Вступление в Рейх
Стояло невероятно раннее утро.
Часов пять или шесть, не больше.
Только что на какой-то пограничной станции нас проверил польский
паспортный контроль, поставив отметку о выезде из Польши.
Утренний сон был прерван.
Другие храпели по купе, зная, что до следующих пограничников пройдет неопределенное время.
А я немного полежал на третьей полке: всегда, как кошка, я стремлюсь забраться повыше - и вылез в коридор.
Ослепительно сияло слепое утреннее солнце.
Я видел, что поезд медленно подтягивается к какому мосту.
«Odra», - прочитал я на польской табличке. И сразу вспомнил, что по этой реке идет польско-германская граница.
Поезд медленно втягивался в тускло сверкающие пролеты.
Над рекой стоял туман, в прогалах виднелась вода, горевшая ослепительно и тревожно. Поезд не спешил, каждое движение колес отдавалось среди мостовых ферм. Временами туман скрывал реку полностью, и тогда казалось, будто мы плывем над облакам.
Или, возможно, я спал на ходу. Ведь маловероятно, чтобы пограничная Одра оказалась столь широкой.
Но что-то неясное, слегка угрожающее и в то же время невыразимо манящее таилось в этой реке, спрятавшейся внизу.
Туман поднимался, охватывая собой мост. Пролеты его, перекрещенные балками, то казались абсолютно черными, то сверкали на солнце. Внизу расплавленным белым золотом вспыхивала далекая вода. Белые клубы, окутывая окружающий мир, позволяли видеть какие-то его фрагменты. Создавая совершенно нереальную, сюрреалистическую картину. И мне чудилась нечто доисторическое, даже не существовавшее в природе вещей.
Древнегерманская Валгалла, Один, Брунгильда, меч Зигфрида, летящие над землей Валькирии… Казалось, где-то далеко, в ватных клубах тумана, медленно звучала тяжелая вагнеровская музыка из «Гибели богов».
И вдруг почудилось, что я въезжаю не в Германскую Демократическую Республику, а в самый что ни на есть настоящий III Рейх.
Который не был уничтожен в сорок пятом году, а все годы существовал где-то параллельно и невидимо.
Словно сказочный град Китеж.
И лишь при моем появлении всплыл сквозь туман со дна реки.
Которая на том берегу называлась уже иначе:
«Oder».
Я понял, что мы уже на германской стороне.
И сейчас поезд остановится, прибыв во Франкфурт-на-Одере.
Подтверждая мои мысли, хлопнула дверь вагона, раздался стук сапог и послышались сладостные звуки немецкой речи.
Которая на капли не изменилась с тех пор…
Скорый поезд № 246 сообщения «Ленинград-Берлин» медленно вползал в Третий Рейх…
Язык Рильке и Кальтенбруннера
Существуют два привычных штампа относительно немецкого языка.
Во-первых, его именуют «языком Шиллера и Гете».
А во-вторых, традиционно считается, что в немецком «читается как
пишется» - то есть нет сложностей произношения, характерных французскому или английскому языкам.
Я не согласен ни с тем, ни с другим.
К Шиллеру и Гете испытываю корпоративное уважение - как литератор к литераторам. Особенно ценю Гете, который был невероятно разносторонним человеком. Но само литературное творчество их мне чуждо.
Скорость обновления сознания слишком велика; немецкий романтизм сейчас кажется столь выспренним, надуманным и фальшивым, что те произведения невозможно читать, не ощущая глубокого внутреннего стыда за авторов – взрослых людей, всерьез писавших подобную галиматью.
Они кажутся смешными и нелепыми. Вероятно, это естественно для стиля XVII-XIX веков, когда литераторы неумеренно педалировали ощущения. И вместо простоты – которая в любые века является мерилом качества искусства – создавали супергероев и суперситуации. Которых никогда не могло существовать в реальной жизни. Весь этот неестественный заряд вспыхнул и сгорел. Оставив после себя кучку жалкого пепла.
Поймите меня правильно.
В моем низвержении литературы прошлых эпох нет огульности.
