшись на спинки автобусных сидений да изредка поглядывая за тёмное, словно экран сломанного телевизора, окно… Но что это? Сверкая мигалками милицейских машин и завывая сиренами, нас неожиданно обгоняет кортеж блестящих автомобилей и перегораживает дорогу колонне. Дверцы машин распахиваются, и из них выходят весёлые руководители автономной области и адыгские писатели. В руках у всех — откупоренные бутылки, стаканы, подносы с какой-то закуской.
— Как? Вы хотели уехать, не выпив стременной чарки? — широко улыбаясь, вопрошают они. — Так нельзя, это нарушение наших национальных традиций!
И опять — прощальные тосты, объятия, слова взаимной любви и благодарности, после которых мы с трудом вваливаемся в свои автобусы и падаем на сидения. Опять урчат моторы, и колонна продолжает путь. Слава Богу, мы едем в Краснодар, гостиницу! Вон за окном показался знак, указывающий границу Адыгеи… Ещё немного, и можно будет принять душ и упасть на кровать…
Но что это? Ночную темноту за окном автобуса снова разрезают фары обгоняющих нас автомобилей, тишину разрывает рёв автомобильных клаксонов, наша колонна останавливается, и перед автобусами возникают знакомые фигуры руководителей автономии и адыгских писателей.
— Как? Вы хотели уехать, не выпив закурганную? — кричат они с наигранной обидой и строгостью. — Так нельзя, это недопустимое нарушение наших народных обычаев! Немедленно вылезайте все из автобуса!
И всё повторяется сначала — стаканы, объятия, слова, поцелуи, тосты, объятия…

Уезжая тогда из Адыгеи, я был стопроцентно уверен, что эта моя случайная встреча со здешней землёй и её культурой — первая и, скорее всего, последняя, и что я никогда больше не пересекусь ни с этими местами, ни с какими-либо из гостеприимных адыгских обычаев. Но Богу наши судьбы виднее, и осенью 2005 года живущая то в Англии, то в Иордании замечательная адыгская поэтесса Люба Балагова вдруг предложила мне перевести на русский язык её роман в стихах «Гошана», посвящённый второй жене московского государя Иоанна Васильевича Грозного — Гошаней Темрюковне Идаровой (в крещении принявшей имя Марии). Начав читать первые страницы подстрочника, я неожиданно для себя с головой втянулся в проблематику Любиного романа и, ещё не заключив с ней окончательного договора, принялся переводить произведение на русский язык и даже написал впоследствии к нему предисловие. На мой взгляд, поэтесса в своём романе (в русском переводе он получил название «Царская любовь») сделала то, чего в нашей литературе не делали со времён, пожалуй, пушкинского «Евгения Онегина» — то есть создала «энциклопедию народной жизни», в данном случае — адыгской. Особенно часто и подробно она говорит в нём об адыгстве — одном из ключевых понятий в этической системе адыгов, означающем высокую степень достоинства, свойственную идеальным представителям данного этноса. Из рассыпанных по роману примеров и определений становится видно, что адыгство — это, по сути, не столько даже национальность, сколько сложнейший комплекс духовно-нравственных, культурно-бытовых и этических правил жизни, регламентирующих взаимоотношения народа между членами семьи, детьми и родителями, старшими и младшими, гостями и хозяевами, простыми людьми и князьями, а также охватывающих понятия родины, чести, веры, благородства, славы, достоинства и других жизненно важных категорий существования народа в мире и истории. Так что, быть или не быть адыгом — зависит вовсе не от места рождения человека и даже не от его родовых корней, а только, главным образом, от того, живёт ли он в соответствии с нормами и правилами адыгства или же — ими пренебрегает.

Помимо того, что роман Любы Балаговой буквально насквозь пропитан этническими и фольклорными мотивами, он являет читателю ещё и пересечение сразу нескольких необычайно важных для нашего времени тем, созвучных тем проблемам, которые решаются нами в сегодняшней России. Можно без всякого преувеличения сказать, что ряд строф её романа являет собой самую настоящую и высокую оду российско-кабардинской дружбе, по крайней мере — рисует перед нами более чем очевидную многовековую предрасположенность к такой дружбе со стороны кабардинского народа…
А ещё Балагова выводит перед нами просто поразительную для столь юной героини (а дочь князя Темрюка была отдана замуж за Иоанна IV всего лишь в пятнадцатилетнем возрасте) силу самоотверженно-жертвенной любви, позволившей ей до самого смертного часа оставаться верной своему безумному мужу, а также интересам родной ей Кабарды, и, как это ни печально звучит, погубившей её России…

Помню, я испытывал чуть ли не экстаз, когда, дойдя до глав, описывающих поездку русских сватов в Кабарду (а во времена Ивана грозного территория нынешней Адыгеи была составной частью Великой Кабарды), переводил строки, посвящённые природе и обычаям этого края: «Если ты здесь чужой — испугает тебя Кабарда. / Посмотри хоть куда — всюду гор окружает гряда! / И как будто в тюрьме — ты у каменной чаши на дне. / Только крыльев орлиных разносится свист в вышине. Для адыгов тот посвист — что звонниц малиновый звон, — / и тревожит, и манит, и в небо срывает их он, / входит в сердце мужчины, его превращая в орла… / (Всё, что хочешь, горянка за взгляд бы его отдала!..) И, готовя себя долгой жизни в седле посвятить, / тот же образ в свой ум должен будущий воин впустить: / должен видеть себя он — парящим над миром орлом, / тогда дух его станет надёжным для плоти крылом. Труден для чужестранца адыгский бурлящий язык — / клёкот рек, голоса водопадов / в нём звучат и взрывают кадык. / Но он чист и прозрачен — для тех, кто владеть им привык. / Нет звучания слаще, коль ты по рожденью — адыг! Тот, кто видел, как девушки, ставя на плечи сосуд, / от бурлящего Терека воду цепочкой несут, / тот не может сравнить их с какой-то картиной иной, / кроме стаи лебёдок, плывущих по глади речной…»

Столь же эмоциональны, к примеру, и приводимые по ходу романа записки ездившего со свадебным посольством в Кабарду Семёна Вокшерина, фиксировавшего для царя свои впечатления на бумаге: «...Когда пред тобой предстаёт Кабарда, / то, кажется, едешь по райским пределам — / тут падает звонко с утёсов вода, / поля наливаются колосом зрелым. В селеньях разбиты густые сады, / и люди, поющие в них, собирают / в большие корзины с деревьев плоды, / а рядом — счастливые дети играют. Куда ни пойди — не найдёшь пустыря, / заросшего сорной травой по колени. / Земля у адыгов не топчется зря — / они её любят и пашут без лени. Нигде я не видел такой красоты, / как, глядя на снежные горы и гроты! / На каждом шагу тут — пример чистоты, / заботы о доме и долгой работы. Не может не тронуть души Кабарда / природы чарующим великолепьем! / Адыги — народ, что рождён для труда / и песен, которые не перепеть им…»

Всё это — практически один к одному соответствует тем впечатлениям, которые у меня остались и от нашей писательской поездки в Адыгею, и от того, что мы увидим чуть позже во время пребывания на землях Темрюкского района.

Кстати, когда я узнал, что станица Голубицкая, куда мы едем отдыхать, находится всего в пятнадцати минутах езды на маршрутке от основанного отцом Гошаней-Марии города Темрюка, я понял, что в жизни вообще не происходит ничего случайного, и что все кажущиеся нам неожиданными пересечения являют собой только лицевую часть ковра судьбы, изнанка которого покрыта множеством всевозможных нитяных узелков и переплетений, связывающих нас с людьми и событиями не только нашей эпохи, но порой и многовековой давности. Так, например, где-то на рубеже 1985 года, когда в преддверии празднования 800-летнего юбилея знаменитого «Слова о полку Игореве» практически все литературные и не литературные издания были забиты материалами о походе Новгород-Северского князя против половцев, я не выдержал и внутренне воскликнул: «Да что же может быть непонятного в этом всего-то несколькостраничном произведении, столь просто раскладываемом по полочкам учителями средней школы ещё в восьмом или девятом классе?» — и в запале неофитского нетерпения раскрыл текст древнерусской поэмы и уткнулся в таинственное: «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий о плъку Игореве, Игоря Святъславлича?..»

Погружение в тайны знаменитого «Слова» заняло у меня около десяти лет жизни, вылившись в итоге в литературоведческий детектив «Сваты попоиша, а сами полегоша», посвящённый разгадыванию «тёмных мест» поэмы и распутыванию русско-половецких взаимоотношений второй половины XII века. Многократно прочитав текст поэмы и все, посвящённые её эпохе исследования, я вслед за Владимиром Солоухиным мог сказать, «что Кончак и сами половцы не вызвали у меня неприязни, а тем более ненависти. Когда я впервые увидел настоящие степи, я понял, что видел их раньше, что знал их всегда…» Для меня это было вдвойне справедливо, так как вид донецких степей сопровождал меня с самого раннего детства, это была моя малая родина, и это именно здесь, на территории нынешнего Донбасса, окончательно осели половцы, растворившись впоследствии в слоях коренного русского населения и прибиваемых сюда ветром истории чужаков. До самого последнего времени на донбасских полях всё ещё время от времени выпахивают тракторами из земли фигуры так называемых «половецких баб» — полутораметровые каменные скульптуры женщин, прижимающих к груди ребёнка или книгу. Не думаю, что тут имелась в виду книга какого-нибудь тогдашнего Пелевина или Акунина, в X—XII веках этот символ мог подразумевать только один из известных всем текстов — Библию, и это очень сильно противоречит бытующему в научных кругах представлению о половцах, как о тюрках-язычниках. Существуют свидетельства того, что этноним «половцы» происходит от слова «полова» и говорит о том, что это были люди со светлыми, золотистого цвета волосами (как солома или полова) и голубыми глазами. В кургане с захоронением одного из половецких ханов обнаружили останки погребённого, который был облачён в рубаху с вышитым на груди золотым шитьём ликом Спаса, а возле плеча покойного стояла дорогая чаша, из чего можно сделать вывод, что половцы могли принадлежать к одной из ветвей ранних христиан, которые, подобно спасавшим чашу Грааля несторианам, укрывались какое-то время в глубинах Азии, а в начале XI века появились возле границ Руси. По замечанию Андрея Никитина, «как ни мало мы знаем о половцах, их жизни и обычаях, мы не можем не видеть, что и сами они в своих контактах и симпатиях отдают явное предпочтение христианским народам. На половчанке — дочери Атрака, сестре Кончака и внучке Шарукана, — женился грузинский царь Давид Строитель, хотя придворная грузинская традиция строго соблюдала выбор царицы исключительно из круга христианских народов. Вместе с родственниками жены Давид пригласил для защиты Грузии от тюрок-мусульман около сорока пяти тысяч семей половцев, которые в нескольких решающих битвах спасли страну от порабощения.

То же самое можно видеть в отношениях половцев с болгарами. Кроме постоянной поддержки половцами антивизантийского движения на Балканах, нельзя обойти молчанием беспредметный в истории факт, когда при поддержке кочевых народов было восстановлено и создано Второе Болгарское царство, первые цари которого происходили из рода половецкого хана Асеня. Всякий раз, как на Киевский «златой стол» садился новый «великий князь», между Степью и Русью заключались договоры о ненападении — «чтобы ни ты, князь, не боялся нас, ни мы тебя не боялись». При этом, как отмечает в своей работе А. Никитин, «инициатива всегда исходила от половцев и ее трудно истолковать иначе как желание степняков жить в мире с Русью». (А. Никитин. «Лебеди Великой Степи».)

О том же говорят и древнерусско-половецкие отношения, предшествующие периоду событий «Слова о полку Игореве», которые характерезуются не столько военными столкновениями между Русью и Степью, сколько мирными союзами, довольно часто завершающимися брачными связями между русскими князьями и половецкими ханами. Так, например, сын Ярослава Мудрого — Владимир Ярославович — был женат на половчанке Анне. Святополк Изяславович (внук Владимира Святого) — женат на дочери половецкого хана Тугоркана Елене. Юрий Долгорукий имел первой женой дочь половецкого хана Аепы, которая стала бабкой Игорю Святославовичу, из чего следует, что он и сам являлся частично половцем, правнуком хана Аепы. Киевский же соправитель Святослава князь Рюрик Ростиславович был женат на дочери Беглюка, сестре хана Гзака. Владимир Мономах прекрасно знал половецкий язык, а его мачехой была половчанка. Доля половецкой крови есть и в Андрее Боголюбский, который был сыном Юрия Долгорукого и половчанки — дочери хана Аепы. На дочери половецкого хана Осолука (матери Святослава Северского и бабушке героя «Слова» — князя Игоря) был женат и глава Черниговского дома Олег Святославович, который много конфликтовал со своими коллегами-князьями из-за принципов тогдашней политики и, в частности, отношения к половцам, так что даже вынужден был однажды бежать в Тьмуторокань и отсиживаться там от преследования.

Всю первую половину XI века Тьмуторокань была вотчиной черниговских князей, а несколько позже превратилась в пристанище для всех русских князей-изгоев, по той или иной причине лишившихся своих родовых уделов. Участь таких князей была незавидна. Им приходилось выбирать: смириться или бороться. И Тьмуторокань стала местом, где ломались или ковались судьбы: здесь собирались неудачники, здесь готовились планы по захвату власти, отсюда выступали в походы. Но иногда занимались и географическими (а, может быть, стратегическими) исследованиями, о чём свидетельствует найденная на берегу керченского пролива мраморная прямоугольная плита с высеченной на ней надписью на русском языке, датированной 1068 годом — так называемый Тьмутороканьский камень, хранимый теперь в Эрмитаже. Длина плиты — 2,25 метра, ширина — 70 сантиметров, толщина — 24 сантиметра, вес — 850 килограммов. Надпись на камне гласит: «В лето 6576 индкт 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Крчева (Керчи) 10 000 и 4 000 тысяч сажен (23 км)». Начертанное считается одной из древнейших русских надписей.
В одиннадцатом веке, видя, что русские князья заняты бесконечными разборками друг с другом, половцы без проблем вторглись в Тьмотороканьское княжество и подчинили его себе, после чего его роль в Черноморском регионе резко упала. В «Слове о полку Игореве» оно упоминается уже скорее как символ былого величия, нежели реальный стратегический объект.

Но думал ли я тогда, погружаясь в лабиринт исторических и филологических загадок древнерусской поэмы, из-под которых передо мной вставала не привычная картина битвы Игоря с половцами, а удивительная история женитьбы его сына Владимира на дочери хана Кончака — Свободе, загромождённая и искажённая толкователями позднейших учёных типа академика Д.С. Лихачёва, беззастенчиво кастрировавших богатейший смысл «Слова» своими плоскостными трактовками его текста, которые свели его к упрощённо воинственному пониманию, — думал ли я тогда, что, двадцать лет спустя, окажусь на землях той самой Тьмуторокани, которая столь часто возникала на страницах разгадываемой мною в молодости поэмы о князе Игоре?..

…Проснувшись утром второго дня и увидев по расписанию, что перед рассветом мы миновали Краснодар (он остался немного в стороне), я уже больше не отходил от вагонного окна, вбирая в себя остававшиеся нам до Анапы пространства. Сегодня я вслед за Владимиром Солоухиным мог без всякого преувеличения сказать, что когда я впервые увидел эти поля, реки и виноградники, то «понял, что видел их раньше, что знал их всегда…»

4.
В последний перед выездом из Москвы день я заглянул в Интернет и посмотрел там прогноз погоды в районе нашего будущего места отдыха. И страшно огорчился. В окошках ближайших десяти дней были нарисованы тёмные дождевые тучи и ломаные грозовые молнии. «Вот это позагораем!» — саркастически усмехнулся я про себя, но, ничего не сказав об этом жене и дочке (всё равно уже ничего нельзя было отменить!), выключил компьютер и принялся собираться в дорогу. Правда, перед самым выходом из дома я всё же позвал их к нашему домашнему иконостасу и, наряду с традиционными молитвами идущего в путь («Путь и истина сый, Христе, спутника Ангела Твоего рабом Твоим ныне, якоже Товии иногда, посли…», а также: «Луце и Клеопе во Еммаус спутешествовавый, Спасе, сшествуй и ныне рабом Твоим, путешествовати хотящим…»), прочитал на всякий случай молитву, читаемую во время грозы, прося для нас у Спасителя хорошей солнечной погоды: «Господи Боже наш, утверждаяй гром, и претворяяй молнию, и вся деяй ко спасению дел руку Твоею, призри Твоим человеколюбием, избави нас от всякия скорби, гнева и нужды, и настоящаго прещения: возгремел бо еси с небесе, Господи, и молнию умножил еси, и смутил еси нас. Примирися, Благоутробне, к Тебе прибегаем, и богатыя щедроты Твоя ниспосли на ны, и помилуй рабы Твоя, яко благ и человеколюбец: да не попалит нас огнь ярости Твоея, ниже да снедает нас ярость молний и громов Твоих: но обычное Твое употребивый благоутробие, укроти гнев Твой, и в благотишие воздух преложи, и солнечными лучами належащий мрак разсеки, и мглу в тишину претвори. Яко Бог милости, щедрот, и человеколюбия еси, и Тебе славу возсылаем Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь».
Подстраховавшись таким образом от грозящей нам непогоды, я, более-менее успокоенный, вышел из дому и отправился на вокзал…

И вот поезд вынырнул из последней ночи нашего путешествия, и мы окунулись в унылую серую пелену сырого бессолнечного рассвета. Глядя на тянущиеся вдоль железнодорожной насыпи раскисшие грунтовые дороги, я с сожалением подумал о том, что Интернет на этот раз не соврал, и что погода в ближайшие дни будет действительно дрянная. На душе возникло чувство невыразимой горечи и обиды, как будто меня нагло обманули или украли у меня какую-то очень дорогую мне вещь. «Господи! — взмолился я, — мы так долго ждали этого путешествия! Из последних сил мы дорабатывали дни до отпуска, надеясь хотя бы немного отдохнуть у моря, я угробил на эту поездку все свои жалкие деньги, а Ты не можешь нам подарить несколько тихих солнечных дней?.. Святый пророче, Илья, тебе подвластны грома, дожди и ветры — порадуй нас хорошей погодой, дай мне возможность оздоровить мою семью и восстановить свои собственные силы…»

Глядя на наглухо зашторенное плотными тучами небо и съёжившиеся от бегущих им за шиворот капель деревья вдоль путей, я еле сдерживался от того, чтобы забыто, по-детски, не расплакаться от досады. Ну, надо же быть такому невезению! Два года мечтать о море — и приехать в такую сырь и слякоть… Вон бредёт по траве пастух с кнутом в одной руке и зонтиком — в другой. Вон уныло стоят на лугу его мокрые грязные коровы… Им даже жевать не хочется… Да неужели же нам все дни нашего отпуска придётся просидеть в снятой комнатушке? Дома я хотя бы делами мог заниматься, а здесь что делать, глядеть в потолок да слушать дождь?.. Господи! Буди ж Ты милостив ко мне грешному!..

