В июне месяце собрался я завязать. Не скажу, чтобы до этого сильно пил: по русскому обычаю в большой праздник, да после баньки, да по воскресным дням, да с устатку. А тут захотел научиться вязать иглой. Старинное оно, это традиционное мужское вязальное ремесло: короли, рыцари и ярлы не гнушались. Да не оказалось на острове Кижи мастерицы, взявшейся меня учить. Вместо вязания и сел я перед туристами из бересты плести. Аж язык к вечеру заплетался!

Сидел у дома Елизарова. Здоровущий крестьянский дом-комплекс этак 20 на 20 метров и высотой повыше шести. Вторая половина XIX века. Нечто среднее меж «кошелем и глаголем», если кто разбирается в типологии северных крестьянских домов-комплексов.
Сижу себе на скамеечке у южной стены. Справа – Онего-озеро, напротив – банька. Солнышко греет – в начале июня это очень важно! Мастерицы, они все по домам сидят. А ведь холодина там! Когда-то еще прогреются промороженные за долгую зиму избы. Сарафанишки на них традиционные – летние. Кутаются зябко в шали. Куртку али пальтишко на людях не накинуть – нужна не синтетика на синтепоне, а «досюльная» – старинная – душегрея из, скажем, меха крота. Такое раздобыть туговато.
Лапотки мне не велели надевать: тут, в Кижской волости, всяк сапоги имел! Не было лапотников. Потому в сапожках сижу, портяночки свежие образцово намотал, за голенище ножик стародавний в кожаных ножнах опустил. На шею коготок медвежий ради редкости повесил.
Турист с круизных теплоходов прет, будто гусь да утка перелетные над Мягостровом. Группа за группой, группа за группой! Англичане, немцы, итальянцы, японцы, французы, американцы... Наших соотечественников тоже немало: не все по Турциям-Египтам да в страны совсем уж далекие отдыхать подались. Культурой да историей антиресуются.

Туристы из Европы все больше сильно пожилые. Потому, – наглядно убеждаюсь, – потому и родился образ «Старушки-Европы». Кто там и когда в мифологии похитил Европу на быке? Состарилась, постарела с тех пор девка. И-и-эх! Время не омманешь. Задумался, замер с плетеньем в руках... Бороду выставил вперед красиво: потому как новая группа старушек подошла, фотографируют меня.
Эти – немки пожилые. Да бойкие любознательные старички при них. Вперед просунулась старушка с приличным «цифровиком» в коричневой лапке. Навела зоркое прозрачное око «Карл Цейс» – я замер (а на фотоаппарат-то ейный обзавидовался – страсть!), не моргаю. А она медлит отчего-то.
– Арбайтен! – утратив терпение, велит бабулька повелительным прусским голосом.
Я торопливо заработал, к лыкам своим берестяным склонился. Удовлетворенно нажимает пуск: «Данке».

А вот разновозрастные француженки. Ни одного среди них мужика. Феминистки, эмансипэ, – смекнул я. Бедняжечки.
Да и на острове окромя меня сплошь мастерицы-демонстраторы – женщины да девки. В самый сезон приедут еще резчик по дереву да мастер по игрушкам. Иногда дядька, говорят, сети вяжет. А сейчас только бабы да девки: плетут из бисера, ткут, на «швейке» шьют, прядут... Не стало на Руси мужика.
Ну, я этим феминисточкам и завернул про долюшку женскую. Все-все бабьи заботы пересказал голосом будто бы жалостливым. А про мужскую миссию умолчал.
Пожилые женщины помедлили чуть, внимая переводу экскурсовода, и устроили овацию. Я так себе смекаю: неправильное оно дело, феминизм. Вон, и чаевых никто не догадался отвалить.