Я отнюдь не утверждаю, что лишь в ХХ веке она достигла расцвета. Есть вещи, написанные тысячи лет назад, но до сих пор волнующие душу своей непретенциозной простотой.
Вот например этот древнеримский гекзаметр, автора которого я, к сожалению, забыл:
И ненавижу ее, и люблю. Отчего же? – ты спросишь.
Сам я не знаю, но так чувствую я и томлюсь…
В двух строчках сконцентрирована великая истина и тайна любви. Сама тема, равно как ее изложение, кажутся современными даже сейчас.
Причем дело не в переводе: как ни преобразуй тех же Гете или Шиллера, их произведения остаются чрезмерными. Как германская же, только более позднего периода, мебель в стиле «бидермайер».
Литература романтизма имела строго ограниченный период жизни. Она могла существовать до тех пор, пока имелось достаточное количество романтиков. Бездельников, не имеющих внешних проблем и занятых внутренними переживаниями, громоздивших Монбланы придуманных чувств.
Но бог с ними.
А вот Райнер Мария Рильке – один из моих любимых поэтов. Не только немецких, он вообще. Он действительно близок мне. У него тоже порой звучат возвышенные и неестественно нагнетенные темы – но его стихи вызывают отзыв. Настолько сильный, что в один период своей жизни я даже переводил его на русский язык.
Наверное, стоило упомянуть Ремарка. При всей чрезмерной выраженности, однообразии тем, повторении сюжетов и сквозных персонажах – Ремарк высок и недосягаем, как Луна. Пусть его коллизии ушли в далекое прошлое, но я не стыжусь признаться, что сам родился и полностью созрел как писатель под влиянием Ремарка. Ранние мои произведения аттестовались критиками как перепевание Эриха Марии. Сейчас так уже не говорят, поскольку с возрастом я нашел свой стиль. Однако я сам постоянно чувствую дыхание Ремарка у своего плеча и знаю, что все мои вещи пронизаны памятью о его героях. Потому что его главная тема – любовь в экстремальных условиях жизни – невероятно мне близка.
Вот только я сомневаюсь в том, что Ремарк был именно немцем.
Всем известна невыразимая скукота стиля таких признанных немецких писателей, как Томас и Генрих Манны. И даже авторы ХХ века, вроде Анны Зегерс, навевают зевоту тяжестью своих нудных текстов.
Совсем иное – Лион Фейхтвангер. В его вещах ощущается живое дыхание людей. Но Фейхтвангер был не немцем, а германским евреем. И у меня есть подозрения, что Ремарк тоже имел какую-то еврейскую часть. Слишком уж отличается его живой, стремительный стиль от унылой немецкой прозы.
Но почему я привел Кальтенбруннера?
Просто без него тоже не обойтись.
Потому что из песни не выкинешь слова; и неизвестно сколько еще лет немецкий язык будет ассоциироваться не только с чеканными стихами романтиков – но и с ревом маршей под аккомпанемент кованых сапог. И с отрывистыми командами на расстрел.
Но вы, читатель, возможно, не представляете, о ком я веду речь?
Придется пояснить.
Эрнст Кальтенбруннер, правая рука Генриха Гиммлера (рейхсфюрера СС, руководившего всеми спецслужбами Рейха) был одним из главных карателей фашистского режима. Сначала шефом СД – «Sichercheits Dienst», особой «Службы безопасности». Потом сделался заместителем, а затем и начальником Главного управления имперской безопасности. Того страшного «немецкого НКВД», где трудился выдуманный Штирлиц.
Рильке – немецкая сентиментальная, наивная но вечно милая туманность.
А Кальтенбруннер, один из главных военных преступников, повешенный по приговору Нюрнбергского трибунала – немецкая брутальность.
Два носителя одного языка, без которых он немыслим.
Точнее, сейчас уже скорее мыслим без первого, нежели без второго.
Ведь до сих пор немецкая речь у большинства европейских народов ассоциируется именно с фашистами.