Всю оставшуюся дорогу, все те два или три часа, которые мы ехали до Анапы, я непрерывно возносил в душе моления к Спасителю, Пречистой Матери Марии, святому пророку Илье, святому Николаю Чудотворцу, мысленно пел адресованные им тропари и кондаки, читал «Отче наш», «Царю небесный», «Символ веры» и обрывки других молитв и богослужебных пений, сохраняющихся в моей памяти ещё с той блаженной поры, когда в 1991—1994 годах мне довелось исполнять службу чтеца-псаломщика в храме Святого Ильи в городе Старица Тверской области. Я ничего больше не мог сделать для того, чтобы повлиять на улучшение метеоусловий и дать возможность Алинке и нам с Мариной позагорать две недели на тёплом песке и поплескаться в тёплом море. И поэтому я стоял возле окна и молился. Рядом со мной уныло смотрели на заоконный дождь другие пассажиры, а я стоял и беззвучно повторял: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя, и Твое сохраняя крестом Твоим жительство…»
И чудо — свершилось. Буквально при въезде нашего поезда в Анапу небо начало неожиданно светлеть, тучи быстро расползлись и попрятались по небесным задворкам, и нас встретило яркое южное солнце. Я незаметно перекрестился и пошёл в купе собирать вещи. Через какие-то полчаса состав начал замедлять ход, потом пару раз дёрнулся и остановился. Мы вышли из вагона и увидели радостно улыбавшегося нам навстречу Жорника.

Выведя нас по небольшому туннельчику к стоянке автомобилей, он усадил нас в свои потрёпанные жизнью и дорожными ухабами «Жигули», и мы двинулись в сторону районного центра Темрюк, в восьми километрах от которого располагалась нужная нам станица Голубицкая. Как пишется во всех информационных материалах о Тамани, Темрюк считается центром Таманского полуострова и располагается в устье реки Кубани на склонах потухшего вулкана Миска. Археологические данные говорят о том, что люди жили здесь ещё во времена античности (то есть с V—III века до нашей эры), однако первые упоминания о предшественнике Темрюка появились только в 1239 году, когда на месте нынешнего Темрюка монголо-татарами был заложен город Тумнев. Триста лет спустя, в 1556 году кабардинский князь Темрюк захватил и разрушил Тумнев и воздвиг на его месте замок, дав ему своё собственное имя — Темрюк. Через пятнадцать лет крепость была захвачена турками и находилась под их властью до конца XVIII века, когда переселившиеся на Кубань черноморские казаки разбили на этом месте Темрюкский курень, в 1843 году ставший станицей, а в 1860 году — городом.
В годы гражданской войны Темрюк дважды переходил из рук в руки, а в годы Второй Мировой войны стал ареной серьёзных боев. Неподалёку от города проходила знаменитая «Голубая линия», в прорыве которой участвовало свыше 30 воинских подразделений Красной армии.

Сегодня население Темрюка составляет 37 тысяч жителей, которые живут за счёт расположенного в четырёх километрах от города морского порта и нескольких предприятий перерабатывающей промышленности, в частности — коньячного и винных заводов.
Но у меня, как я уже говорил, название этого райцентра в первую очередь ассоциировалось с именем князя Темрюка, которого я после работы над романом Любы Балаговой считал уже своим собственным героем…

Когда, ещё только разговаривая с Жорником из Москвы по телефону о возможности снять комнату у моря, я впервые услышал от него предложение провести отпуск в станице, в моём воображении тут же предстало нечто похожее на большое среднерусское село, выходящее длинными огородами к песчаному берегу моря, по кромке которого бродят заляпанные навозом бурые и пёстрые коровы. Мечтая о тишине и уединении, мы даже немного испугались — а не будет ли там слишком уж пусто и одиноко, да и вообще, будет ли нам в этой дыре, где питаться и покупать продукты? А потому, позвонив чуть погодя хозяйке нашей будущей комнаты, мы всё выясняли у неё, есть ли там хоть какое-нибудь кафе или столовая, на что она только смеялась и уверяла, что здесь всего этого в избытке. Я почему-то забыл, что можно включить компьютер, открыть систему Яndex или Rambler и, послав запрос на имя «Голубицкая», тут же получить об этом насёлённом пункте столько информации, что её хватит на три диссертации. И только перед самым отъездом я проделал эту нехитрую операцию и был буквально ошарашен теми сведениями, которые на меня свалились. И дело даже не в том, что станица Голубицкая представляет собой весьма популярный курорт, в котором расположено 45 баз отдыха и пансионатов и несчётное количество кафе, баров, ресторанов и других объектов обслуживания туристов. Сегодняшнее значение Голубицкой меркнет перед её историческим прошлым. Оказывается, Голубицкая — это вовсе даже и не Голубицкая, а древний город Руссия или Россия (в обоих случаях ударение на первом слоге), построенный когда-то на Голубицком острове невдалеке от южного берега Азовского моря. Это сегодняшняя Тамань — полуостров, соединяющийся с равнинами Краснодарского края и горами Кавказа, а в VII—VI веках до нашей эры на этом месте была система островов, образованная дельтой весьма полноводной, постоянно меняющей своё русло и впадающей то в Чёрное, то в Азовское море реки Кубани. В 1777 году командир Кубанского корпуса бригадир И. Бринк, делая топографическую съёмку отбитой у татар и турок местности, на которой сегодня располагается Голубицкая, показал на плане и Руссию, обозначив её как «Гора, где прежде был город». В плане этот город выглядел прямоугольником 220х150 м. По всему периметру его стояли каменные стены. От середины северного фаса до берега Азовского моря отходил оборонительный ров с валом, по которому стояли боевые башни. Такой же ров проходил от южного фаса до Ахтанизовского лимана. Есть сведения, что город-крепость построил понтийский царь Митридат (таманская история вообще очень тесно переплетается с греками, и это тоже одно из тех неслучайных пересечений которыми одарил нас этот край, но о нём мы поговорим позднее). Западнее этой крепости и был построен крупный населённый пункт, на месте которого много лет спустя возник город Руссия, позднее переименованный в Темрюков, что подтверждает и найденная на месте станицы Голубицкой керамика X—XI веков. Город этот возник в 30-х годах IX века, и просуществовал до XIV века. Живший в XI веке арабский историк Идриси даёт расстояние от города Тьмутороканя (современная станица Тамань) до Руссии в 27 арабских милях, что составляет 54 современных километра. Это точно соответствует расстоянию от Таманского до Голубицкого городища.

Именно отсюда, ещё задолго до официального крещения Киевской Руси, начало распространяться Православие. Таманский полуостров — единственное место в нашей стране, где христианство пустило свои корни ещё со времен первых апостолов. В 40-е годы нашей эры на азиатских берегах Боспора Киммерийского (Керченского пролива) прошёл апостол Андрей Первозванный, неся людям знания о Христе. В III—IV веках здесь уже существовала самостоятельная епархия, епископы которой участвовали в Первом, Втором, Третьем, Четвёртом, Пятом и Седьмом Вселенских Соборах в 325, 381, 431, 451, 553 и 787 годах, о чём свидетельствуют их подписи под решениями названных Соборов. Участие в работе высших органов управления церковной жизнью того времени свидетельствует о наличии на Тамани многочисленных приходов, охватывавших разноязычное население приморских городов азиатского Боспора (ныне Таманский полуостров). Об уровне христианского мировоззрения и степени его проникновения среди народов, населявших в древности таманскую землю, свидетельствуют Блаженный Иероним, знаменитый константинопольский архиепископ Иоанн Златоуст (IV в.), автор «Сирийской хроники» Захарий Митиленский (IV в.), а также толкователь Библии Валафрид Страбон (IX в.). Проводимые в последние годы многочисленные исследования археологических памятников и, особенно, исследования на Таманском и Ильичёвском городищах дали в слоях V—VI вв. интереснейшие находки с христианской символикой.

В «Повести временных лет» — первой русской летописи — мы встречаем свидетельство о том, что проживавшие на Таманском полуострове руссы, после их похода на Царьград (Константинополь) в 860 году приняли крещение от патриарха Фотия в городе Руссии. Таким образом, первое «Фотиево» крещение наших предков произошло на земле Таманской в станице Голубицкой. Об этом сообщил христианскому миру сам Фотий, сказав, что вслед за крещением Болгарии в 865 году произошло также крещение жителей Руссии: «Не только этот народ (болгары) променяли прежнее нечестие на веру во Христа, но даже многими многократно прославленные и в жестокости и скверноубийстве, всех оставляющих за собой так называемые росы, которые, возомнив о себе высоко, подняли руку против Ромейской державы. В настоящее время даже и они променяли языческое нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую и не поддельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей наших, вместо ограбления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго перед тем. И до такой степени разгорелись в них желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобзают святыни христиан с великим усердием и ревностью».
Так, таманские русы с первых же шагов раскола церквей, оказались на стороне Православия.
Руссия (название города впоследствии несколько раз менялось, и он назывался то Берберземин, то Темрюк Старый) просуществовала до XIV века и была разрушена во время одного из турецких нападений на Приазовье, после чего упоминания о ней надолго исчезают из русских летописей. И только осенью 1792 года на месте останков этого древнего русского города казаки кордонной службы под командованием полковника К. Кордовского построили провиантский магазин, смотрителем которого назначили армии прапорщика Г. Голубицкого, «передавшего» впоследствии свою фамилию построенной рядом с разрушенным городом станице. А руины древней Руссии-России ещё и доныне можно увидеть в восточной части станицы Голубицкой...
Хотя, если говорить обо всём честно, то первым делом по приезде в станицу и нашем устройстве на жительство, мы побежали не к остаткам древних руин, а в сторону здешнего пляжа. Да и можно ли было думать о чём-нибудь другом, если в трёхстах метрах от дома раздавался неумолкаемый рокот прибоя, а дыхание ветра доносило до нас ни с чем не сравнимый запах близкого моря?..
Быстро вытащив из чемодана купальные костюмы, мы бросили остальные вещи не распакованными и поспешили на пляж. Очень уж нам не терпелось окунуться в ласковые тёплые воды…

Но ласковым море назвать было нельзя. В отличие от тихой погоды, когда оно выглядит бирюзовым и спокойным, и можно, как писал о том в повести «Одинокие вечера в Пересыпи» Виктор Лихоносов, часами смотреть, как «размером гомеровского стиха накатываются волны в песок», сегодня оно было мутного серо-жёлтого цвета, и ритм его дыхания был далёк от медленного до медовой тягучести гекзаметра строк: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, / грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал: / многие души могучие славных героев низринул / в мрачный Аид и самих распростёр их в корысть плотоядным», — скорее уж, его пульсация напоминала чеканный размер припева «Песни артиллеристов» Тихона Хренникова и Виктора Гусева, который так любят распевать после венчающих писательские съезды и пленумы застолий московский поэт Виктор Верстаков и вологодский прозаик Роберт Балакшин: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! / Артиллеристы, зовёт Отчизна нас! / Из сотни тысяч батарей / за слёзы наших матерей, / за нашу Родину — огонь! Огонь!..» С шумом набегающие на берег тёмные волны рождали у меня ощущение неприветливой холодности, так что для того, чтобы в них войти, потребовалась даже определённая доля мужества. Пока я искал её в запасниках своей души, Марина и Алинка с визгом кинулись в воду и через минуту уже весело бултыхались в волнах, уверяя меня, что море ни чуточки не холодное. Поверив не столько их словам, сколько радостным лицам, я отчаянно разбежался, оттолкнулся ногами от твёрдого песчаного дна и, выставив перед собой сложенные клином ладони, вошёл в набегавшую на меня высокую серую волну. И почувствовал, что вода действительно нисколько не холодная, а через минуту-другую раскупался так, что уже и не хотелось выходить на берег.

Надо сказать, что время нашего нахождения в воде и время загорания на солнце — это вообще одна из самых трудно контролируемых проблем морского отдыха. Сколько бы раз мы ни обжигали до красноты свою кожу, а каждый отпуск всё повторяется снова и снова. Казалось бы, мы постоянно смотрим на часы, чтобы уйти с пляжа в одиннадцать часов дня и возвратиться назад после шестнадцати, пересидев где-нибудь в тени самые опасные по своей активности солнечные лучи. Но и того времени, пока мы стоим в очереди к кабинкам для переодевания, идём с пляжа к дому, а некоторое время спустя — в одно из многочисленных местных кафе или на здешний рынок, оказывается достаточно, чтобы уже этим вечером почувствовать, как всё тело жжёт нестерпимым огнём и к коже невозможно притронуться. Мы тут же начинали мазаться сметаной или каким-нибудь специальным кремом от ожогов, но это уже не спасало, и через какое-то время обожжённая кожа начинала пузыриться и клочьями сползать с живота, рук, ног и, особенно, плеч, покрывая тело неэстетичными розовыми пятнами. До отъезда мы, слава Богу, успевали ещё раз заново загореть и вернуться в Москву в приличном виде, но несколько первых дней доставляли нам определённые физические и нравственные страдания.

Не удалось нам избежать воздействия солнечной активности и на этот раз, хотя мы вроде бы и старались не оставаться под прямыми лучами в опасные часы. Особенно сильно обгорела Марина, грудь которой стала даже не красного, а тёмно-багрового цвета. Хапнула свою порцию ожога и Алинка, хотя она постоянно и мазалась то кремом «До загара», то кремом «После загара». (Не исключено, правда, что она их иногда и путала между собой, хотя не могу сказать этого точно…)

Меньше всех на этот раз пострадал от солнца я, хотя и загорел сильнее их обеих. Каждое утро я просыпался в семь часов утра и шёл на пляж. Море в это время было, как правило, достаточно тихим и чистым, а солнце ласковым и не жгучим. До одиннадцати часов я вволю накупывался в голубых и ещё не замутившихся волнах, а также несколько раз проходя весь пляж по кромке воды в обоих направлениях в поисках красивых камешков. Я до того увлёкся этим бессмысленным занятием, что к концу нашего отпуска натаскал целый мешок гладких, красиво окатанных морем, блестящих (но абсолютно не имеющих ценности) голышей различного цвета, с которыми потом так не хотелось расставаться. Но тащить весь этот груз на себе в Москву тоже было бы глупо, так что пришлось всё-таки большую часть своих «сокровищ» вернуть породившей их таманской земле, взяв с собой только самые оригинальные по форме и цвету камни.

Бродя по линии прибоя, как раз я и принимал свои солнечные ванны, напитывая тело живительной энергией, а глаза и душу — вливающимся в них безбрежным простором. Ровно в одиннадцать часов я покидал пляж и возвращался в наш временный домик к жене и дочке, которые к тому времени уже были на ногах и либо ели под навесом дыню, либо пили чай, либо же играли во дворе в дартс или настольный теннис. Я присоединялся к ним и тоже тратил час или более на какие-нибудь незначащие дела типа метания коротких металлических дротиков в мишень или перелистывания забытых кем-то из предыдущих отдыхающих книжек. Иной раз мы просто сидели в летней столовой и болтали с кем-нибудь из наших соседей по кухне или с хозяевами дома. Хозяйку звали Надежда Николаевна Елфимова, а её мужа — Николай Алексеевич. Она — бывшая учительница физкультуры, ещё и сегодня сохраняющая хорошую спортивную форму, в чём мы не раз убеждались, пытаясь состязаться с ней в игре в теннис, он — бывший офицер, ныне оставивший армию и работающий инструктором на здешней спортивно-оздоровительной базе, где обучал отдыхающих подростков ходить в море на тримаранах и яхтах, самостоятельно управляясь с рулём и парусами. Во время таких разговоров они рассказывали нам о том, как до начала чеченской войны они жили в Грозном, где их сыновья Алексей, Вячеслав и Максим целыми днями играли со своими чеченскими друзьями, то пропадая в домах у своих сверстников, а то приводя их в гости к себе, и как им потом пришлось оттуда уехать. Примерив на себя несколько вариантов нового места жительства, Елфимовы выбрали Голубицкую и купили здесь небольшой дом (в нынешний они переехали уже значительно позже, достроив к нему несколько комнат для приёма отдыхающих). Алексей закончил здесь 9 и 10 классы, получил специальность сварщика-монтажника-водителя и в 1993 году был призван в армию.

Судьба, как известно, вещь неисповедимая — и военную службу Алексею довелось проходить не где-нибудь, а именно в Чечне, в его родном городе Грозном, где в ночь на первое января 1995 года он и был убит двумя снайперскими пулями в бою за железнодорожный вокзал. Сначала БМП, в которой ехал Алексей, расстреляли из гранатомётов, а когда солдаты начали выпрыгивать из загоревшейся машины наружу, по ним открыли огонь снайперы. Не исключено, что пули были посланы кем-нибудь из тех самых бывших чеченских мальчишек, с которыми он забегал несколько лет назад к себе в грозненскую квартиру, и Надежда Николаевна кормила их вместе обедом…

Ельцинская эпоха ещё дождётся своих беспристрастных и честных исследователей, которые скажут правду о том, кто виноват в крушении величайшей державы в мире. Но кто виноват в том, что мы сами как-то мгновенно утратили чувство своего родства по отношению к вчерашним соотечественникам, забыв о том, что мы, как из общей купели, вышли из одной страны, одной земли, одной истории?.. Потеряв связь с сыном, родители Алексея Елфимова чуть не извели себя, разыскивая его пропавшие следы — слали в часть телеграммы, звонили командирам, писали запросы, дважды сами выезжали в Майкоп, где базировалась майкопская бригада, но всё — тщетно. «Без вести пропал», — говорили им повсюду. И тогда отец Алёши сам поехал по госпиталям и моргам Северного Кавказа. Побывал в Назрани, Моздоке, Ростове-на-Дону… И всё-таки отыскал тело своего погибшего сына, с трудом опознав его в обгорелых останках, мимо которых он три раза прошёл в ростовском морге.
Сегодня Алёша похоронен на кладбище станицы Голубицкой, Указом Президента РФ от 10 декабря 1995 года он посмертно награждён орденом Мужества, а на школе № 21, которую он заканчивал перед тем, как уйти в армию, установлена в его честь мемориальная доска. Да только разве же это вернёт родителям их погибшего сына?..