Итальянцы шумные, подвижные. Все руками да пальцами машут, улыбаются да балагурят. Громко ахают. Ленточки берестяные поодаль лежали – растырили в три секунды на сувениры для своего удивления, пучок малый успел локтем прижать, спасти. «Это вам не спагетти! Что ж вы все в роток-то тянете», – досадливо острю. Заржали бешено – жизнь ли у них там, в Италии, такая невозможно радостная или характер у народа легкий? Может, когда-нибудь самолично побываю: увижу, пойму.

Это стремительный отлаженный конвейер, тутошний туризм. Будто шуруповертом привычно вверчиваю в податливый гипсокартон их туристских впечатлений пяток шурупов-фраз: «традиционное мужское ремесло», «долгими зимними вечерами», «эффект термоса», «долговечный и экологически чистый материал»... Я, крупного сорту мужик в своей домотканой льняной рубахе из холста работы родной любимой бабушки, да с бородой и при сапогах вполне себе вписываюсь в представления людей о «досюльном» когдатошнем крестьянине идеально... Как компьютер – в интерьер современного офиса. Потопчутся минуток эдак три-пять, расстреляют меня своими фотоаппаратами у бревенчатой у стеночки и схлынут пестрой восторженной толпой дальше, колокола на часовне слушать. Спешат, торопятся. А куда спешить – дней у Бога много!
Что отмечаю всякий раз чуть завистливо, так это картину нередкую: идут вместе постаревшие за долгую совместную жизнь старичок да старушка, поддерживают друг дружку заботливо. Ласковыми взглядами переглядываются. Столько вместе прожито, что похожи сделались. Осень семейного счастья. Дай-то бы нам дожить...

А тут вдруг американец бредет сам по себе, от группы отстал. Тучный гигант с огромным задом. Не мудрено, что «Макдональдс», он побогаче алмазного воротилы «Де Бирса». На милицейском кепи с Арбата – значки кучей. На самой маковке машет легкими китайскими крылами огромная искусственная бабочка. «О! бёрчь барк – это огромный крутой брэнд! Вот у нас в штате Вермонт...», – начинает шумно руками махать. «Купи – или иди уже себе, – пресекаю. – Ничего личного: это бизнес, приятель!» Он дальше, было, поковылял. Да я Солженицына помянул: спасибо-де за гостеприимство, плодотворно жил в вашем Вермонте. В результате с американином преотлично поговорили. «Глуп тот, кто по обличью о человеке судить берется», – винюсь перед собою, наперед зарекаюсь...

Русские туристы стесняются. Стесняются улыбаться, робеют фотографировать исподтишка и спросить в открытую боятся: «Можно ль сфоткать тебя, борода?» Я наладился специально говорить-приглашать: «Фоткайте-улыбайтесь, за погляд денег не берем! Хочите – дите али девку на колени возьмем!»
Но если которые чуток выпимши, эти делаются вполне, как иностранцы: веселы, любознательны, говорливы. Жаль, через это дело цирроз да белая горячка человека, бывает, накрывает.
А у меня и без суррогатов дури в башке хватает!
Вот семья с Москвы мимо гуляет: нормально поддатый муж, женушка-цаца да сынок-подросток, юный неформал. Бизнесмен в восторге: припал к корням да хлебнул с истоков, так сказать! И в бутылке... на добрую четверть еще дорого вискаря осталось.
– Сюда бы еще музыку раздольную народную, а?!
– Отобрали мой-от проигрыватель! Говорят, твой Rammstein орет на весь остров, спасу нет. – Мальчонка вперед высунулся. – Ага! Знаком с репертуаром!
– А грибы тут есть? – цаца с ленцой интересуется.
– Не дают собирать! – плаксиво жалуюсь я.
– П-почему? – теряется дядька. Странное мужик все время говорит.
– Не знаете, что у нас в стране всюду запреты? Псилоцибиновые грибочки мои все отобрали. Только сотню и успел слопать! – подросток завистливо сглатывает – Вона, вона! Глянь-смотри – Змей Горыныч летит!
И неожиданно, голос надсаживая, зычно ору:
– Бяги-иитя, спаса-а-айтясь! Пожреть на х…р!
Они вздрагивают, пятятся, чуть не крестятся. Жена тянет и мужа, и отпрыска прочь...