А при слове «Германия» само сознание автоматически подсказывает: «Гитлер»…
Вот когда человечество забудет о том, кем были Гиммлер, Мюллер, Кальтенбруннер и Эйхман – вот тогда…
Тогда можно будет считать, что язва фашизма полностью зарубцевалась и отпала, не оставив следа.
И вид homo sapiens наконец излечился от последствий своей коричневой болезни – в тысячу раз более страшной, чем чума, проказа и сибирская язва вместе взятые.
Хотя лично я в это верю с трудом.
Но была и другая Германия…
Это цитата из замечательного фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм».
Сейчас, наверное, уже мало кто его помнит, но в свое время двухсерийная документальная кинокартина пользовалась огромный успехом. Я сам, сомнамбулически влюбленный во все немецкое и одновременно ненавидевший фашистов – возможно и такое сочетание – смотрел его раз десять.
Подобно моим документальным повестям, фильм был разбит на отдельные части, каждая из которых имела свое название.
И вот, после нескольких глав, демонстрирующих расцвет фашизма во всей красе…
Где грохотали буйные парады Вермахта перед окаменевшим на трибуне Гитлером (правая рука вскинута, левая на пряжке ремня), перемежались кадры ураганных бомбежек и сделанных ими разрушений, уходили к горизонту аллеи виселиц и рвы с трупами…
После всего этого живописания диктор произнес следующее название. Идущее резким контрастом со всем предыдущим материалом:
- Но была и другая Германия…
И поведал зрителю о Германии Эрнста Тельмана и Софи Шолль, Харро Шульце-Бойзена и Клауса фон Штауффенберга…
Я не буду пояснять вам, кто были эти замечательные мужественные люди, перед светлой памятью которых до сих пор хочется склонить голову. Несмотря на то, что все их подвиги остались комариными укусами и в конечном итоге приводили только к укреплению гитлеровского режима.
Именно так – исторически обоснованно.
Антифашизм внутри самой Германии был бесполезен и заранее обречен. Как априорно бессмысленны любые попытки свержения тиранического режима изнутри, если он достиг могущества гитлеризма в Германии.
Или сталинизма в России.
Один из великих нейтральных гуманистов ХХ века – кажется, Джавахарлал Неру - анализировал две тирании, равных которым не имелось в мире. В сравнении своем он склонялся к тому, что фашизм Гитлера носит более антигуманный характер, нежели большевизм Сталина, хотя оба режима имели много общих черт.
Мудрый индус видел разницу в основных концепциях. При всей жестокости режим коммунистов базировался на прогрессивной идее равенства трудящихся. А фашизм основывался на изначально античеловеческом тезисе о превосходстве арийской расы над всеми прочими. То есть делил людей на сорта согласно факту рождения.
Из разницы концепций вытекало различие внешних проявлений.
Сталин безжалостно истреблял соотечественников, создавая из граждан СССР армию рабов – ибо лишь рабский труд мог содержать страну в условиях игнорирования экономических законов.
Гитлер поступал наоборот. Свою нацию он холил и лелеял, завоевывал
новые жизненные пространства. Прежде, чем ввязаться в проигрышную восточную кампанию он успел поднять экономику Германии на несколько порядков. И в самом деле кардинально улучшил жизнь рядовых немцев.
Правда, потом за это расплачивались другие народы Европы. Потому что иначе быть просто не могло: разоренная Первой мировой войной Германия – равно как измочаленная революцией Россия – принципиально не имела внутренних ресурсов для бескровного оживления.
Лучшие люди нации видели, чудовищные зверства, творимые фашизмом во имя Третьего Рейха и пытались их остановить. Не для себя – для человечества.
При этом я не могу не отметить с горечью, что в отличие от немцев, русские так и не поднялись на борьбу против уничтожавшего их Сталинского режима. Поскольку наш народ всегда останется быдлом, понимающим лишь язык кнута и сапога. На протяжении всей Эпохи русские безропотно хранили под кроватями чемоданчики с бельем и сухарями на случай ареста, потом столь же безропотно шли в тюрьму и тихо умирали в лагерях, сгнивали на лесоповале, сгорали на великих стройках коммунизма.