…Одно утешало, что в эти самые дни газеты и TV как раз распространили информацию о том, что в Чечне был уничтожен самый одиозный лидер чеченских боевиков — Шамиль Басаев, бородатую голову которого оторвало устроенным российскими спецслужбами взрывом. И хотя жизнь любого человека является величайшей ценностью, и радоваться чужой смерти — большой грех, я всё равно не смог удержаться и, незаметно осенив себя крестом, простосердечно выдохнул: «Слава Богу!»
И мне почему-то кажется, что Господь не будет ко мне слишком уж строгим за эту мою невольную несдержанность…

5.
Всю свою жизнь, начиная с шестнадцатилетнего возраста, я работаю. После того, как мой отец сошёл с ума и, проломив молотком головы мне, моей сестре Таньке и маме, попал в психиатрическую больницу, наша семья осталась фактически без кормильца, и мы вынуждены были искать себе какую угодно работу. Помог нам директор шахты «Краснолиманская» Василий Фёдорович Верещагин, оказавшийся каким-то нашим дальним родственником. Маму взяли кочегаром в шахтную котельную, сестра после окончания десятилетки устроилась туда же помощницей библиотекаря, а я, перейдя после девятого класса в вечернюю школу, оформился учеником электрослесаря в шахтный мехцех. Зарабатываемых нами денег (ученик электрослесаря получал тогда 54 рубля в месяц) едва хватало на текущие нужды, так что ни о каких поездках на курорты не могло быть и речи. Да и потом, во все последующие годы моей жизни, у меня было так мало отдыха, что, обретя ныне двухнедельную свободу от каких бы то ни было дел, я просто не мог позволить себе упускать это драгоценное время, тратя его на сон или какие-либо бесполезные разговоры, а потому вставал с первыми лучами солнца и спешил к морю, стремясь максимально насытить себя общением с водой и солнцем. Несмотря на то, что в утренние часы море, как правило, бывало ещё спокойным и чистым, большинство отдыхающих в это время предпочитало лежать в своих постелях или ещё только завтракало, поэтому я не ленился и ходил купаться на центральный пляж, до которого от нас было немного дальше, чем до «дикого», но который зато был оборудован «грибками» с тростниковой крышей, и на котором были более ровное дно и более широкая полоса песка для загара. Кроме того, там можно было взять в аренду лежаки, купить мороженного и пива, поглазеть на сувенирные лавочки, перекусить в одном из многочисленных кафе вокруг пляжа. Или намазаться отвратительной чёрной грязью в расположенном прямо через дорогу от пляжа якобы целебном озере, вода в котором по утрам была ещё никем не взбаламученной и абсолютно прозрачной.

Недоспанное по утрам я навёрстывал в послеобеденные часы, когда солнце повышало свою агрессивную активность и его лучи становились вредными для кожи. Возвратившись со своего утреннего купания, я немного отдыхал, потом брал Марину и Алинку, и мы шли к местному рынку, перед воротами которого столпилось несколько продуктовых магазинов и кафе. Помимо обычного ассортимента гастрономических товаров и хлебобулочных изделий, в большинстве продуктовых магазинов продавалось в розлив ещё и местное виноградное вино. Иногда мы выпивали там по стаканчику «каберне» и «изабеллы», но чаще заходили в одно из летних кафе рядом с рынком, где брали себе оригинальные, посыпанные укропом и тёртым сыром и тушёные вместе с ними в горшочке пельмени, осетрину в кляре, шашлык или какую-нибудь другую еду. При этом я брал себе ещё и кружку светлого пива (чаще всего «Оболони» или «Клинского»), заказывал для Алинки вазочку мороженного с джемом и, выйдя на пару минут за огораживающий кафе забор, покупал для неё и Марины возле рыночных ворот два стакана живого апельсинового сока, который прямо на моих глазах выжимала из разрезаемых надвое золотистых шаров загорелая продавщица.

После обеда я возвращался в наш домик и немного дремал. А после 16 часов — уже вместе с Мариной и Алинкой — опять шёл купаться, но уже не на центральный пляж, а поближе, так как к этому времени уже повсюду было одинаково много народа, на море поднималась волна, оно становилось серым и мутным, и было уже всё равно, где залезть в воду, чтобы тебя помотало вверх-вниз катящимися один за другим к берегу тяжёлыми тёмными валами с белыми гребнями пены.

Рядом с этим ближним пляжем располагалось небольшое уютное кафе, где прямо в десяти шагах от моря можно было съесть горячую курицу-гриль или пиццу, запив это бутылочкой пива «Клинское» или пакетиком сока «Добрый». Иногда мы прямо здесь и ужинали, глядя с террасы на морскую ширь, по которой время от времени проносились катера, тащившие за собой на тонких тросах плывущие в вышине разноцветные парапланы, под которыми в люльках из ремней болтались те из любителей острых ощущений, у кого хватало денег оплатить удовольствие. Те, у кого их было поменьше, выбирали развлечения подешевле, поэтому за большинством катеров тащились надувные жёлтые «бананы» с сидящими на них туристами, восторженно орущими, когда «банан» подбрасывало на волнах и они чуть не вылетали с него в воду.

Дождавшись за столиком момента, когда, выжигая в линии горизонта заметную дугообразную лунку, солнце чуть ли не с шипением погрузится в море, мы покидали кафе и шли через один из пансионатов домой, при этом я не стеснялся остановиться возле примеченного мной абрикосового дерева и натрясти с него килограмм-другой отличных жёлтых абрикос или же нарвать с другого дерева поспевающей алычи. Для меня, выросшего в Донбассе, было оскорбительным идти на базар и платить там немалые деньги за фрукты, которые я с детства привык рвать и есть просто так, потому что и абрикосовые, и алычовые посадки растут у нас практически вдоль всех дорог и, будучи пацанами, мы почти одними этими фруктами и питались. То же самое я могу сказать и о такой ягоде как шелковица, стакан которой мне предложили купить за 30 рублей на одной из станций, когда мы ещё только ехали сюда. Шелковичные деревья растут у нас прямо на улицах, их, по-моему, вообще не считают за фруктовые и сажают больше для тени. Одно из таких деревьев росло и возле нашего забора, и когда дерево разрослось и стало активно плодоносить, это превратилось просто-таки в напасть. Быстро перезревающая ягода чёрным дождём сыпалась на дорогу, её давили подошвы случайных прохожих и колёса проезжавших мимо нашего двора машин и велосипедов, и на это сладкое грязное пиршество стремительно прилетали тучи счастливых жужжащих мух. Чтобы этого не происходило, приходилось брать веник и не менее двух раз в день сметать осыпающуюся шелковицу в кучи, а затем носить её вёдрами к выкопанной на огороде яме и засыпать землёй. И кто-то теперь хочет, чтобы я платил за стакан этой ягоды тридцать рублей? Да она у меня в горле застрянет…

…Вечером, когда на станицу опускалась тьма, а воздух наполнялся отзвуками гремящей в ночных барах музыки и полчищами комаров, мы набрасывали на себя для защиты от их укусов кофты с длинными рукавами и шли гулять. Например, в сторону центрального пляжа. Вокруг него сияли огнями десятка полтора всевозможных кафе и ресторанчиков, но нас интересовала не еда. Там, на пляже, на границе воды и суши стояла четырёхметровая металлическая вышка, служившая пунктом наблюдения для местных спасателей. В тёмное время ней, как водится, никто не дежурил, и нам захотелось на неё забраться. Я до сих пор помню то упоительное чувство, которое охватило меня на её верхней площадке. Где-то за нашими спинами сиял яркий свет, звучала резкая современная музыка, а здесь не было ничего — ни двадцать первого века, ни проводимого Путиным петербургского саммита руководителей стран «восьмёрки», ни начавшейся в эти дни израильской агрессии против Ливана, ничего. Даже комаров. Только неуспокоенно шумело и шевелилось у подножия вышки ночное море. Нас не было — оно здесь так же шумело, мы есть — оно шумит и не обращает на нас никакого внимания. Мы исчезнем с лица земли, поржавеет и рассыплется в порошок эта вышка, а оно будет всё так же перекатывать свою фосфоресцирующую эластичную массу и вышептывать непонятные нам мантры.
Не это ли и есть — Вечность?..

Возвращаясь после прогулки домой (как быстро мы начинаем называть своим «домом» то место, где нам удаётся приклонить голову!), мы ещё пили под навесом чай с конфетами, сухое красное вино или приносимое нам по просьбе хозяйки кем-то из местных жителей домашнее молоко, после чего я не выдерживал истязания комарами и отправлялся спать. Через полчаса, поболтав с нашими соседями по кухне или Надеждой Николаевной, приходила и Марина. И только Алинка всё не могла угомониться и до часа ночи всё смотрела то в телевизор, то на звёзды, то в игральные карты. Засидевшись в четырёх стенах московской квартиры (а как отпускать ребёнка на улицу, если там — сплошь то бультеръеры, то маньяки?), она опьянела здесь от свободы, вольного воздуха и внимания оказавшихся вместе с нами в одном дворе её сверстников — двух худощавых мальчишек, приехавших сюда с родителями на отдых из какой-то граничащей с Московской областей.

В час ночи, если она ещё не приходила спать сама, я всё-таки выглядывал на улицу и напоминал ей, что уже поздно. А потом опять опускал голову на подушку и продолжал спать, пока не слышал, как она тихонько прикрывает за собой двери. После чего снова пускался в плавание по укачивающим сладким волнам... Я вообще научился в эти дни входить в сон, как в море — по колени, по пояс, по грудь, на столько, на сколько это необходимо. Могу выбежать на пару минут на «берег» яви и затем снова ринуться в мутные волны досыпания. Жаль, что нельзя научиться точно так же входить-выходить в современность, выныривая из неё на время выходных и отпуска, и возвращаясь в будни. Увы, она держит душу намного цепче, чем сон, догоняя меня не только за стенами московской квартиры, но даже и здесь, в Тьмуторокани.

Самым безобидным из того, чем она напоминала нам о себе в первые дни пребывания на Тамани, был завершавшийся в те дни Чемпионат Мира по футболу, к которому пристрастился не только я (футбол — дело мужское), но даже Марина и, особенно — Алинка, для которой раньше вообще ничего, кроме музыкального конкурса «Фабрика звёзд», казалось, не существует. Она так втянулась в футбольные страсти, что вела календарь всех игр, знала, кто с кем сыграл, с каким счётом, кто забил решающие голы, кому показали жёлтую или красную карточку, кто из арбитров хороший, а кто плохой, и так далее.

По счастливому стечению обстоятельств, график игр сложился таким образом, что мы ничего не пропустили за время нашей почти 40-часовой дороги к морю, и уже здесь, в Голубицкой, смогли посмотреть финальную игру сборных команд Франции и Италии, во время которой знаменитый капитан французов Зинедин Зидан нанёс сокрушительный удар головой в грудь итальянскому защитнику Марко Матерацци, послав того в нокдаун. Какими словами оскорбил француза игрок итальянской сборной, так и осталось тайной, но Зидана удалили, и команда Франции проиграла финальную игру по пенальти, уступив звание чемпионов мира итальянцам.

Другие новости из внешнего мира были намного печальнее проигрыша Франции на Чемпионате Мира. Так, например, в эти самые дни в Иркутске потерпел аварию пассажирский самолёт-аэробус А-310, который не смог вовремя затормозить и, выскочив за пределы взлётно-посадочной полосы, врезался в гаражи. В результате взрыва возникшего на борту пожара погибло огромное количество пассажиров, среди которых оказалась и летевшая из Москвы в Иркутск в гости к отцу дочь самого болевого на сегодняшний день русского писателя Валентина Распутина. За полтора-два последних десятилетия мы уже так привыкли к сообщениям о человеческих смертях, что почти перестали на них реагировать, воспринимая как нечто абстрактное и почти ненастоящее. И только иногда, когда смерть задевает кого-то из знакомых тебе людей, вдруг начинаешь чувствовать, что ты находишься в одном окопе со всем человечеством, и снаряды ложатся уже в очень опасной близости от тебя…

Примерно одновременно с этим Израиль начал военную операцию против Ливана, куда, по заявлению израильских властей, боевики террористической организации «Хезбалла» перевезли двух похищенных солдат израильской армии. Локальная антитеррористическая операция против боевиков, как это обычно и бывает, оказалась на деле большой кровопролитной войной против мирных жителей, вылившейся в бесконечные бомбёжки Бейрута и других ливанских городов, а также ответные обстрелы израильских территорий ливанскими ракетами. Люди гибли и там, и там, но в Ливане, конечно же, их число было неизмеримо больше. Да это и понятно — израильтян поддерживали США, у них были самолёты, ракеты и самая современная техника, а бойцы «Хезбаллы» воевали, в основном, чем придётся. Но и этим «чем придётся» они оказали израильской армии настолько мощное сопротивление, что, начав было наземную операцию, её командование довольно быстро убедилось в своём бессилии и решило вместо этого усилить воздушные удары. И бомбы с удвоенной силой посыпались на ливанскую землю, попадая в жилые кварталы, колонны беженцев, конвой с гуманитарной помощью и посты международных наблюдателей.

А мы тем временем продолжали ходить на рынок и покупать там настоящие сочные помидоры, которые, как небо от земли, отличались от тех заваливших все столичные рынки турецких подделок, и на вид, и на вкус поминающих круглые куски оранжевой пластмассы. Мы продолжали есть в своём любимом кафе пельмени с сыром, пить разливные местные вина и, конечно же, ходить на море, которое никак не хотело унять гуляющие по нему волны и показать нам свою спокойную гладь. Первое время для нас было в кайф прыгать в накатывавшие один за другим белошапочные валы, с восторгом взлетая на них в высь и катясь, как на санках, к берегу. Но хотелось уже и просто поплавать, раздвигая руками упругую, но спокойную толщу воды, а царящие на море ежедневные мини-штормы этого не позволяли.

В один из дней, увлёкшись игрой с набегающими волнами, я увидел показавшийся невдалеке необыкновенно высокий вал с белоснежной королевской короной и решил не дожидаться, пока он дойдёт до меня, потеряв по дороге свою высоту и величие, а броситься ему навстречу и получить максимальное удовольствие от катания на его пенном загривке. Сделав несколько быстрых гребков вперёд, я почувствовал, как меня подхватила сильная ладонь волны, и увидел себя вознесённым на её гребень… Но дальше произошло непредвиденное. Вместо того, чтобы гордо понестись на этом гребне по направлению к берегу, я съехал с него по тыльной стороне в сторону моря, где был тут же подхвачен и вскинут на загривок следующей волны, с который опять-таки соскользнул в сторону, противоположную берегу.

Меня уносило в море. Я был ещё совсем недалеко от основной массы купающихся и, сделав с десяток мощных гребков, мог бы быстро возвратиться туда, где мои ноги могли почувствовать под собой надёжную опору, но, оглянувшись, я с ужасом увидел болтающуюся рядом со мной в волнах Алинку, и во мне всё похолодело.
— Ты зачем поплыла за мной? Быстро поворачивай назад! — закричал я, чувствуя, как потенциальная опасность купания в шторм стремительно перерастает в реальную угрозу нашей гибели.
— Я не могу! — выкрикнула дочка. — Меня руки не держат! Дай я подержусь за твою шею и минуточку отдохну!

Представив себе судорожно обхватившие мою шею девчоночьи руки, я понял, что через пару минут мы оба будем под водой, и почувствовал, как внезапный страх за себя и за дочку высасывает из моих мышц последние силы. Одно дело — прыгать в волнах, чувствуя под собой надёжное твёрдое дно, и совсем другое — болтаться среди них без всякой опоры, едва успевая схватить ртом глоток воздуха, прежде чем тебя накроет очередная стена воды. Пересиливая парализующий душу и тело страх, я развернул Алинку спиной к себе и изо всех сил толкнул её по направлению к берегу. Догнав её несколькими торопливыми гребками, я сделал то же самое ещё раз, потом — ещё раз, и ещё, ещё… Происходящее было непонятно и необъяснимо. Буквально только что, минуту-другую назад я спокойно купался в этих волнах, чувствуя себя уверенным и сильным, почти хозяином этой стихии, и вдруг всё мгновенно переменилось — мышцы перестали справляться с силой швыряющей меня туда-сюда воды, руки ослабели, и я стал казаться сам себе похожим на надувной матрас, из которого выдернули пробку и спустили воздух. Особенно мерзко было тонуть, видя, как всего в каких-нибудь десяти метрах от тебя весело играют и хохочут люди. Может быть, они и видели нас с Алинкой, но тоже, наверное, думали, что это мы тут так играем — папа, дескать, дурачится и толкает перед собой ленивую дочку по волнам…
Да неужели же я и вправду позволю себе быть слабым и не спасу свою дочь?!.

Не знаю, где я нашёл в себе силы на преодоление тех нескольких метров, что отделяли меня от остальных купальщиков. Но Бог милостив — в один из моментов я мотнул под водой ногами и почувствовал дно. Видя, что Алинка тоже обрела опору, я обмяк и побрёл к берегу. Прямо перед нами на кромке воды и песка чернела выброшенная предыдущими штормами большая колода и, дойдя до неё, мы обессилено опустились на мокрое дерево и минут десять просидели так, восстанавливая дыхание.
— Ну? — повернул я голову к Алинке. — Ты поняла, о чём нас сегодня предупреждало море?
— Да, — кивнула она. — О том, что оно не любит шуток.
— То-то, — согласился я и, поднявшись с колоды, мы пошли искать оставленную нами где-то на берегу маму…

А вечером я записал в блокнот строчки из какого-то моего очередного неоконченного стихотворения: «Но, купаясь в шторм — не забудь, / что, на берег катя набыченно, / волны могут ударить в грудь — / как Зидан головой обидчика», — но заканчивать мне его не захотелось. Море хотело, чтоб случившееся в этот день стало нашим жизненным опытом, а не просто темой для случайного стихотворения.