Вот и схлынул круизный народ... А мы на них в основном работаем. С экскурсионной кометы группа тоже уж прошла. Прочий народ, кто на рейсовой «Кометке» из Петрозаводска на остров пальнул, те сами по себе по острову шарятся, не наш клиент.
Потому вышли ко мне на солнышко из холодной избы две девки-мастерицы. Иззябли, сердечные. Я им байки плету, плечи расправил, улыбаюсь, что блин твой румяный: красивые девушки! В сарафанах своих – втрое краше, чем в модных облегушках! Сарафан да шаль – они фигуру-то скрывают. А главное самое, оно при таком наряде парню видно-понятно. В глазки гляжу, кои оконца души, устам сахарным внимаю – умна ль, о чем голосок-колокольчик серебристо поет? Да пальчики тонкие рассматриваю: ах, мастерица-искусница. Сама ж своими ручками сарафан себе сшила да украсила...
Да и девки хохочут, глазками стреляют: незамужним-то девам тоже лестно подле видного кавалера постоять!
Вдруг глянули за угол на тропиночку, откуда туристы приходят, да пташками испуганными и упорхнули. Что случилося!?!
Из-за дома неспешно мужчины выгуляли, малая ватагушка хлопцев в восемь. Глянул на них: мать моя! Да вы ж душегубы-разбойнички! А роток уж привычно, на автомате, выводит: «традиционное мужское ремесло», «долгими зимними вечерами»... Они передо мной скучились, оловянные глаза убивцев интерес выказали.
– Когда при хранении береста пересохла, ее надо замочить в...
– «Замочить» – это мы можем! – коротко гоготнул худой бледный супостат с мертвячьими глазами. Смех его осекся о взгляд другого, как о кулак. Очень осторожно стал я слова подбирать. А уж ножик старокованый засапожный – он, как брат родной мне сделался, – чуточку уютней с ним, спокойнее! Спинкой в теплые бревнышки упираюсь, десницу подле правого голенища держу. Кто Варлама Шаламова читал да написанное понял – того коварное отвратительное обличье уголовников, кое внешне человечьего навроде, – в обман не введет!
Как можно не опознать нелюдей? Говорят ровно, вроде обычных живых людей, а видно ж за версту: лихие людишки, разбойнички.
Меж тем свои рассказы-прибаутки продолжаю.
– А это что у тебя? – ткнул один из них пальцем в мешочек оленьей кожи на моем поясе.
– Ребята! – торжественно и вкрадчиво тяну мешочек с пояса. – Вы видели настоящее огниво, ребята? Волшебную железку из сказки Ганса Христиана Андерсена!?!
Отрицательно мотают головами и по-мальчишечьи вытягивают шеи...
У меня кованое классическое огниво. Бережно прикладываю клок трута к острой грани кремня. Тихонько шепчу заговор при высекании огня: «Царь-огонь, достанься: не табак курить – каши варить!» Прицельно бью кованым огнивцем по кремню, высекаю снопики искр. Одна искорка замирает в замше трута алым пятнышком, и поднимается нежная струйка ароматного дымка.
– Ребята! – подношу к их лицам тлеющий клочок: тянутся носами. – Вы, парни, понимать должны, как строго и трепетно относятся к огню здесь, в музее деревянного зодчества...
– ...Да-да! Ты заплюй, брат! – заботливо подхватывают несколько голосов.
Атаман номер телефона своего мне записать велел: «Мы в церковь не попали, закрыта была. А ты зайди да на свой фотоаппарат для меня икону одну нужную сними! Называется она «Благоразумный разбойник». Очень ее братва почитает. Наши ее с фотки на доску досконально срисуют, не отличить!
Прощаются, руку жмут…

«Чего ты им показывал?» – интересуются вернувшиеся девицы, когда бандюки ушли. – «Еще минут пять, и они стали бы нормальными людьми!»
Скептически пожимаю плечами. Тати – тати они и есть: шиши да мазурики.