Почти никто не бежал. И не стремился вырваться за границу.
В этом отношении немцы вызывают у меня куда больше уважения, нежели собственная нация.
За историю Третьего Рейха на Гитлера, если не ошибаюсь, было совершено 42 покушения.
(Отмечу еще раз, что на Сталина – ни одного…)
Причем самый чувствительный удар нанесли фюреру отнюдь не коммунисты. И даже не социалисты. А сила, которой была вроде бы выгодна милитаризованная экономика Третьего Рейха: высший генералитет, немецкая военная аристократия.
Очень драматическим кажется последний, самый мощный, хоть и неудачный, как все, заговор. Генералы - настоящие военные генералы, а не зеленые СС с черепами на фуражках – не желали продолжать быть убийцами. Они видели, в какую пучину преступлений затянул армию Гитлер, и пытались покончить со своим фюрером. Чтобы взять командование в свои руки, уничтожить СС и свернуть войну. Пока русские танки еще не пересекли границ, пока потрясенное человечество не стерло Германию в порошок.
20 июля 1944 года один из руководителей заговора, отпрыск старинного военного клана, потерявший на Восточном фронте глаз и руку - полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг взорвал бомбу на совещании рядом с Гитлером. Однако усатому безумцу повезло: словно что-то предчувствуя, он перенес совещание из глухого бункера – где даже взрыв простой гранаты превратил бы все в кровавую кашу – в легкий барак. К тому же взрывная волна опрокинула дубовый стол, прикрыв им фюрера, как щитом.
Правда, после этого покушения у Гитлера стала трястись голова и онемела правая рука, что не прошло уже до самой кончины. И вообще он словно обезумел, в его действиях на фронтах уже не виделось никакой логики.
Естественно, что все участники заговора были жестоко казнены. Шефа военной разведки адмирала Канариса Гитлер повесил в железном ошейнике, чтобы продлить агонию. Кому-то рубили головы, воссоздав копию позорного изобретения французского доктора Гильотена. Кого-то из-за нехватки веревок вешали на рояльных струнах. Гитлер уничтожил всех, кто хоть каким-то образом оказывался в поле заговора.
И еще десять месяцев продолжал топить страну в кровавой бездне.
Но все-таки она была – эта другая Германия.
Drum links, zwei, drei!
Я вспомнил «Обыкновенный фашизм» не для того, чтобы просветить вас в истории антигитлеровских заговоров.
Сам фильм пришел не случайно.
В главе про «другую Германию» фоном шла музыка.
Замечательная, мужественная, напряженная и неимоверно экспрессивная тема знаменитого «Марша единства». Написанного Бертольдом Брехтом и исполнявшегося певцом-антифашистом Эрнстом Бушем.
Музыка эта настолько сильна, что произведение можно поставить в ряд с такими шедеврами Золотого фонда, как «Прощание славянки», «Священная война» или «Марш защитников Москвы».
Слушая ее, начинаешь терзать себя себе вопросом: почему?
Почему рабочий класс Германии, про который сочинялись такие песни, не дал отпора фашизму, которого ждали с 22 июня 1941 года наивно верующие советские люди?
Ведь на сером экране – или просто в моей иррациональной памяти – шли ряды суровых лиц с поднятыми кулаками.
Рот фронт – знак единства.
Знак веры в победу.
Но… победа не пришла. Было тихое угасание и превращение всей нации в фашистов…
Я думаю предмет этой песни столь же иллюзорен, как и вся коммунистическая атрибутика. Настоящего рабочего класса в Германии конца двадцатых - начала тридцатых годов просто не существовало.
Именно не существовало.
В стране, обессиленной только что проигранной войной, производство умерло. Военные заводы, составлявшие основу Германской промышленности, были закрыты согласно Веймарским соглашениям. Вчерашние рабочие превратились в мелких ремесленников или лавочников: каждому приходилось выживать. А между фабричным рабочим и кустарем, занимающимся тем же трудом – пропасть. Потому что рабочий имеет статус, относительно устойчивое положение и некоторую уверенность в завтрашнем дне. А ремесленник-индивидуал сомневается даже в сегодняшнем вечере.