6.
В один из вечеров у меня вдруг зазвонил мобильник (а точнее — исполнил мелодию песни «Чёрный бумер» популярного у молодёжи певца по имени Шнур, которую мне откуда-то скачала Алинка), и, взяв в руки «трубу», я услышал голос Жорника. Не хотим ли мы куда-нибудь проехаться, спрашивал он. К примеру, в Тамань, к Лермонтову. По пути туда можно заехать в Пересыпь к Виктору Лихоносову, а после Тамани прокатиться до знаменитой ныне косы Тузла и посмотреть на Крым. А после этого заглянуть в родную его станицу Старотитаровскую и пообедать в его саду под свисающими с лоз гроздьями созревающего винограда...

Устав от однообразного прыгания в накатывающихся на нас волнах и лежания на песке, мы с удовольствием согласились совершить предложенную Жорником экскурсию и разнообразить тем самым наш отдых. Да и вообще, было бы очень обидно, прожив две с лишним недели рядом с воспетой Лермонтовым в его гениальной «Тамани» станицей, не удосужиться съездить и увидеть её собственными глазами. Эта новелла Лермонтова считается не просто шедевром мировой классики, но истинным образцом литературного лаконизма. Трудно представить себе человека, который бы не вздрогнул от наполненных завораживающей тайной и в то же время столь обычных, на первый взгляд, строчек, с которых начинается действие этой лучшей из глав лермонтовского романа про Печорина: «Тамань — самый скверный городишка из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голоду, да ещё вдобавок меня хотели утопить», — до невозможности буднично открывает читателю свои впечатления от этого места герой-рассказчик.

Когда-то Тамань была первой официальной столицей Кубанского казачества и имела статус города. Здесь бывали многие известные путешественники и ссыльные декабристы. Пушкин задумал здесь поэму «Мстислав», ну, а Лермонтов, как мы только что говорили, посвятил Тамани главу своего романа «Герой нашего времени».
Таманская церковь Покрова Пресвятой Богородицы — первая на Кубани, которую в 1793 году построили казаки, переселившись из Запорожской Сечи.

Но глубинная история Тамани началась намного раньше — во времена, когда на её месте была основана греческая колония Гермонасса. На полуострове вообще очень много греческих следов, оставшихся со времён основанного здесь в VIII—VI веках до н.э. греками Боспорского царства. В Северное Причерноморье греков влекли плодородные почвы, богатый растительный и животный мир, обилие рыбы, удобные гавани. Знакомство с проживавшими на Тамани племенами синдов и меотов произошло, скорее всего, задолго до начала колонизации благодаря экспедициям эллинских купцов-мореходов в эти края.

Первое поселение в Северном Причерноморье было основано греками во второй половине VII века. На рубеже VII—VI вв. появились Ольвия (с. Парутино) и Пантикапей (Керчь). В VI в. возникли Феодосия, Нимфей, Мирмекий, Тиритака, Киммерик в Восточном Крыму; Фанагория, Гермонасса, Синдская гавань, Кепы на азиатской стороне Керченского пролива. В Юго-Западном Крыму основываются Керкинитида (Евпатория) и Херсонес (Севастополь).

Гермонасса была вторым по значению городом Азиатского Боспора. Первым была Фанагория (она располагалась неподалеку от современного поселка Сенного). И Гермонасса, и Фанагория стояли тогда на островах, Тамань — на Синдике, Фанагория — на Фанагории. Между Гермонассой и Фанагорией находились города Кепы и Стратоклия. Еще где-то поблизости были Апатур и Киммерий. В Апатуре находилось святилище Афродиты.

Первой правящей династией Боспорского царства были Архенакриты. Но уже в 438 году до н.э. власть перешла к правителям из рода Спартокидов, которые удерживали её вплоть до 107 г. до н.э., когда государство было захвачено Митридатом VI Понтийским.
Временем наивысшего расцвета Боспора можно считать VI век до н.э., когда государство стало одним из крупнейших экспортёров в города Греции многих важнейших товаров. Боспорцы отправляли в Грецию дорогие сорта рыбы, шерсть, шкуры, рабов, но главное — зерно. По утверждению афинского оратора Демосфена, ежегодно в Афины они вывозили 16380 т хлеба. Предполагают, что в IV в. при удовлетворительном урожае Боспор мог вывозить не менее 32—48 тыс. т зерна. Жизненно необходимой была торговля с соседними племенами Северного и Восточного Причерноморья. Они поставляли часть вывозимого Боспором хлеба, продуктов рыболовства, скотоводства, рабов, получая взамен масло, вино, изделия ремесленников Боспора и греческого мира, с которым были связаны через посредство боспорских портов.

Боспорцы почитали греческих и восточных богов — Кибелу, Деметру, Кору. Афродиту, Артемиду, Диониса, Зевса, Аполлона, Асклепия, Астарту и других. Особенно популярными были культы, связанные с плодородием и земледелием — Деметры и Апатуры…

Больше всего эта греческая «аура» над Таманью импонировала Марине, одна из прабабушек которой была дочерью бежавшего во второй половине XIX века из Греции от каких-то гонений священнослужителя Клеопы, осевшего в одном из сёл Селивановского района Владимирской области (скорее всего, в Малых Всегодичах или где-то около них) и работавшего кем-то при тамошней церкви. К сожалению, единственной и очень слабой ниточкой к греческому прапрадедушке у нас осталась только пара предельно плохих фотографий его дочери Марии (Марининой прабабушки), удочерённой ввиду тяжёлого материального положения многодетной семьи Клеопы местным жителем Павлом Лебедевым. На этих фотографиях видна строгая гордая старуха в белом платочке с плотно сомкнутыми губами. Да ещё в копии одной из «метрик» сохранилась запись о том, что 6 ноября 1901 года она, будучи замужем за священником Степаном Степановичем Беляевым, родила в селе Малые Всегодичи Ковровского района Владимирской области дочь Екатерину Степановну Беляеву. Из некоторых других документов можно также узнать, что муж её Степан Степанович Беляев родился в 1870 году в деревне Замотрино Селивановского района Владимирской области, окончил Владимирскую духовную семинарию и служил священником в посёлке Красная Ушна того же Селивановского района. В 1931 он году был первый раз арестован «за антисоветскую деятельность» и осуждён по знаменитой 58-й статье пункт 10 УК РСФСР на пять лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ), после отбытия которых опять возвратился к себе домой в Красную Ушну. Но 5 ноября 1937 года после небольшого пребывания на свободе отец Степан снова был арестован по необоснованному обвинению «в проведении среди населения контрреволюционной агитации». При обыске у него было изъято 6 гильз от винтовки, и это дало основание тройке УНКВД Ивановской области приговорить его к десяти годам ИТЛ. А 3 февраля 1938 года уже отбывавший заключение Степан Степанович Беляев вторично был осуждён «по обвинению в проведении контрреволюционной террористической агитации среди заключённых» и приговорён к высшей мере наказания (ВМН) с конфискацией принадлежащего ему имущества. (Хотя мне очень интересно, какое именно имущество могло принадлежать ему в лагере?..) В хранящемся у нас свидетельстве о его смерти в графе «умер» указана дата «4 февраля 1938 года» — то есть на следующий же день после вынесения повторного приговора. В графе «причина смерти» указано — «расстрел».

Точно такая же причина проставлена и в свидетельстве о смерти другого прадедушки Марины — Ивана Владимировича Иванова, родившегося в 1876 году в деревне Шульгино Селивановского района Владимирской области. До 1917 года Иван Владимирович проживал в городе Санкт-Петербурге, где у него была квартира на Невском проспекте и то ли часовая мастерская, то ли даже магазин часов. Короче, к моменту октябрьской революции он был состоятельным человеком и имел все основания опасаться не только реквизиция своего жилья и денег (их, скорее всего, у него и так отобрали), но и свободы, а то даже и жизни, из-за чего он вынужден был бросить создаваемое полжизни дело и бежать на свою малую родину. Возвратившись в Шульгино, он по-видимому, не найдя для себя никакого иного занятия, пошёл работать в здешнюю Успенскую церковь. Как свидетельствует хранящаяся у нас епархиальная грамота за номером 353, подписанная 4 апреля 1920 года Преосвященным Серафимом, Епископом Муромским, «благоговейный муж Иоанн Владимиров Иванов» был рукоположен в Муромском Богородицком Соборе в сан иерея «ко храму Успения Божией Матери в селе Шульгино Муромского уезда», где он и служил до 10 января 1933 года, пока не был арестован по необоснованному обвинению в том, что «под угрозой лишения совершения религиозных обрядов вёл противозаконную агитацию, читал проповеди, в которых призывал верующих не отступаться от храма, т.е. в преступлении, предусмотренном ст. 58 п. 10 УК РСФСР».

Вскоре после ареста постановлением тройки при Полномочном Представительстве ОГПУ по Ивановской области о. Иван был приговорён к трём годам исправительно-трудовых лагерей, считая срок заключения с 10 января 1933 года.

19 ноября 1937 года, почти одновременно с о. Степаном Беляевым, о. Иоанн Владимирович вновь был арестован Муромским райотделом НКВД по необоснованному обвинению в том, что «являлся организатором антисоветской — поповской группы, систематически вёл среди населения антисоветскую агитацию, оскорбительно отзывался о кандидатах в депутаты Верховного Совета, в контрреволюционном клеветническом духе отзывался о положении о выборах в Верховный Совет». Виновным он себя не признал и при обыске у него ничего не нашли. И, тем не менее, меньше чем через месяц, 15 декабря того же 1937 года, по постановлению тройки Управления НКВД Горьковской области И.В. Иванов был подвергнут высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией лично принадлежащего ему имущества. (Опять эта конфискация! Похоже, государство отнимало у своих жертв перед расстрелом даже последнюю ложку, а иначе что можно было ещё конфисковать у заключённого? Пропитанные потом портянки?..) Приговор в отношении отца Иоанна был приведён в действие 26 декабря 1937 года.

Но род Ивановых—Беляевых не оборвался, хотя, опасаясь попасть под страшную категорию «члена семьи изменника Родины» («чсир»), сын репрессированного священника Ивана Владимировича Иванова — Иван Иванович Иванов, женатый на внучке Клеопы и дочери репрессированного священника Степана Степановича Беляева — Екатерине Степановне Беляевой, сменил фамилию и вместо Ивана Иванова стал называться Иваном Данковым. В браке с Екатериной у него родились два сына: Юрий Иванович и Вячеслав Иванович Данковы, которые и понесли в себе дальше по жизни частичку греческой крови своего прадедушки по материнской линии — Клеопы, передав её своим детям. Долю такой крови получила от своего отца — Вячеслава Ивановича Данкова — и моя жена Марина.

Если вспомнить, что на Архиерейском Юбилейном Соборе, проходившем в Москве 13—16 августа 2000 года в Храме Христа Спасителя, было принято «Деяние о канонизации Новомучеников и Исповедников Российских, явленных и не явленных миру, но ведомых Богу», то получается, что я женился на праправнучке двух русских мучеников за веру, которые вместе со всем сонмом погубленных в 1930—1950-е годы российских священнослужителей причислялись этим решением Собора к лику святых, так что с них теперь можно писать иконы и обращаться к ним с молитвами.

К сожалению, человек слаб и непоследователен. Вот уже несколько лет, как мы с Мариной всё собираемся съездить в Селивановский район, а также в Муром и Владимир, чтобы собрать там сохранившиеся сведения о жизни о. Ивана и о. Степана и, если получится, написать хотя бы не житие, а небольшой очерк об их жизни. Да и следы Клеопы, я думаю, ещё возможно обнаружить — уж если у него было так много детей, что Марию пришлось отдать ради прокорма в чужую семью, то, даже при всех наших российских катаклизмах, в Селивановском районе должно сегодня остаться несколько семей, восходящих своими родословными к кому-либо из его потомков. Надо только поехать да хорошенько покопаться в архивах, поговорить со стариками, полистать сохранившиеся церковные книги. Где-то же да должна была быть зафиксирована фамилия человека со столь необычным для владимирских сёл именем как Клеопа…

Но мы за всё это время так пока ничего из задуманного и не сделали, кроме отправки пары запросов в архивы да открытого письма в «Селивановский вестник». Прав был Виктор Иванович Лихоносов, когда в одном из своих интервью с беспощадной исповедальностью признавался журналисту: «Я обошёл все станицы, обошёл святые литературные места. Всё объехал — и по Пушкину страдал, и по Есенину страдал. Интересовался родословной казаков, известных людей, неизвестных, атаманов, священников... Многое знаю, копал в архивах, искал что угодно — и только не добрался до своей родни… В чём дело — не знаю. Это не связано с тем, что вот я такой плохой человек, такой беспамятный, но... чем только ни занимался, а туда — не приехал. Это не какие-то лицемерные покаяния — это существо дела. Не приехал тогда, когда там столько ещё старых людей жило... Я бы и про деревню расспросил, и про семью, а теперь — у кого спрашивать?..»

Фактически то же самое мог бы сказать о себе и я — я тоже объехал уже почти всю Россию, побывав в сотне литературных и не литературных уголков страны, заполнил своими писаниями тысячи бумажных и интернетовских страниц, а о маминых отце и братьях так ничего и не разузнал, не отыскал ни малейшего их следочка. Даже фамилию своего дедушки Карла до сих пор не знаю… То же самое — с отцом Иваном и отцом Степаном, жизненный путь и мученическая кончина которых не должны пребывать под спудом. Ведь именно благодаря им, я понял, в чём заключается подвиг русского священства XX века. Дело тут не в том, что русские батюшки не угодили новой революционной власти и оказались перемолоты жерновами карательных органов, приняв таким образом невинные смерть и страдания. Дело даже не в том, что почти все они в своём большинстве не отреклись от Христа и Православной веры, хотя это тоже не что иное, как самый настоящий духовный подвиг. Меня поразило другое. Как видно из цитированного выше свидетельства № 353 о рукоположении Иоанна Владимирова Иванова в иерея Успенской церкви села Шульгино, он принимал духовный сан в апреле 1920 года, уже прекрасно видя, какие невиданные размеры приняло в нашей стране гонение на Православную церковь. К этому времени уже были зверски убиты митрополит Киевский Владимир и архиепископ Черниговский Василий, живым закопан в землю архиепископ Пермский Андроник, сброшен с парохода с камнем на шее епископ Тобольский Гермоген, убит бывший архиерей Тобольский Варнава, Тобольский епископ Ермоген и бывший Орловский епископ Макарий. Жившего на покое в Свияжском монастыре епископа Амвросия привязали к хвосту лошади и гоняли лошадь до тех пор, пока он не умер в страшных мучениях, а епископа Феофана Соликамского мучители вывели на замёрзшую реку Каму, раздели донага, заплели волосы в косички, связали их между собой для прочности, затем, продев в них палку, приподняли святителя в воздух и начали медленно то опускать его в прорубь, то поднимать вверх, пока он, ещё живой, не покрылся коркой льда толщиной в два пальца, и так предал свою душу в руки Бога. Епископу Белгородскому Никодиму выкололи глаза, вырезали щёки, вырвали волосы и живым бросили в яму, засыпав её негашёной известью. Епископ Серафим, епископ Ефрем, а также десятки и сотни простых православных священников были убиты только за то, что они — священники; их отдавали на мучения и распинали на крестах, как во времена Нерона и Диоклетиана…

Так что принятие священнического сана в этих условиях являло собой шаг абсолютно осознанного возведения себя на Гологофу, это было сознательным принесением себя в жертву за Бога, и, рукополагаясь в 1920 году в иерея, отец Иван не просто оказался в числе пострадавших за веру, но выбрал этот путь добровольно. Вот, в чём заключалась основная суть подвига большинства православных российских новомучеников — вступая в годы раннего большевизма в священнические должности, они тем самым как бы объявляли о своей готовности сораспяться с Христом и принять на себя часть Его крестных мучений.

(Сегодня, когда многие из нас кинулись искать помощи в житейских невзгодах у всевозможных экстрасенсов и псевдоцелителей, потянулись за духовной поддержкой к Будде и языческим божествам, нелишне было бы оглянуться назад и вспомнить о тех наших близких, что остались за нашими спинами. Практически у каждого ведь наверняка имеются в роду и герои, и святые, и праведники, и защитники Отечества, и если бы мы обращались за помощью не к шарлатанам от парапсихологии, а к этой спасительной для нас силе своего рода, то уж, наверное, судьба России могла бы сложиться хотя бы на одну капелюшечку посчастливее…)

…Густой рой таких (или похожих на такие) мыслей настойчиво владел моим сознанием, когда пошарпанные «Жигули» Жорника катили среди таманских холмов, заливов и виноградников в сторону Пересыпи. По пути мы ненадолго остановились на месте древней Фанагории — побродили по холмам, спустились в яму археологического раскопа, подняли несколько каких-то глиняных осколков, в которых можно было предположить черепки древних амфор. И хотя в моих венах нет даже половины одного процента греческих кровей, соприкосновение с культурой Эллады и следами греческой цивилизации наполнило трепетом и мою душу тоже. Что скрывать? Было и у меня своё пересечение с Грецией, хотя, правда, и не родственного, а чисто литературного характера. Дело в том, что в один из периодов своей молодости я неожиданно для себя самого вдруг страстно полюбил Гомера и его эпос. Купив как-то в Донецке том с его поэмами, я проглотил «Илиаду» уже за то время, пока ехал домой в электричке, а дома прочитал за ночь вместо сна и «Одиссею». Поэмы просто-таки очаровали меня мощью своего эпического гула, но вместе с тем и породили во мне ощущение какой-то дразнящей тайны, связанной с личностью великого аэда, которого практически все греческие предания упорно называли слепым. Я прочитал всё, что нашёл в библиотеках своего городка об этом древнем авторе, и понял, что никто из учёных или энтузиастов, занимавшихся личностью Гомера, на самом деле серьёзно о его слепоте не задумывался и ни доказать, ни опровергнуть эту версию, опираясь на его тексты, не пробовал. Хотя расследование этого вопроса могло сказать об авторстве поэм очень и очень многое. Ведь, если предположение о том, что Гомер был слепым, имеет под собой реальную почву, то в фундаменте его поэтической образности должны преобладать — просто не могут не преобладать! — не визуальные, как у зрячего автора, а именно слуховые и осязательные ассоциации, ибо слепой человек, как известно, воспринимает мир лишь на слух и на ощупь. Ну, и ещё на запах. Так, например, если нормальный зрячий человек, описывая дуб или, допустим, баобаб, скажет, что он «высокий», «раскидистый», «зелёный» или, если это осень — «жёлтый», то слепой, дотронувшись до коры его ствола, назовет его «шершавым», «неохватным», а если в это самое время в его вершине гудит ветер, то ещё и «шумным» или — как выражались в античности — «пышношумящим».