А если вдруг спросит кто: «На фига мне это надо было с берестой своей у дома сидеть? Не заради заработка, а для непонятно чего?» Отвечу так: «А интересно: людей поглядеть, себя показать. Турист косяком прет – будто глобус кто перед тобой раскрутил! Сидишь сам-то на пенечке, а кого только ни повидаешь». Ой! Да вот еще, вычитал у человека грамотного, у Дмитрия у Сергеевича Лихачёва: «Человечество не должно потерять ни одного из утилитарно уже ненужных народных ремесел, навыков, умений, секретов мастерства, накопленных за историю; если не сохраним разнообразия, потеряем культуру». Вот так оно непросто все.

P.S. Про лапоть-лапоток
Предки наши охотно обувались в плетеные из лыка или бересты лапти. Плели в прямую или в косую клетку, начиная с пятки или с носка – где как дедами заведено.
Работа не сложна, да сноровки и навыков требует. Про крепко напившегося человека и сейчас говорят, что он, мол, «лыка не вяжет»: не способен к элементарным действиям.
Остатки стоптанных лаптей, заготовки, инструмент для плетения – кочедыки найдены при археологических раскопках. Бывали они костяными или металлическими. Известны кочедыки, изготовленные аж в каменном веке!
Лапти носили не только славяне, но и некоторые неславянские народы лесной полосы – финно-угры и балты, отчасти германцы. Лапти крепились к ноге с помощью длинных завязок – кожаных «поворозов» или веревочных «оборов». Были лапотки ей же ей: доступной, легкой и гигиеничной обувью. Только одно в них гадство, – пронашивались быстро. Зимой, пишут, – дней за десять, летом – и вовсе за три. Сам я несколько дней кряду в лаптях не хаживал, посему с чужих слов могу и сбрехать. «В дорогу идти – пятеры лапти сплести» – гласила пословица. В дальний путь брали с собой не одну пару запасных лаптей. У шведов был даже термин специальный, «лапотная миля». Это расстояние, которое можно пройти в одной паре лаптей.
Были лапти зимние и летние. Различие лишь в размере: зимние были на один-два размера больше, чтобы в морозы «поддеваться». Лапти на босу ногу не носились и летом. У восточных славян в обиходе были онучи – длинные полосы ткани, которыми оборачивали стопу и голень, после чего нога крест-накрест оплеталась оборами. Летом применяли тонкие льняные онучи, весной и осенью – более толстые конопляные, зимой – шерстяные, а в сильные холода – иной раз и меховые. В отличие от сапог или валенок в лапти не набивался снег; имея большую площадь подошвы и лишенные каблуков, они были идеально приспособлены для ходьбы по насту, требуя от пешехода минимума энергетических затрат. «В лес идет – клетки кладет, из лесу идет – клетки кладет» – это загадочка про лапти.
Из некоей статьи спер давнехонько цитатку, по памяти привожу, уж не осудите, если где ошибусь: «Идя по дороге в зной, рано или поздно захочется сбросить любую обувь – только не лапти. Недаром хрестоматийным стал образ путника, несущего за спиной или через плечо связанные башмаки, сапоги и так далее, – все, что угодно, кроме лаптей. В отношении удобства ходьбы с лаптями ничто не может сравниться – как, впрочем, и в смысле гигиены. Вот почему даже сельские богатеи, носившие в жилетном кармане часы с золотой цепочкой и имевшие не одну пару отличных сапог, на сенокос или лесоповал, на пахоту, в дальнюю дорогу обувались только в лапти. Вот почему лапти на протяжении веков – излюбленная обувь русских охотников, землепроходцев, паломников». Осмелюсь сделать предположение: получившие столь широкое распространение кроссовки в России заняли нишу забытых лаптей (кстати, по многим показателям кроссовки удивительно схожи с лаптями).