Перечитав по несколько раз обе поэмы, я попробовал сопоставить принципы построения образов, относящихся к описаниям всевозможной утвари, помещений, а также людей и коней, которые встречаются в «Илиаде» и «Одиссее». И получил удивительный результат. Так, например, если в «Илиаде» здания и строения имеют обычно характеристику чисто зрительного порядка — «пышный дом», «высокие палаты», «прекрасный дом», «высокий терем» и т. п., — то в «Одиссее», как правило, восприятие окружающих апартаментов и строений идёт, главным образом, уже только акустическим путём — через эхо шагов, голосов, гула проезжающей через ворота колесницы и прочего, в результате чего появляются характеристики, говорящие о том, что автор окружающее пространство не видит, а всего только слышит: «в звонко-просторном покое», «через портик промчалися звонкий», «звонко-просторные сени», «в звонких покоях», — и так далее.

Точно такая же разница наблюдается и в описании мебели: если в «Илиаде», допустим, говорится о столе, что он «прекрасный, ярко блестящий, с подножием чёрным» (Песнь XI, стих 629), то в «Одиссее» сообщается уже только то, что стол был «гладкий» (Песнь IV, стих 54), — то есть он воспринимается здесь уже явно не зрительно, а лишь осязательно, на ощупь, из-за чего из описания исчезают такие показатели как цвет, блеск и красота. И данное качество мебели упомянуто автором «Одиссеи» отнюдь не случайно, оно имеет для него приоритетное значение перед всеми прочими характеристиками — «гладкость», например, характеризует в его стихах камни, стены, порог, полку, лавки, двери... Создаётся впечатление, что если автор «Илиады» ощупывал мир вокруг тебя взглядом, то автор «Одиссеи» прикасается ко всему только рукой.

Такая же противоположность выбора средств изображения отмечается и при описании всего остального. Если, скажем, о коврах в «Илиаде» говорится, что они «пурпуровые» или «светлые» — то есть указывается их цветовой, зрительный признак, то в «Одиссее» они уже только — «мягкие», воспринятые автором исключительно путём осязания. Если, к примеру, кони в «Илиаде» «долгогривые», «быстрые», «бурные», «пламенные», «дымящиеся от бега» и прочее, то в «Одиссее» они единственно что «густогривые», и только. При этом показатель густоты волос является для автора «Одиссеи» едва ли не основной чертой внешности и при описания самих героев: «густовласые» — чуть ли не единственный штрих, которым он очерчивает портреты не только ахеян-мужчин, но и представительниц прекрасного пола, тогда как в «Илиаде» последние именовались «лилейнораменными», «румяноланитными» и «прекрасными ликом»...
(Я прямо-таки увидел перед своим мысленным взором картину, в которой к автору подводят то коня, то девушку, а он, не имея возможности полюбоваться на их стать и осанку глазами, запускает руку в гриву или в кудри и, подёргав, одобрительно хмыкает: ничего, мол... густогривая… или там — густовласая...)

Все приведенные выше примеры (а это только часть проделанного мною анализа) дали мне основания допустить и принять ту версию, что эти поэмы написаны двумя совершенно разными авторами — слепым и зрячим, причём, если вспомнить, что предание упорно называет Гомера слепцом, то авторство этого поэта может распространяться на одну только «Одиссею», поскольку именно она, по результатам моего анализа, получается написанной с преобладанием слуховых и осязательных образов над зрительными, что недвусмысленно говорит о физической слепоте сотворившего ее человека. Тогда как «Илиада» буквально переполнена всевозможными красками, портретами и другими признаками визуальных наблюдений над действительностью. «То, чего нельзя охватить взором, для Гомера просто не существует, — замечает исследователь его творчества С. Маркиш. — Выражение “художник слова” применимо к Гомеру в своём прямом и первом значении: он доподлинно рисует, он лепит словом, так что созданное им зримо и осязаемо. Такая убедительность невозможна без особой, редкой остроты глаза...» (С.П. Маркиш. Гомер и его поэмы. — М., 1962, с. 30 — 31, 41). А это значит, что «Илиада» написана совсем не тем же автором, что и «Одиссея», и что он не только не был слепым, но наоборот — обладал прекрасным зрением и великолепным художественным видением окружающего его мира. Но это был не Гомер, поскольку Гомера молва называет слепым. А перу слепого поэта принадлежит только «Одиссея».

— Ну, вот и дом Лихоносова, — произнёс тем временем Жорник, и мы остановились около ни чем не примечательного двора, похожего на тот, в каком прошло и моё собственное донбасское детство. — Кажется, Виктор Иванович дома, вон к нему кто-то ещё приехал.

Напротив ворот лихоносовского дома и правда стояла чья-то блестящая иномарка, и, войдя во двор, мы встретились там не только с выходившим из дома Виктором Лихоносовым, но и робко ожидавшим его перед дверью плотненьким черноволосым мужчиной с добрыми тёмными глазами. Это был главный экономист виноградно-винодельческого предприятия «Витязево» Фёдор Иванович Казазов, искренне любящий русскую литературу человек, помогающий Лихоносову в его неуёмной общественной деятельности. Вот и сейчас они собирались ехать на машине Фёдора Ивановича в Тамань, где Виктор Иванович намеревался встречаться с местной администрацией, чтобы бороться против какого-то начатого там бездумного строительства.

7.
— Тамань — это земля, где, по преданию, ступала стопа Андрея Первозванного, где был преподобный Никон, был Никоновский монастырь, — с болью говорил Виктор Иванович. — Ведь плакать хочется только от красоты одной, от того, как это звучит, если прочитать посвящённые этому тексты, которые были написаны душой. Вот, чего не чувствуют те, кто без конца орёт про патриотизм! Ни одного голоса в защиту Тамани нет. Там идёт огромная стройка. Уничтожено одиннадцать древнейших захоронений, четыре древнейших поселения... И молчат археологи! Которые копались после войны каждый год там! Все молчат!..

Разговор сам собой зашёл о Таманской земле, её истории и наследии в ней греческой культуры, и тут выяснилось, что Фёдор Иванович Казазов как раз и является представителем одного из осевших здесь много веков назад греческих родов, и что он занимается восстановлением потерянных греческих корней, создав для этого большую картотеку и много работая с архивными документами. Для Марины этот разговор был, как сладкая песня, в ней снова проснулась кровь далёкого прапрадедушки Клеопы, а я подумал о том, что этот край пересекается с Грецией не только в историческом плане, но и в литературном. Мы ведь знаем сегодня, что воспетая Гомером Троя очень долгое время воспринималась научным миром исключительно, как поэтический вымысел, и только находки Генриха Шлимана на холме Гиссарлык доказали, что это был реально существовавший город, а все описанные Гомером в его поэме события — историческая правда. Точно так же и упоминаемая автором «Слова о полку Игореве» Тьмуторокань воспринималась многими учёными (особенно, западными, страшно не хотевшими признавать за нами первенство обладания этой землёй) в первую очередь исключительно как поэтический образ, и только с течением долгого времени было установлено её тождество с нынешней Таманью и стоявшей на её месте в VII веке до н.э. древней Гермонассой.

По мнению учёных, название Тьмуторокань (в просторечии — Тьмутаракань, через два «а», из-за чего в слове вылезает откуда-то некий непонятный «таракан»), полученное городом в средние века, происходит, скорее всего, от тюркского «Таман-Тархан», означающего «город, правитель которого свободен от налогов» или же «город, освобождённый от налогов». Основным занятием в Тьмуторокани., через которую шли пути, связывавшие Европу с Кавказом, Закавказьем и Средней Азией, была посредническая торговля. В X—XIII веках Тьмуторокань последовательно принадлежала сначала Хазарии, потом русским князьям, затем Византии и татарам.

Наиболее частые упоминания Тьмуторокани встречаются в «Слове о полку Игореве», где её имя дано в таком контексте: «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаеме, Влъзе, и Поморію, и Посулію, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутороканьскый блъванъ»; «Тъи бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше. Ступаетъ въ златъ стремень въ граде Тьмуторокане»; «Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя»; «Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъком рыскаше: изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя».

Самое, пожалуй, древнее описание Тьмуторокани как крепости Таматарха сделано в середине X века Константином Багрянородным (в 42-й главе соч. «Об управлении империей»). Позднее, уже в XII веке, арабский географ ал-Идриси говорит о Матархе как о большом, владеющем обширными землями, процветающем городе, на ярмарки которого собираются люди как из ближних, так и из самых дальних стран. Раскопки в Тамани показали, что город имел квартальную планировку и мощёные улицы. Русские князья завладели им, скорее всего, в результате разгрома Хазарии Олегом в 965 году. В 988 при разделе князем Владимиром городов между своими сыновьями Тьмуторокань досталась Мстиславу, упомянутому в «Слове» в связи с его поединком с касожским князем Редедей («Иже зареза Редедю»). На месте города сохранились фундаменты церкви, построенной Мстиславом в 1023 в честь этой победы.

В X—XI вв. Тьмутороканью правили многие русские князья-изгои, иногда не по одному разу. В 1066 здесь был отравлен византийцами князь Ростислав Владимирович, а князь Глеб Святославич зимой 1067—68 гг. промерил по льду расстояние через пролив между Тьмутороканью и Корчевом и сделал об этом надпись на каменной плите.

В 1060 году из Киева в Тьмуторокань вынужден был бежать один из первых русских летописцев инок Киево-Печерской лавры Никон. Бежал он от великого князя Изяслава к малому князю — тому самому Глебу Святославичу, который мерил «море по леду» от Керчи до Тамани.

10 апреля 1077 года брат Глеба Олег Святославич бежал из Чернигова в Тьмуторокань от своего дяди Всеволода Ярославича к брату Роману, а затем с половцами и двоюродным братом Борисом Вячеславичем двинулся оттуда на Русь. В августе 1078 на реке Сожице они разбили войско Всеволода и заняли Чернигов. Но после поражения в битве с объединенным войском Изяслава, Всеволода, Владимира Мономаха и Ярополка на Нежатиной ниве Олег с небольшой дружиной бежал обратно в Тьмуторокань. В 1079 году из Тьмуторокани на север с дружиной и нанятыми половцами пошёл походом Роман Святославич, против него выступил Всеволод Ярославич, ему удалось подкупить половцев, после чего Роман повернул назад и на обратном пути 2 августа того же года был половцами убит. Олег же во время отсутствия Романа был схвачен хазарами и отправлен как пленник в Византию, после чего Всеволод Ярославич посадил в городе своего посадника — киевского боярина Ратибора. 18 мая 1081 два князя-изгоя, Давыд Игоревич и Володарь Ростиславич (сын отравленного здесь Ростислава Владимировича), придя к Тьмуторокани, схватили Ратибора и сели в городе княжить. Олег же Святославич, пробыв в Византии пленником четыре года, вернулся в Тьмуторокань — уже из Константинополя, видимо, при военной поддержке византийцев — женатым на знатной гречанке Феофано Музалониссе. Заинтересованность Константинополя в Тьмуторокани объясняется тем, что Византия начала испытывать нужду в нефти, необходимой для производства «греческого огня», так как малоазийские её источники были захвачены турками-сельджуками, а про Тьмуторокань из сочинений Константина Багрянородного было известно, что её земли богаты нефтью. Находимые в большом количестве при раскопках Тьмутороканьского городища в слоях X—XIII вв. сосуды с остатками нефти свидетельствуют о большом её импорте в то время из Тьмуторокани.

Вернувшись в Тьмуторокань, Олег Святославич изгнал Давыда и стал править городом как наместник византийского императора с титулом «кагана» и «архонта Матрахи, Зихии и всей Хазарии». Его жена титуловалась «архонтисой Рóссии», то есть — нынешней станицы Голубицкой. Первым делом Олег расправился с предавшими его хазарами. Позже, в 1094 году, он почему-то покинул Тьмуторокань и ушёл с родичами и половцами на Русь, возможно, ненадолго возвращался в Тьмуторокань, но умер в Чернигове.

К концу XII столетия Тьмуторокань полностью перешла в руки византийцев и оставалась их владением, пока не оказалась завоёванной татарами.

Но закат Тьмутороканьского княжества и последовавшее безвременье наступили ещё в XI веке, иначе почему бы Новгород-Северский князь Игорь отправлялся в 1185 году «поискати града Тьмотороканя»?

В период безвременья название города несколько раз менялось. Генуэзцы не утруждали себя произнесением мудреного заморского слова Таматарха, и даже адаптированное византийцами название Матарха было им не по вкусу. Поэтому город стал называться Матрегой. Почти также её называли ордынцы — Матрика. Конец чехарде названий положили турки. Язык они ломать не стали и впервые назвали Тамань Таманью. К моменту возвращения в Тамань русских название так прижилось, что менять его не стали.

Новый этап истории Тамани начинается 25 августа 1892 года, когда её заняли запорожцы. В 1894 году, укрепляя российские рубежи, граф Александр Васильевич Суворов построил рядом с ней чудо фортификационного искусства — крепость Фанагорию. В Крымскую войну 1853—1856 годов она была разрушена, однако её остатки можно увидеть до сих пор. По крайней мере, вал, ров и памятный камень с надписью о том, что здесь была заложенная Суворовым крепость Фанагория, я видел собственными глазами — Жорник специально остановил машину, чтобы я рассмотрел место, где она стояла. Место действительно в стратегическом отношении очень удачное — крутые склоны со стороны моря, глубокие рвы с боков… А через дорогу — большой винный магазин, в котором продаются в розлив фирменные фанагорийские вина.

В разные времена в Тамани побывало множество известных в российской истории личностей: первый русский летописец, автор «Повести временных лет» Никон, великие русские писатели А.С. Пушкин, А.С. Грибоедов, М.Ю. Лермонтов и А.П. Сумароков, Герой Отечественной войны 1812 года генерал Н.Н. Раевский, в военном госпитале Фанагорийской крепости лечился декабрист Н.И. Лорер, через Тамань следовали почти все переведенные из Сибири на Кавказ декабристы, участвовавшие в военных событиях на Северном Кавказе в 1836—40 годах. Здесь были учёный-историк Палласс, историки И.Е. Забелин, В.Г. Тезенгаузен, М.И. Ростовцев, великие русские ученые Д.И. Менделеев, В.В. Докучаев и занимавшийся изучением месторождений нефти на Тамани академик И.М. Губкин, здесь работали археологи В.Д. Блаватский, Б.А. Рыбаков и многие другие учёные.

Однако для большинства сегодняшних россиян древнее наименование города Тьмутаракань (по-прежнему, через два «а», с корнем «таракан») — являет собой, скорее, имя нарицательное, символ этакой невообразимо далёкой и утонувшей в бездорожье глухомани. Современное имя городка Тамань знакомо сегодня несколько больше, да и то лишь благодаря одноимённой главе в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». В настоящее время в станице открыт музейный комплекс поэта, реконструированы хата, в которой останавливался его Печорин, и маленький домик её хозяев. Перешагнув порог хаты, видишь ту же обстановку, которую увидел поэт и которую он описал в своей книге словами своего героя. «Я взошёл в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю её мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставил в угол шашку и ружьё, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть…»

Представив себя лежащим на лавке в этой, похожей на сундук, хате, я зябко повёл плечами. Пожалуй, мне бы тут тоже не спалось. А вот посидеть в тишине её белёных стен было приятно, тем более что никто не мешал — работница музея осталась стоять за порогом, да и где ей тут было разместиться?

Сфотографировавшись на фоне «печоринского» воскового огарка, мы вышли на залитый солнцем берег. Справа стоял домик хозяйки, слева висели на кольях рыбацкие сети, а прямо под обрывом, по которому ночью спускался на встречу с контрабандистом Янко слепой мальчик, синело море. Перед входом в музей росла пара широких раскорячистых кедров. В Тамани вообще, как я заметил, растёт много кедров и, может быть, именно поэтому начатые израильтянами бомбёжки Ливана, символом которого является это дерево, воспринимались мною здесь как-то особенно болезненно остро: казалось, что бомбы падают уже где-то совсем-совсем рядом с Таманью или Голубицкой…

Марина тем временем разговорилась со смотрительницей лермонтовского домика, и та с горечью поведала ей о том, как посетители музея относятся к памяти о поэте. Из-за того, что зарплата работников музейного комплекса составляет всего две тысячи рублей в месяц, работает в нём всего три или четыре человека, и ни дополнительную смотрительницу, ни сторожа взять на работу невозможно, а потому музей постоянно обворовывается. Что интересно, воруют даже днём, как бы даже и не считая вынос музейных экспонатов за их хищение — одного из посетителей домика Лермонтова, например, остановили уже аж на пляже, где он шёл, накинув себе на плечи прихваченную из музея бурку, вдоль моря, чтобы, как он потом объяснил, сфотографироваться в ней с друзьями на память. Но были и такие, кого остановить не успели, проглядев, как они выносят из дома памятные реликвии, из-за чего пропали старинный кувшин и большой медный казан. Скорее всего, их тоже прихватили какие-то туристы, чтобы хранить в кувшине родниковую воду и готовить себе на костре в казане еду. Это же так здорово — лопать макароны с тушёнкой из котла, в котором варил себе еду сам Лермонтов!..

Видя такое непростительно-пренебрежительное отношение к родной истории, Виктор Лихоносов и не может удержаться, чтобы не высказать по этому поводу упрёков в адрес большинства представителей сегодняшней власти, утративших понимание важности исторического воспитания: «Не очень много людей, которые жизнь свою как бы распяли на глубокой любви к родной старине, к памятникам культуры, — говорит он. — Не так много народу, который живёт этим. В селе такие люди никому не нужные. Администрация презирает тех же краеведов. Они как бы юродивые — таково к ним отношение. И должны быть другие люди, которые внушали бы начальству, что это не так. Что те, кто сидит на сундуке — это и есть люди святые. И ими нужно дорожить, это необходимый народ. Беречь надо этот мир...» И далее — те горькие слова, которые я уже частично вспоминал в начале своего повествования: «Если не будет преклонения историческому наследию, преданиям (вот с чего надо начинать!), тогда действительно ничего не будет. Всё разрушение, которое так легко творится, — оно от этого произошло. В нашей душе нет предания. В нашей душе нет — в самом высоком, чудесном смысле этого слова — кровного родства...»

Думая об истончении этого кровного родства между славянскими народами, столь особенно ярко проявившемся в последние годы в отношениях между Украиной и Россией, мы и доехали, распростившись с Виктором Лихоносовым и Таманью, до печально знаменитой ныне косы Тузла, за которой виднелся одноимённый остров, ставший некоторое время назад яблоком раздора между двумя нашими странами. В основе возникшего конфликта лежит исключительно политическая недальновидность пришедшего на смену диктатуре КПСС ельцинского режима, в погоне за идущей к ним в руки властью бездумно отмахнувшего от России целые куски исконно русских территорий, отошедших новообразованным суверенным государствам. Так произошло с Приднестровьем, Крымом, частями Абхазии и Осетии… Что касается споров вокруг острова Тузла, то их вообще не должно было возникнуть, так как этот якобы остров — всего-навсего размытая течениями часть отходящей от Таманского полуострова косы Тузла, доныне принадлежащей России. Как свидетельствуют справочники, в исторически обозримые периоды времени топография Таманского полуострова неоднократно изменялась, и процесс этот продолжается и по сей день. Ещё век назад Кубань впадала не в Азовское, а в Чёрное море: современных русел в районе Темрюка и Пересыпи не было, а коса Тузла, соединялась с материком и не была островом.

Сегодня коса Тузла, пускай и с таким политическим опозданием, что на решение проблемы это уже не влияет, но всё-таки почти полностью восстановлена, и от одноименного острова её отделяет всего 526 метров. Посмотреть с оконечности дамбы на лежащие за этими полукилометрами воды бывшие российские владения едут сегодня сотни людей и, видя эту потребность, у въезда на дамбу установили пропускной пункт, на котором с каждой въезжающей на косу машины взимают плату. С автомобиля с «чужими» номерами — 50 рублей, с местными — 20. С Жорника, как с единственного в районе поэта, денег не взяли вообще, так что мы проехали по косе бесплатно. Плескавшееся по левую руку Чёрное море было сказочно синим, на рейде стояли, ожидая своей очереди на вход в Керченский пролив, большие суда и баржи, а на том берегу пролива виднелся Крым. Во мне опять беззвучно переключился какой-то невидимый тумблер, и в сознании отчётливо зазвучали рождающиеся поэтические строки: «О, сердце! Пусть ты — заскорузло, / но ты не сможешь скрыть печаль, / когда коса с названьем «Тузла» / перед тобой проляжет вдаль. // И там, за ширью обозримой, / где баржи тащатся, кряхтя, / предстанет горький профиль Крыма — / как отлучённое дитя…»

Даль, хотя и была обозримой в интервале от конца дамбы до виднеющихся на противоположном берегу строений Керчи, но левее — там, откуда в пролив заходили громадные морские корабли, — её синева уже не имела чётко видимой границы и, растворяясь в точно такой же, но только уже вертикальной синеве, сливалась с морем. День был ясным, насквозь пронизанным тёплым золотистым свечением, и я как-то вдруг с особенной отчётливостью понял, что Бог разлит в мире, как солнце — Он повсюду, в каждом согревающем нас лучике, в каждом всплеске синей волны и трепетании лепестка, и просто поразительно, как мы этого порой не понимаем и вместо того, чтобы слиться с Ним, как море сливается на горизонте с небом, в единой мировой гармонии, придумываем тысячи нелепых причин и мотивов для того, чтобы эту гармонию разрушать и наполнять мир слезами, печалью и взаимной неприязнью.

И снова мне вспомнились слова Виктора Ивановича Лихоносова, сказанные им в интервью журналу «Всерусскiй соборъ» по поводу славянского разобщения: «Я безумно жалею, что погиб Советский Союз, — говорил он. — Это царские земли, добытые исторически, к морям мы шли несколько сот лет. И моря эти потеряли. Этот нынешний крик насчёт косы Тузла... «Наша земля!» — кричит Украина. И это происходит на славянской территории, на территории Киевской Руси. До какого позора мы дожили! Нам ли сейчас перед угрозами с Запада — и так разделяться, так вопить друг на друга? Возвращение империи теперь становится проблемой. Народы не то, что осознали себя, они просто... они просто расхристались!..»

Когда Лев Николаевич Толстой произносил в своё время подобные вещи, это было потрясением для страны, его слова мгновенно разлетались по всей империи и становились известны всему российскому люду, включая церковных иерархов и монарших особ.

А вот сегодня в Российской Федерации своих классиков не читают и не слышат уже фактически нигде. Ни в Кремле, ни в местных администрациях, ни даже в собственных писательских союзах. Наступило такое время, когда «совесть нации» оказалась этой самой нации не только не нужна, но как бы даже в тягость.

…Полюбовавшись радующей глаз водной бирюзой и пособирав у края дамбы крупные черноморские ракушки, мы подавили в себе невольную грусть, вызванную видом не принадлежащего ныне России Крыма, и поехали назад. В станице Старотитаровской, где проживал Виктор Михайлович Жорник, нас уже давно ожидал в саду стол с приготовленным его женой домашним обедом и традиционной на Тамани бутылью самодельного виноградного вина…

8.
Назад мы поехали другой дорогой, свернув возле станицы Сенная направо и оставляя в стороне лихоносовскую Пересыпь, плюющийся грязью вулкан Блювака и вдающуюся в гладь Ахтаназовского лимана сопку Бориса и Глеба, на которой по одной из бытующих, но так пока никем до конца и не проверенных версий мог находиться Никоновский монастырь, о дате завершения строительства которого сообщается на найденной таманским казаком Кравченко надгробной плите, на каменной глади которой вырезан следующий текст: «Почил раб Божий Иоанникий монах, построивший святой монастырь сей 23, в день третий в час 3-й 6580 индикта 2-го» (то есть — в 1072 году). Этот, построенный Иоанникием монастырь, как сообщается в одной из летописей, был «во всём подобный Печерскому» и явился основанием для создания здесь православной епархии.

Как говорят местные жители, станица Старотитаровская — это сердце Тамани, но, на мой взгляд, скорее уж, её пуп, потому она находится в самом центре полуострова, и от неё одинаковое расстояние до любого его конца и, практически, до всех главных его городов — Темрюка, Тамани, Анапы…

В станице есть Музей истории казачества, коньячно-винный завод и великолепный Дом культуры, недавно отремонтированный с помощью «Лукойла» (там оказался земляк в руководстве!) до такой степени, что в нём можно принимать хоть труппу Большого театра.
У Виктора Михайловича здесь имеется оставшийся от отца дом с довольно большим садом, в котором растут яблоки, персики виноград и другие плодовые деревья; в местном музее ему отведена отдельная экспозиция, у него хорошие отношения с местной властью, но последнее время он всё чаще и всё более надолго уезжает работать в Краснодар. К сожалению, говорит, с возрастом всё более болезненно стало реагировать на местный климат здоровье. Вот и Виктор Иванович Лихоносов жаловался нам во время разговора в Пересыпи, что там у него учащаются приступы астмы, и последнее время он тоже старается побольше времени проводить в областном центре… Причин тому, как мне кажется, две. Главная из них, как отмечалось ещё в дореволюционном словаре Брокгауза-Эфрона, заключается в том, что местность на Таманском полуострове «низменная, болотистая, заросшая камышами (плавни), покрытая озёрами и прорезанная рукавами Кубани. Климат — нездоровый...» (В другом словаре о климате сказано ещё более конкретно: что он — «лихорадочный», и что это является следствием именно наличия здешних болот и плавней). Но я думаю, что дело здесь кроется ещё и в особенностях местной архитектуры, заключающейся в том, что дома у таманцев, как я обратил внимание, строятся почему-то почти без фундамента, когда пол кладётся, считай, прямо на голую землю, — а при таком устройстве домов их очень непросто содержать в холодные дни в прогретом состоянии. Вот эти изначальная болотная сырость, присущая данной местности, да низко сидящие на земле дома с плохо прогреваемыми полами, скорее всего, и таят в себе определённую угрозу для ослабевающего к 60—70 годам человеческого организма. Потому что во всём остальном этот край можно считать маленьким земным раем — здесь 280 солнечных дней в году, вода в море летом прогревается до 26 градусов (в лиманах и озёрах и того выше), арбузы, дыни и персики созревают здесь рано, огурцы и помидоры родятся во множестве, а уж какие тут красивые девчата, какие пленительные песни, какие зажигательные казачьи пляски — про то и сказать нельзя!.. Хиба шо комары досаждают по вечерам, но и от них можно отмахаться. Или надеть рубашку с длинными рукавами. Или запалить костёр и прятаться от них за густыми клубами дыма...

Но днём никаких комаров на Тамани нет, и мы с удовольствием посидели в Жорниковом саду за столом, на котором стояли тарелки с борщом, какими-то салатами, рыбой, кувшин с холодным компотом и большая бутылка красного вина. Пообедав, мы посетили музей, посмотрели станицу и подъехали к зданию станичного ДК. На крыльце были установлены микрофоны, стояли молодые девушки и парни в казачьей форме, и было видно, что ожидается встреча какого-то высокого гостя.
— Кого ждёте? — спросил, ступив на крыльцо, Виктор Михайлович у стоявшего здесь же полноватого и слегка уставшего на вид (видимо, от жары и ожидания) мужчины, которого он представил мне как местного композитора Геннадия Антоновича Ткаченко, создателя и руководителя детского ансамбля казачьей песни «Казачата».
— Председателя Правления Пенсионного фонда России Геннадия Николаевича Батанова. Сейчас он заехал в гости к своему другу — нашему станичному казачьему атаману Виктору Андреевичу Никитину, — больше для меня, чем для Жорника, пояснил композитор. — Да вон, кстати, и они, — и, оглянувшись, мы увидели подъезжающие к ДК автомобили, из которых вышло несколько солидных мужчин.

После нескольких слов приветствия девушки исполнили (и надо сказать, очень хорошо исполнили) лихую кубанскую песню, а парень в чёрной гимнастёрке и казачьей папахе умопомрачительно повертел для гостей саблей «солнце», после чего гости взошли на крыльцо, где их радушно встретила хозяйка Дворца — заслуженный работник культуры Кубани Татьяна Михайловна Егорова, двадцать три года проработавшая директором старотитаровского ДК.

Оказались невольно втянутыми в орбиту встречи и мы, так что пришлось со всеми знакомиться и объяснять причину своего появления на старотитаровской земле.
— Очень рады московским гостям, — пожал мне руку атаман Никитин. — Всегда рады. А тем более, из Союза писателей России. Мы любим русских писателей — Белова, Распутина, Алексеева, нашего Виктора Лихоносова.
— Давайте пройдём внутрь, — пригласил всех глава Старотитаровской Администрации Василий Павлович Бондаренко, и, тронув меня за локоть, повёл нас в ДК.

На сцене огромного зала, опоясанного по стенам ярусом широкого балкона с перилами, руководимые Геннадием Ткаченко «Казачата» блистательно исполнили для нас несколько зажигательных казачьих песен, от которых как-то заметно быстрее побежала в жилах кровь. Видимо, в ритмах казачьих напевов есть какая-то своя метрическая особенность, некая тайна, наподобие 25-го кадра, только не с вредным, а с положительным воздействием на человека, от чего в русской да и во всякой другой чистой душе просыпается дух патриотизма и любви к Родине. Не случайно же концерты Кубанского Казачьего хора Виктора Захарченко производят самое настоящее потрясение, вытряхивая из душ своих слушателей всю нанесенную туда современной эпохой шелуху и наполняя их живыми токами народной жизни и нестерпимой жаждой служения Отечеству.

Находясь под впечатлением от услышанного в зале, мы прошлись по помещениям Дома культуры (хотя точнее всё-таки называть его Дворцом), послушали рассказ Татьяны Михайловны о действующих в ДК кружках и секциях, и, не заметив, как, оказались перед щедро накрытым фуршетным столом.

Будучи, в общем-то, случайным гостем на этой встрече, я как-то очень быстро почувствовал себя необычайно легко среди этих людей, хотя разговор за столом, надо заметить, носил весьма деловой и важный для присутствующих характер. Особенно, для Татьяны Михайловны, которая мечтала превратить ансамбль «Казачата» из певческого в танцевальный, сделав из него этаких старотитаровских «Непосед». Были у неё и другие замыслы, типа приобретения современной киноустановки, благодаря которой она хотела превратить свой ДК в центр культурной жизни станицы и перетащить местную молодёжь из пивных кафе да с тёмных скамеек к себе. Главное, говорила она, чтобы они были здесь, а не там, а уж если они придут к нам, мы им хотя бы какую-то долю культуры да привьём, мы найдём способ приучить их жить активной жизнью. Но денег на всё это ни в местной, ни даже в районной администрации нет, все говорят, ищите спонсоров. А откуда возьмутся спонсоры в станице?
— Спонсоры есть везде, — спокойно констатировал Батанов. И через какое-то время спросил: — Сколько стоит необходимая вам киноустановка?
Татьяна Михайловна на секунду замешкалась и назвала довольно внушительную сумму.
— Я думаю, — немного помолчав, произнёс Геннадий Николаевич, — что к новой аппаратуре необходимы и новые стулья в зал. Современные такие, с подстаканниками для поп-корна, видели, наверное?.. А то, если киноустановка будет современная, а стулья останутся старые, то это будет похоже на казака в новенькой шапке и в драных шароварах. Не так ли, Андреич? — повернулся он к атаману.
— Верно! — поддержал его Никитин. — Шапка новая, а штаны — в дырах. Это негоже…
— Вот и будем решать эту проблему комплексно, — резюмировал Батанов. — Чтоб верх и низ соответствовали друг другу…

Я без пиетета отношусь к руководителям и представителям всевозможных финансовых организаций, в том числе множества и существующих ныне в стране пенсионных фондов. В отсутствие Закона о творческих союзах писатели всё равно не подпадают под защитную ауру Конституции и (если, только, они не работают на другой работе, имеющей в глазах государства большую ценность, чем написание книг) не могут обеспечить себе на старость достойной пенсии литературным трудом (наше с Мариной поколение по какой-то высокоумной и непонятной для меня причине вообще оказалось исключено из числа тех, кому предоставлено право на накопительную часть пенсии), что, естественно, не располагает меня к проявлению чувства любви и симпатии по отношению к работникам пенсионной сферы. Но Батанов мне почему-то понравился сразу. В нём с первой минуты общения чувствовался человек, привыкший решать стратегические задачи. Ни одного пустого слова, ни тени сановного бахвальства, ни минуты зряшной болтовни. Если говорит — то по делу. Если спрашивает — то по существу. Если улыбнётся — значит, ему действительно смешно. Видно, что бывший генерал-майор.

Легко было и с главой Администрации станицы Старотитаровской Василием Бондаренко, хотя он разительно отличался от своего высокого гостя. Василий Павлович был человек весёлый и словоохотливый, любящий общение и застолье. В нём тоже виден был знающий руководитель, он без запинки, как на экзамене, сыпал данными о километрах протянутых по станице газопроводов и именами газифицированных ветеранов, но не чурался между этой информацией вставлять и забавные истории про своих земляков старотитаровцев, которые на Кубани считаются кем-то вроде болгарских габровцев. Старотитаровец, говорил он, никогда не пройдёт мимо валяющегося на дороге куска рельса, кирпича или обрывка проволоки, но обязательно притянет это к себе домой в надежде, что оно когда-нибудь ему пригодится. Из-за этого сараи старотитаровских казаков похожи на склады утильсырья, но отучить их от этой привычки уже невозможно.

Вот, например, самая «классическая» байка про здешних казаков, которую они без обиды рассказывают сами про себя:
«Как-то раз титаровцы ждали в гости атамана. Приготовились, собрались на площади. Хлопцы позалезали на деревья, вглядываются в дорогу. Отвлеклись на какие-то свои разговоры, да и проворонили въезжавшую в станицу телегу. Увидели её уже чуть ли не под собой, и ошалело кричат:
— Га! Едут, едут!..
Тут же зазвонили во все колокола, сзывая народ на площадь. А то — ехал простой цыган. Он обрадовался, что его так встречают, встал на подводе и говорит:
— Титаровці, та ще й га! Дарю вам рябую кобылу, да ещё и кусок материи на штаны!..
Так с тех пор все титаровцев и дразнят: «Титаровці, та ще й га!», потому что как только они раскроют рот, первое, что у них вылетает, — это их протяжное «га!».

Атаман Старотитаровского казачьего общества Виктор Андреевич Никитин не обижается на подобные рассказы о своих земляках, а только добродушно посмеивается. Какие есть, такие есть… Если он с кем и дискутирует, так это с директором Дома культуры Татьяной Михайловной, которой хочется, чтобы её ДК был стопроцентно современным, и чтобы здесь работала студия брейк-данса, а атаман считает, что надо делать упор на национально-патриотическом воспитании, пропагандируя среди молодёжи казачьи песни и пляски.
— Но можно ведь свести ваши желания воедино, создав свой собственный, неповторимый «казачий брейк»? — пытаюсь я примирить их позиции. — Представляете, как здорово будут смотреться стремительно вращающиеся на головах казаки, играющие одновременно сверкающими шашками? Такого ни у кого не будет!..
Идея вызывает заметное оживление всех сидящих за столом, но основные спорщики, похоже, остаются каждый при своём мнении…

…Подарив главе Пенсионного фонда свою поэму-парафраз «Кому на Руси жить хорошо» и тепло распрощавшись с успевшими стать нам близкими старотитаровцами, мы возвращаемся на машине Жорника в Голубицкую. Ужинать после обеда в жорниковском саду и застолья в ДК не хочется, и пока ещё не стемнело, мы решаем сбегать на море и искупаться. Море сегодня необычайно тёплое, но погода по-прежнему ветреная, из-за постоянного ветра я уже называю наше пребывание в Голубицкой турботерапией, а прогулки на пляж — турбопроцедурами. У меня даже написалось здесь небольшое стихотворение на тему южного ветра: «Душа ликует: всё тут — юг! — / песок, топчаны и беседки. / День раскалился, как утюг, / не выключенный из розетки. Слезает кожа с лиц, хоть плачь. / (Всю красоту загар изгадит!) / Но, как бы ни был день горяч, / он простынь моря — не разгладит. Прижмёт ладонью золотой, / и весь простор как будто — гладкий... / Но вздрогнет ветер над водой — / и снова сгонит волны в складки». Однако же купаться, несмотря ни на какой ветер, всё равно хочется, и мы с удовольствием скачем в накатывающих на берег волнах, пока солнце не превращается в багрово-огненный пузырь и не скатывается до кромки горизонта. По небу расползается специфическое, характерное только для голубицких закатов, тёмно-вишнёвое зарево, и мы отправляемся домой.

На открытой летней кухне сидят под навесом наши соседи и, отгоняя дымящейся спиралькой фумитокса назойливых комаров, пьют вино и смотрят по телевизору последние известия. В мире, похоже, всё остаётся в какой-то одной закоченевшей стадии, да это и понятно, поскольку у политики не бывает отпусков — израильские самолёты по-прежнему бомбят Бейрут и другие объекты Ливана, боевики «Хезбаллы» обстреливают в ответ ракетами прилегающие к их границе города Израиля… В мире вообще ничего не меняется на протяжении вот уже нескольких тысячелетий — сильные нападают на слабых, богатые обдирают бедных, власти защищают свои привилегии и считают народ исключительно за толпу и быдло… Одна радость — скопить из своей копеечной зарплаты минимально необходимую сумму да поехать на две недели куда-нибудь на юг, чтобы поваляться там на песке у моря, поесть настоящих, не отравленных никакими нитратами огурцов и помидоров да насладиться бокалом виноградного вина, которое нынешним летом опять исчезло с прилавков московских магазинов. Уже и не знаешь — то ли всем в нашей стране управляют полные кретины, не умеющие хотя бы в общих чертах представить себе то, во что принимаемые ими на данный момент решения выльются через месяц-другой в реальной жизни, а то ли к руководству всеми сферами российской жизни пришли наши скрытые враги, для которых, чем хуже, тем лучше. А иначе как объяснить всю эту нескончаемую череду ваучеризаций, дефолтов, реформ ЖКХ, указов о монетизации ветеранских льгот и прочих сотрясающих страну решений, от которых она всё больше и больше становится похожей на описанную Чеховым палату № 6. Не случайно один из Марининых земляков по городу Новокуйбышевску, что под Самарой, наш друг поэт Евгений Семичев написал однажды беспощадно ироничное, но очень точно описывающее нашу сегодняшнюю жизнь, стихотворение: «Не сожалею я о том, / кто я и что я есть. / Мой адрес — сумасшедший дом. / Палата номер шесть. Народу — тараканья тьма, / а крикнешь — никого. / Уже и те сошли с ума, / кто не имел его. Свихнулся старший санитар / и посшибал замки. / Когда страна летит в тартар, / все люди — дураки! Врачи собрали, кто что смог — / ремни и простыни, / и прямиком рванули в морг — / нужнее там они. Один сплошной дурдом в стране. / Ни в чём порядка нет. / И доктор Чехов на стене / свой позабыл портрет. Где близоруко сквозь пенсне / на первом этаже / он улыбается стране, / которой нет уже. Он здесь не нужен никому — / сам у себя в гостях... / Но сумасшедшие ему / усмешки не простят!»

Опять же-таки, не знаю, заметил ли это сам поэт или даже не обратил на это никакого внимания, но в его стихотворении встречается словосочетание «тараканья тьма», которое представляет собой полное зеркальное отражение («тьма тараканья») априори принятого сегодняшними историками написания имени Тьмутаракань.

Войдя во вкус путешествий, мы решили пропустить ещё один день в своих турбопроцедурах и съездить в город Темрюк — во-первых, как нам сказали все отдыхающие, там был гораздо более богатый и дешёвый базар, чем в Голубицкой, и можно было купить рыбы и фруктов, а во-вторых, после моей работы над переводом романа Любы Балаговой о дочери основавшего в 1556 году этот город кабардинского князя Темрюка я считал его так или иначе пересёкшимся со своей судьбой и, находясь всего в восьми километрах от него, не мог не поехать и не походить по его древним улочкам. Тем более что проезд в маршрутке стоил не дороже, чем билет в московском автобусе — всего-то 13 рублей.

Я понимал, что сегодняшний город Темрюк, скорее всего, уже ничем, кроме своего названия, не напоминает об основавшем его человеке, но мне этот человек уже успел понравиться и потому мне было интересно всё, что, так или иначе, касалось его личности.

Темрюк — был человек необыкновенный. Как пишут симпатизирующие ему исследователи, воинственный и предприимчивый, он являлся истинным представителем рыцарского народа и во многом напоминал собою русского князя Святослава. В походах он никогда не имел палатки, спал под открытым небом на куске войлока, под изголовье клал вместо подушки седло и питался конским мясом, сам жаря его на горячих угольях. Народные барды сохранили для потомства и некоторые черты его характера. Князь Темрюк Идаров, — говорят они, — никогда не пользовался выгодами внезапного нападения, а всегда заранее объявлял войну, посылая предупредить о том неприятеля классическими словами: «Иду на вас». Став верховным правителем Кабарды, князь задумал восстановить древнюю славу адыгского народа и прославить себя боевыми подвигами. Он воевал на берегах Волги, Дона, не побоялся поднять оружие против сильного Крымского хана.

Темрюк Идаров был выдающейся личностью и дальновидным политиком. Чтобы оградить свой народ от притязаний Турции и крымских ханов, он обратился за помощью к русскому царю. В 1558 году в Москву было послано посольство из Кабарды, в его состав входили и два младших сына Темрюка — Булгарук и Салтан. Посланцы приехали просить царя, чтобы он «их оборонил от шамхальского государя». Благодаря заключённому тогда с Московским государством союзу, Кабарда приобрела могущественного защитника против Крымского хана, а Россия — надёжного проводника своей политики на Северном Кавказе и в Поволжье. В 1561 году царь Иван Грозный женился на дочери Темрюка и тем самым династически скрепил дружбу двух народов — русского и кабардино-черкесского…

Вот какие ассоциации вызывал у меня сегодняшний административный центр Темрюкского района, в восьми километрах от которого мне довелось проводить свой семейный отпуск.

Усевшись в салоне отправлявшегося в Темрюк микроавтобуса, я передал деньги водителю и вдруг заметил наклеенный над дверью самодельный плакатик. Там, где в московских «Газелях» висело остроумное, по мнению водителей, предупреждение: «Биться головой ЗДЕСЬ», в здешних маршрутках висит объявление несколько иного характера и почти приказного тона. «Сажать на колени пятилетних ДЕТЕЙ, а не шестнадцатилетних ПРИДУРКОВ!» — было выведено на распечатанных принтерным способом листах бумаги. Подобный печатный окрик вызван тем, что местные жители норовят провозить своих великовозрастных детей, усаживая их, точно младенцев, на колени и не платя вследствие этого за их проезд. Дескать, за что платить-то, ведь «малыш» отдельного места не занимает?.. Вот водители и пытаются воздействовать на них таким несколько грубоватым юмором.

Езды от Голубицкой до Темрюка всего-то минут пятнадцать-двадцать, и вот уже маршрутка катится по зелёным улицам райцентра, мимо сквера, книжного магазина, рынка… Продукты здесь действительно и во много раз разнообразнее, чем на нашем голубицком базарчике, и немного дешевле. Но затариваться мы решили перед возвращением назад, а для начала захотели хотя бы немного погулять по городу. Поскольку в Голубицкой своего храма нет, то первым делом я направился к местной церкви Михаила Архангела, купол которой увидал от вокзала. Подойдя к высокому новенькому храму, я увидел возле него довольно приличное скопление народа, много казаков в белых парадных рубахах и несколько телевизионных камер.
— Скажите, сегодня в храме какой-то престольный праздник? — тихонько поинтересовался я у одной из местных прихожанок.
— Больше, чем престольный! — повернув ко мне счастливое лицо, полушёпотом ответила она. — Сегодня к нам доставили нетленную стопу апостола Андрея Первозванного. Две тысячи лет назад он ступил ею на нашу землю первый раз, а теперь вот — вернулся снова. Видно, России надо заново принимать крещение…

Я подал записочку о здравии своих близких, поставил свечки к ближним иконам, молча помолился апостолу Андрею и, послушав какое-то время Литургию, вышел на церковное крыльцо. Ходить с Алинкиной аллергией в церковь тоже становилось всё более проблематично — иногда она переносила богослужения абсолютно нормально, но иногда, в зависимости, видимо, от качества использовавшегося в храме ладана, ей становилось плохо, и нам приходилось выходить с ней на улицу.

Вот и сегодня мы не стали испытывать судьбу, а прослушали только ектенью и несколько песнопений и покинули службу.

Темрюк оказался маленьким районным городком, сосредоточившимся вокруг своего рынка и автовокзала. Самое интересное в нём — это, пожалуй, музейный комплекс под открытым небом Военная горка, расположенный на холмах, образованных грязевым вулканом Миска. Здесь установлены танки, пушки, броневики разных времён, в низине стоит старинный паровоз, а на высотках — самолёты и вертолёты. По другую сторону горы стоят экспонаты морской тематики — палубная артиллерия, торпедный катер, глубинные бомбы, торпеды, и современные крылатые ракеты. В краеведческом музее хранится много древних амфор греческого происхождения, и вообще много материалов, относящихся к периоду Боспорского царства.

Вволю набродившись по центру города и прилегающим к нему улочкам, полюбовавшись на любовно выкрашенные в традиционные бело-голубые цвета дома, заборы и ворота темрюкских жителей (в такие же цвета выкрашена и большая часть домов станицы Старотитаторовской, заметна мода на такую раскраску и в Голубицкой), мы накупили на базаре всякой рыбной и арбузо-дынной вкуснятины, немного постояли потом на высоком обрыве за рыночными воротами, глядя на открывающуюся внизу панораму городских окрестностей, после чего снова сели на вокзале в маршрутку и возвратились в Голубицкую.
Да! Чуть не забыл — перед возвращением домой мы купили на завтра автобусные билеты до Анапы и обратно.

9.
Древнее имя Анапы — Горгиппия, и среди таких центров античного Причерноморья как Феодосия, Фанагория, Гермонасса или Танаис она занимала особое положение, так как являлась пограничным городом и крупным портом. В своей знаменитой «Географии» Страбон напишет об этом городе: «В Синдской области есть место Горгиппия, царская столица синдов, недалеко от моря».
Имя городского правителя Горгиппа и имя самого города чеканились на монетах, высекаются на надписях статуй, ритуальных плитах и в камне. Греческие купцы из метрополии доставляли колонистам, а также синдам и скифам заморские вина, благовонные масла, великолепную черно-лаковую посуду, дорогие ткани, ювелирные золотые изделия, а взамен увозили зерно, кожи, меха, скот, мёд, солёную рыбу и рабов. Не случайно знаменитый оратор Демосфен, бабушка которого, кстати, была скифкой, предложил за огромные поставки в метрополию пшеницы установить на агоре в Афинах статуи боспорских тиранов Сатира, Перисада и Горгиппа. Что и было сделано.
Выгодная торговля способствовала колонизации города и окрестностей греками-переселенцами. Это был город торговцев и мореходов, ремесленников и виноделов, рыбаков и грузчиков.
В свою очередь и на центральной площади Горгиппии были воздвигнуты храмы, посвящённые владыке морской стихии Посейдону, покровительнице земледельцев Деметре, пенорождённой защитнице мореходов Афродите и непременно — великому Зевсу.

Помимо торговых операций, горгиппийцы занимались многими ремёслами. Работали керамические, гончарные, черепичные, камнерезные мастерские, славились искусные мастера — ювелиры, художники, скульпторы, виноделы, был развит и рыбный промысел.
Но в этом же регионе процветало и пиратство, которым в те далёкие времена занимались те же, кто пытался сделать бизнес на похищении людей и в наши дни. По свидетельству всё того же Страбона, именно соседние с Горгиппией племена Кавказского побережья занимались тогда морским разбоем, нападая на лёгких вместительных лодках на купеческие корабли и небольшие приморские поселения. Это обстоятельство заставило горгиппийцев обнести свой город надёжной оборонительной стеной и превратить его в крепость. Но это всё равно не спасло их от гибели, и в первой половине третьего века Горгиппия подверглась жестокому нападению, и город был разрушен до основания. Кем именно? История умалчивает об этом... Это остаётся ещё одной загадкой для современности.

В сегодняшней Анапе действуют великолепные археологические музеи, в которых накоплен огромный арсенал памятников древней истории города. А можно посмотреть на отлично сохранившиеся останки строений античной поры, раскопанные современными археологами. Да и сама Анапа тоже похожа на музей под открытым небом, сочетая в себе архитектуру многих веков и стилей. Так, например, ещё только подъезжая к городу, я увидел из окна автобуса большущие серп и молот, установленные на въезде в один из былых колхозов, и подумал, что сегодня — это уже тоже памятник прошлому. И так ли уж это прошлое было хуже сегодняшнего настоящего?.. «Кубань залита солнцем. Виноград — / почти дозрел. Тучнеет кукуруза. / Весь этот край был счастлив и богат / во времена Советского Союза. А что — сегодня? То же солнце, те ж / морские волны поднимают пену… / Но сколько сходством сам себя ни тешь, / а сердце чует страшную подмену. Тут летом — рай на зависть всем другим, / сады густеют возле каждой хаты. / Но почему ж мне слышится — не гимн, / а только эхо стихнувшей кантаты?..»
Выбранный нами для поездки в Анапу день выдался жарким, водитель всю дорогу брал и брал «левых» пассажиров, забивших собой весь проход и не дающих свежему воздуху проходить по салону, так что, мучась от жары, я уже тогда подумал, что большого кайфа от этой экскурсии не будет, а когда на подступах к городу мы застряли в длиннющей автомобильной пробке, окончательно пожалел, что решил потратить день на эту затею. Но первые шаги в Анапе, кажется, немного улучшили наше настроение — недалеко от автовокзала мы натолкнулись на небольшой уличный лоток, на котором продавались глиняные поделки в древнегреческом духе — то бишь, небольшие амфоры с нанесенными на их бока росписью. Сувениры были не самого высокого качества, но, имея слабость ко всему греческому, мы не удержались и тут же купили себе одну из таких псевдо-амфор.

Самое страшное, что мы потом сделали, это забрели на анапский пляж, надеясь освежиться после жаркого автобуса в бирюзовой воде Чёрного моря. Мало того, что до этой воды ещё надо было добираться через сотни лежащих почти впритык один к другому тел отдыхающих, при виде которых на память тут же приходят кадры из телепередач про морских котиков, так и сама эта бирюза была бирюзовой только при взгляде на неё издалека, вблизи же она представляла собой жуткий суп из огромного количества мелко «нарубленных» водорослей, смятых пластиковых стаканов, пустых целлофановых пакетов и прочего мусора. Концентрация его была необычайно высокой, Марина, сделав шага три в воду, остановилась и, брезгливо постояв минуты две в этой каше, вернулась на берег. Алинка зашла по грудь, но тоже не стала купаться, а, развернулась, и последовала за Мариной. Я же попробовал дойти до чистой воды, которая просматривалась за чертой купающихся. С ужасом представляя себе, как кто-то погружается лицом в это капустное варево (а, помимо обрывков водорослей в воде, на её поверхности ещё поблескивали какие-то яркие желтоватые линзочки, удивительно напоминающие собой пятнышки жира, что делало всю эту массу ещё более схожей с борщом или супом), я кое-как добрался аж до одного из буёв, за которым действительно начиналась чистая вода, но плыть туда уже не захотелось. Из открывавшейся там лазури было бы ещё неприятнее возвращаться во взбаламученную толчею и грязь, а потому я так же осторожно, стараясь не брызнуть себе случайно водой на лицо, добрёл до берега, мы разочарованно оделись и покинули территорию пляжа. Чёрное море, конечно, замечательное море, но лучше уж мы попрыгаем в желтовато-серых, но зато чистых волнах своего Азовского. И, купив мороженного, мы отправились бродить по городу.

В принципе, все курортные города и посёлки — будь они такие большие как Феодосия, Коктебель, Анапа или же маленькие как Тамань и наша Голубицкая — состоят из трёх обязательных для них объектов: морского пляжа, сети заведений питания, а также системы лотков и павильонов с сувенирной продукцией. (Наличие жилья подразумевается как бесспорное.) В качестве заведений, разнообразящих этот мини-набор, могут наличествовать ещё учреждения типа музеев, театров, казино, киноконцертных залов, стадионов и подобных им культурно-развлекательных объектов, но главное — это пляж, еда и сувениры. Развлечения каждый ищет для себя индивидуально, а основная «программа» отдыха для всех одинакова.
Всё это сегодня наглядно проступает и в облике Анапы, набережная которой представляет собой бесконечные ряды сувенирных лавок, улицы застраиваются кафе и ресторанами, а родительские дома расширяются и переделываются под гостиницы для курортников.
Единственный плюс по сравнению с нашей станицей я увидел в том, что здесь было много газетных киосков, и в одном из них мне даже удалось купить свежий номер «Литературной газеты». Правда, из неё я узнал о том, что в эти самые дни в Москве в Боткинской больнице умерла известный русский критик Ирина Ивановна Стрелкова. Оказывается, ещё до нашего отъезда в Голубицкую она шла на похороны бывшего редактора журнала «Наш современник» поэта Сергея Васильевича Викулова, и её сбил на улице шальной мотоциклист. Меня это известие просто ошеломило. Честно говоря, у меня не так уж и много друзей среди московского литературного мира, и Викулов со Стрелковой были как раз одними из тех немногих, кто относился ко мне не с ревнивой завистью или затаённой конкурентской неприязнью, а исключительно с дружескими теплом и симпатией. Сергей Васильевич был первым, кто прочитал рукопись моей поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и потом специально пришёл ко мне в Правление СП, чтобы сказать, что она ему очень понравилась. В этой поэме я взял семерых сегодняшних мужиков и, используя изобретённую Некрасовым художественную схему, заставил их пройти по всей современной России в поисках тысячелетиями не дающего русским людям вопроса о смысле человеческого счастья: «В каком году — рассчитывай, / в какой земле — угадывай, / на трассе на асфальтовой / сошлись семь мужиков, / семь не трудоустроенных / Пустобюджетной области, / района Разворуйского, / заштатных городков: / Банкротовска, Дефолтовска, / Терактовска, Реформовска, / Бомжатовско-Бездомовска, / Невыплатова — тож. / Сошлись там и заспорили, / точь-в-точь, как по Некрасову: / «Кому живётся весело, / вольготно на Руси?..» …По делу всяк по важному / до полдня вышел из дому: / тот шёл в собес, чтоб пенсию / себе скорее выправить, / тот в службу социальную / держал привычный путь — / разведать: нет ли должности / вахтёра или сторожа / для бывшего профессора / двух кафедр МГУ? В Ивановом пакетике / пустая тара звякала — / он к магазину ближнему / бутылки нёс сдавать. / А два братана Трубины / (вчерашние полковники) / шагали к ближней станции / в надежде разгрузить / вагон-другой с товарами — / и тем в семью прибыточек / какой-то принести…»

В последний год его жизни мы довольно часто пересекались на каких-то общеписательских мероприятиях и фуршетах. Помню, как вместе выступали однажды в Доме Российской Армии, потом участвовали в каком-то вечере в Союзе писателей России, после которого был обильный фуршет и мы на нём все вместе фотографировались — я, Сергей Васильевич, главный редактор газеты «Российский писатель» Николай Иванович Дорошенко, кто-то ещё…

А все последние годы и силы Ирины Ивановны Стрелковой были отданы ею борьбе за сохранение и спасение русского языка от реформаторских устремлений Министерства образования РФ. Мы с ней много раз беседовали о том, что может сделать Союз писателей России для защиты русского языка от бездумных изменений, я писал по её просьбе какие-то письма в различные инстанции, обсуждал эту проблему с Валерием Николаевичем Ганичевым, тогда ещё не членом Общественной палаты, но всё равно авторитетной личностью — Председателем Союза писателей России…
И вот их обоих в одночасье не стало. Пустеет русская литература. Пустеет моя судьба. Кто из наших оставшихся классиков позвонит мне однажды и выскажет своё мнение о напечатанной мною в журнале статье или выпущенной книге? Всё меньше остаётся их рядом, а большинство из тех, что ещё остались, никого уже, кроме себя, не читают…

В таком грустном расположении духа мы и возвратились к вечеру в свою станицу из мало чем порадовавшей нас экскурсии в Анапу. Единственный, кто посмешил нас напоследок, это парнишка лет четырнадцати, работающий продавцом кваса из бочки, напротив которого мы минут сорок сидели в ожидании автобуса, будучи уже не в силах бродить по городу. Страшно изнывая от своей однообразной работы, он извертелся на стуле, принимая самые немыслимые позы. Время от времени, усевшись в позе, напоминающей что-то вроде засохшего лотоса, он хватался руками за грязные подошвы своих сандалий и ненадолго фиксировал себя в этом положении. Потом начинал скрести ногтями кожу на пятках, вставал и отжимался от квасной бочки, опять забирался на стул, теребя руками грязные подошвы обуви. А в перерывах между этими занятиями отпускал квас покупателям, подавая им теми же руками пластиковые стаканы…
Пользуясь тем, что летний вечер на юге наступает поздно, мы, едва возвратившись из поездки, быстренько переоделись в пляжную одежду и, пока ещё было светло, побежали к морю. Я старался не пропускать здесь ни одного дня без купания, чтобы потом, сидя зимой в Москве в своей квартире и глядя по каналу «7 TV», как крутые ребята катаются на досках по зелёным гавайским волнам, не точить себя укорами за неиспользованную возможность забежать лишний раз в солоновато-тёплые волны Азовского моря.

По пляжу всё ещё ходили разносчики всевозможной еды с закрытыми корзинками в руках, протяжно выкрикивая названия предлагаемых ими блюд: «Пи-ироги-и!» — «Па-ах-лава-а!» — «Чху-у-чхе-елла-а!», отчего у меня в сознании тут же завертелась весёлая песенка на мотив известного вальса: «Какие старые слова — / «пирог», «чхучхелла», «пахлава», — / а как кружится голова!..» Но мы ничего покупать здесь не стали, а вернулись после купания домой и спокойно поужинали на кухне имевшейся в холодильнике курицей, дыней и вином, от чего у меня заметно поднялось настроение. А тут ещё и не любимый мною телевизор, который, словно плюющаяся грязью гора Блювака, которую мы видели возле лихоносовской Пересыпи, работал последнее время почти исключительно на выброс пошлости и цинизма, преподнёс мне неожиданный подарок, показав в новостях информацию о том, что в Россию приехал ненавидимый Соединёнными Штатами президент Венесуэлы Уго Чавес. Это настолько уникальный человек, что мне хочется рассказать о нём чуть подробнее.

По гороскопу Уго Чавес — лошадь, он (как и я) родился в 1954 году в крестьянской семье венесуэльской провинции — случай, как отмечают политологи, небывалый для тамошней истории, так как обычно президентами латиноамериканских стран становятся выходцы из совершенно иных социальных кругов. С ранней юности Уго начал военную карьеру. Особое место в его жизни занимает литература — книги по истории, философии, Библия и поэзия.
Впервые мир и Венесуэла услышали о Чавесе 3 февраля 1992 года, когда на центральных улицах Каракаса и других городов страны появились танки. Во главе восставших находился никому на ту пору не известный подполковник парашютно-десантных войск Уго Чавес. На голове его был красный берет. Целью этой операции было свержение правительства. Столкновения продолжались до 4 февраля. В полдень 4 февраля Уго Чавес сдался властям, призвал своих сторонников сложить оружие и взял на себя всю ответственность за подготовку и организацию мятежа. В момент ареста, транслировавшегося в прямом эфире, Чавес заявил, что он и его товарищи складывают оружие потому, что на этот раз им не удалось добиться поставленной цели, а также, чтобы избежать продолжения кровопролития. Но это не означает конец борьбы. Борьба будет продолжена.
Два последующих года Чавес просидел в тюрьме. Когда же он в результате амнистии был освобождён новым, только что выбранным президентом (который в своей избирательной кампании неоднократно признавал, что требования восставших молодых офицеров были справедливыми), народ его встретил, как героя, и тысячи его сторонников в красных беретах вышли на улицы.
«Клянусь умирающей конституцией...» — так начал свою присягу новый президент Венесуэлы Уго Чавес Фриас, получивший на выборах 6 декабря 1998 года 56,29 % голосов. Он стал президентом, чтобы изменить Венесуэлу, прежние законы и прежний менталитет. Чтобы вернуть страну тем, кому она никогда не принадлежала, — венесуэльцам.

Международные СМИ, представители мощных экономических групп и госдепартамента США не прекращают обвинять венесуэльского президента в том, что он — диктатор. Однако за всё время этой «диктатуры» в стране не было и нет ни одного политзаключённого, не был закрыт ни один информационный орган оппозиции; ни одна демонстрация протеста не была ни запрещена, ни разогнана полицией.
Зато воздушное пространство Венесуэлы было закрыто для иностранной авиации, летевшей бомбить сначала Югославию, а потом Афганистан. Венесуэла отказалась участвовать в экономическом эмбарго против Кубы и от участия в гражданской войне в соседней Колумбии. Это чуть ли не единственная страна Западного полушария, пытающаяся проводить свою собственную независимую политику. Поэтому её президент объявлен «диктатором» или «сумасшедшим», а её правительство — вне закона. Очень уж не нравится руководству США то, что говорит и делает президент Венесуэлы. «Империалистические, фашистские устремления американского президента не знают пределов, — заявил как-то Уго Чавес, выступая на многотысячном митинге своих сторонников в центре Каракаса. — Я думаю, рядом с Джорджем Бушем Гитлер смотрелся бы сосунком…»

13 апреля 2002 года безоружными массами, вышедшими на улицы, был сорван государственный переворот, направленный на отстранение Уго Чавеса от власти.

Видеозаписи с заявлениями военных, потребовавших отставки президента, оказались подготовленными частными каналами телевидения за несколько дней до переворота. Два высоких чина вооруженных сил США — подполковник Джеймс Роджер и полковник Рональд Мак Каммон — находились в генеральном штабе заговорщиков с первых часов переворота. В это же время морское и воздушное пространство Венесуэлы было несколько раз нарушено кораблями, самолётами и вертолётами США. За несколько дней до переворота американский посол в Венесуэле Чарльз Шапиро несколько раз встретился за пределами страны с лидерами заговорщиков.

Представители путчистов прибыли в президентский дворец поздно ночью 11 апреля и потребовали немедленной отставки Чавеса, угрожая бомбардировкой президентского дворца, внутри и вокруг которого находились тысячи сторонников правительства. Почётная гвардия была готова к защите дворца. Но Чавес, желая избежать гражданской войны, приказал своей гвардии не применять оружия и дал себя арестовать. По некоторым сведениям, во время ареста ему удалось передать записку, в которой он утверждал, что не подавал и не собирался подавать в отставку.

В течение многих часов не существовало никакой официальной информации об участи президента, парламентариев и министров свергнутого правительства. В первую же ночь начались массовые аресты и обыски. По последним данным правозащитных организаций, в часы переворота были убиты 85 человек. Многие из арестованных до сих пор числятся «пропавшими без вести».
Однако на следующий день тысячи людей вышли на улицы крупнейших городов страны и сорвали государственный переворот.

Сегодня положение в Венесуэле крайне сложно. Несмотря на поддержку со стороны большинства населения, правительство Чавеса всё меньше контролирует ситуацию в стране, расколотой на два непримиримых лагеря. Нетрудно предположить, что противники Чавеса изучают сегодня урок своего недавнего провала в Венесуэле и обдумывают новый удар...

Но обдумывает свою защиту и Президент. И из первых же сообщений о его встречах с Владимиром Путиным и руководителями нашего «Оборонэкспорта» стало ясно, что приезд к нам венесуэльского президента вызван, не в последнюю очередь, заинтересованностью в приобретении российского вооружения. Действительно, как сообщили впоследствии все СМИ, именно эти вопросы стояли в центре его переговоров с президентом России. В частности, ими был подписан документ о приобретении лицензии на строительство предприятия по сборке автоматов Калашникова. А, кроме того, был решён вопрос о закупке Венесуэлой 24 российских истребителей Су-30 и нескольких военных вертолётов.

Слушая эти сообщения, я невольно подумал о том, что, если бы мы в своё время не побоялись поставить хотя бы несколько зенитных ракетных комплексов С-300 нашим сербским братьям, то, может быть, бомбардировки этой страны натовскими самолётами не носили бы характер беззаботных прогулок, и в Косово не происходили бы сегодня те страшные вещи, которые творят там захватившие его албанцы. Под прикрытием американских штыков, якобы обеспечивающих в крае порядок, они безнаказанно убивают сербов, взрывают православные храмы, разрушают дома сербского населения, культурные памятники и вообще — любые исторические свидетельства того, что эта земля является исконно сербской. Может быть, с надеждой подумал я, глядя последние известия, пример Уго Чавеса вдохновит и наше руководство на то, чтобы жить, не боясь Америки, и проводить свою независимую внешнюю и внутреннюю политику?.. Не знаю, чем именно, но личность венесуэльского президента была мне очень симпатична. Возможно, тем, что он чем-то напоминал мне князя Темрюка — так же, как он, любил оружие, был неприхотлив в быту, не чурался общения со своими солдатами и простым народом, не таил своих чувств по отношению к врагам и всегда шёл на них с открытым забралом.

Я был очень благодарен нашему телевидению за то, что оно не утаило от меня визит этого замечательного человека в Россию. А ведь могло его и вовсе не показать…

10.
Обратные билеты у нас были взяты на поезд № 427 «Анапа — Москва», о котором кем-то из путешественников было сказано в Интернете, что это «самый грязный поезд» с юга. Но на деле всё оказалось наоборот — поезд был новеньким и чистым, и ехать в таком (даже в плацкартном вагоне) было одно удовольствие. Правда, на его борту было крупными буквами выведено слово: «ДЕТСКИЙ», — и, спустя какое-то время после начала посадки, в вагоне действительно начали появляться пассажиры с детьми, которые с шумом кидались занимать себе понравившиеся им места и раскладывать на них вещи. Незадолго до отправления поезда в соседнем с нами отсеке тоже появилась семья с сынишкой лет семи-восьми и парой объёмистых чемоданов.
— Ну что, Алёша, тебе тут нравится? — заботливо спросил малыша кто-то из его спутников, когда они расположились на своих местах.
— Нет! — предельно громко ответил тот и незамедлительно пояснил для всех причину своего недовольства: — Тут сиськами воняет! — и это были самые мягкие из произнесенных им за долгую тридцатипятичасовую дорогу до Москвы слов.

Я же облокотился рукой о вагонный столик и прощально смотрел в окно на покидаемую нами гостеприимную Таманскую землю. И опять, неизвестно откуда берясь, во мне сами собой начали звучать строчки рождающегося стихотворения: «Я полюбил кубанский солнцепёк, / казачьи песни, лозы винограда, / речные поймы, нивы, сельский ток, / вечерний лепет персикового сада. Разгул степей, блеск яблок на ветвях / и неприглядный берег наш Азовский… / Здесь Абрамович не швартует яхт / и не снимает виллы Березовский. Здесь — только солнце, воля и покой. / Здесь русский дух разлит, как воды моря… / Русь — и должна быть именно такой: / чтоб больше — света, и чтоб меньше — горя».

Через полчаса после отхода поезда от вокзала в наш отсек заглянул глухонемой продавец печатной продукции и, молча положив на край сиденья стопку каких-то брошюр и журналов — мол, выбирайте, что вам понравится, — пошёл дальше по вагону. Перебрав от нечего делать несколько выпусков кроссвордов и какой-то иной полу-порнографической дребедени, я вдруг в самом низу стопки наткнулся на тоненькую книжечку, на которой был изображён молящийся на фоне Распятия седобородый монах с нимбом вокруг головы и названием: «Чудеса Святого Шарбеля, или Приобщение к святому чуду». А чуть ниже следовала приписка: «В книгу вложен вкладыш с целительным портретом святого». Приученный за свою жизнь господами Кашпировским, Чумаком и иными российскими псевдоцелителями с подозрением относиться к любым заряженным водам и картинкам, я недоверчиво повертел в руках книжку о святом Шарбеле, ища упоминание о благословении данного издания кем-либо из церковных иерархов или хотя бы его выходные данные. Но, кроме того, что книжечка выпущена издательством «А-Я», никаких сведений на ней не обнаружил. Зато на последней странице обложки увидел цветной портрет монаха в чёрном клобуке с молитвенно опущенными глазами и серебряной бородой; страничка с сепиевой перепечаткой этого же изображения была вложена в виде отдельного портрета также внутрь книжечки. Монах мне чем-то понравился и, увидев, что брошюрка стоит всего десять рублей, я дождался возвращения глухонемого торговца и купил её. Приняв от меня деньги, продавец начал укладывать их в висящую на поясе сумочку-портмоне, когда у него зазвонил мобильный телефон.
— Да? — поднёс он к уху изящную чёрную трубочку. — Я сейчас в соседнем вагоне, подожди минут десять, я соберу товар и скоро буду, — и, подхватив остальные журнальчики, умчался куда-то вглубь вагона.

А я раскрыл купленную брошюрку и углубился в материалы о жизни великого ливанского старца. Будущий православный святой, названный родителями при рождении Юсефом Маклуфом, родился в 1828 году на севере Ливана в деревеньке Бека-Кафра, расположенной на высоте 1600 м над уровнем моря в 140 км от Бейрута. Это место славно, прежде всего, тем, что недалеко отсюда находятся два священных для каждого ливанца места — так называемая Долина Святых, где в давние времена прятались от гонений первые ливанские христианские священники во главе со своим Патриархом, и поблизости от него — реликтовая роща ливанских кедров, которые являются символом этой страны. Решив ещё в юношеском возрасте посвятить свою жизнь служению Богу, молодой ливанец бежал из родительского дома и поступил в православный монастырь Мейфукской Божьей Матери, откуда и началось его восхождение к святости. Уже при жизни его сопровождали необъяснимые чудеса — змеи поймали обокравшего его вора, вода в лампаде горела, как масло, и тому подобное. А после его смерти по возносимым к старцу молитвам начали происходить массовые исцеления болящих в самых разных странах мира, включая Россию.

Дочитав бесхитростно написанную кем-то из российских почитателей отца Шарбеля брошюрку, я подумал о том, что сегодня, когда в число смертельно болящих попала уже сама ливанская земля, в которую, точно злобные вирусы, впиваются израильские бомбы и ракеты, было бы крайне своевременно попросить Святого Шарбеля о даровании мира и здоровья всему Ливану, и, как мог, начал молиться ливанскому старцу о прекращении израильской агрессии против Бейрута. А что ещё я мог сделать для ливанского народа, сидя на нижней полке поезда, везущего меня через раскалённые июльские просторы из Анапы в Москву?..

…Перед Ростовом, видя, что мы начинаем въезжать на мост через Дон, я срочно позвал к окну Алинку:
— Дочка! Смотри скорее, вот знаменитый Тихий Дон! — и именно в это мгновение за окном вагона загрохотал ворвавшийся на мост встречный товарняк, напрочь перекрыв нам собой вид на воспетую Шолоховым великую русскую реку. И только в самом конце, на последних метрах моста, за промелькнувшим, наконец-то, хвостом товарного состава мы успели увидеть небольшой участок блеснувшей нам в глаза своей серебряной гладью казачьей реки.

А потом снова была дорога, стук колёс под головой, ночь, мелькающие в окне жёлтые пятна фонарей, тёмные дали полей и проступающие в рассветном мареве деревья. И чем ближе мы подъезжали к Москве, тем сильнее трепетало сердце, и тем слаще щемило в груди от продолжающих рождаться строчек: «Какая радость и услада — / смотреть в открытое окно, / где проплывают, как в кино, / верхушки дач, кусочки сада, / лесов зелёная прохлада, / река, в которой видно дно — / и всё сливается в одно / родное сердцу полотно…»

Я уже, кажется, где-то говорил или даже писал о том, что, по моим наблюдениям, поэзия висит над землёй, точно лёгкие дождевые облака, попадая под которые, оказываешься вдруг окаченным стихотворными строчками, словно струями «слепого» дождя, а стоит выехать за пределы такой зоны — и опять говоришь и думаешь прозой. Наверное, за это я и люблю дорогу, дающую мне возможность пересекать такие поэтические зоны с максимальной частотой. Вот и опять мы, похоже, попали под очередную поэтическую тучку, так что надо срочно брать в руки ручку и записывать текущие с неба, точно тёплые капли за шиворот, строчки. Авось, окажутся кому-нибудь нужными и они. Зачем-то же Господь да даёт мне возможность их услышать?

И, глядя на буйно колышущиеся за окнами нашего вагона травы, я записал: «Век цинизма и бесправья. / Попран мир и попран Бог. / Но какое буйнотравье / по России вдоль дорог! // Знаю: мы за всё в ответе, / всем в аду кипеть в огне. / Но смотрю на буйноцветье — / и не верю в Божий гнев».
Господи, прости меня, если я что-то понимаю в этой жизни не так! И слава Тебе за всё, что ты мне так щедро в ней отпускаешь.

Июль — август 2006 года,
Москва — ст. Голубицкая — Москва.