Поэтому распавшийся рабочий класс так легко поддался уговорам Гитлера…
Впрочем, немецкие коммунисты, чьим приветствием был сжатый кулак, пытались сопротивляться. Их вожак Эрнст Тельман был бесстрашным человеком, перед чьей памятью я склоняю голову. И коммунисты Германии на решающем рубеже двадцатых годов, когда вслед за Россией по Европе прокатилась угасающая волна пролетарских революций, остервенело боролись за иное будущее своей страны.
(Я говорю именно про настоящих коммунистов, безвозвратно сгинувших под сапогами штурмовиков или в печах концлагерей. Те, что пришли после 1945 года - всяческие Вильгельмы Пики, Вальтеры Ульбрихты, Эрихи Хонеккеры и иже с ними - были советскими марионетками, худшими вариантами партийных краснобаев. Причем не несущими ни за что ответственности под бронированным крылом старшего брата. Эти дешевые пустобрехи во всех странах могли лишь трепать языками.)
Но, в отличие от России, не направленные еврейским умом, немецкие рабочие оказались способными лишь к рукопашным боям. В самом прямом смысле. На улицах и в пивных, чем попало: кружками, бутылками, железными прутами, кирпичами и даже снятыми с раненных рук протезами… И они дрались. Мужественно, бесстрашно и отчаянно. Куда более отчаянно, нежели в революционной России.
Но их была горстка по сравнению с массой штурмовых отрядов – предвестников идеологизированного фашизма. По некоторым данным, численность штурмовиков (в чьи ряды стекался всякий сброд, бандиты, уличные хулиганы и самое отпетое отребье всей Германии) в сорок раз превосходил численность германской армии. И эта сила – а не армия и тем более не полиция – с середины двадцатых годов фактически правила страной.
Коммунисты не отступили.
Они просто погибли.
А те рабочие, которые остались, были уже приверженцами фюрера. Так вышло.
Сейчас уже не каждый знает, что гитлеровская партия полностью именовалась «НСДАП» - «National Social Deutsche Arbeiter Partei». То есть «Германская национал-социалистическая рабочая партия». В отношении провозвестницы чаяний пролетариата своим именем эта партия давала сто очков вперед даже сталинской ВКП(б).
Разумеется, к настоящим рабочим НСДАП не имела отношения; это была партия лавочников и мелких хозяев, готовых громить и грабить весь мир.
Но название служило одним из демагогических ходов Адольфа Гитлера, обеспечившим дополнительные миллионы сочувствующих.
Впрочем, о вхождении Гитлера во власть я напишу позже.
А сейчас просто восхищаюсь железной музыкой и яростными словами Марша единства.
Он самоценен для меня вне зависимости от судьбы Германии.
Слова песни очень просты. Раз человек есть человек, то ему надо что-то кушать, и его не насытит пустая болтовня. В каждом куплете высказывается одна из подобных истин. А припев, могучий и ритмичный, я переложил на русский язык:
- Равняйсь, два, три!
Равняйсь, два, три!
Не забыл свое место, друг?
Ты рабочий сам, и единый фронт
Ждет твоих надежных рук!
Никакого реального могущества слова и звуки породить не могут. Но марш создает иллюзию силы. Поскольку бывают моменты жизни, когда иллюзия важнее реальности.
Подобно дню 7 сентября 2004 года, когда по городам России с утра ехали потоки машин с зажженными фарами. Это была акция протеста – точнее, символ единства людей доброй воли против терроризма. Я видел это и умом понимал, что демонстрацией террористов, конечно, не сломить. Что с отмороженными ублюдками должны сражаться обученные бойцы, которые пошлют десять автоматных очередей в лоб быстрее, чем я успею послать один раз по матери.
Но…
Но зрелище слепо сияющих машин казалось иррациональным и… действительно угрожающим. Словно были это не простые автомобили, не жалкие «шестерки» и пошарпанные «дэу», не желтые маршрутные «газели» - по улицам шла в наступление лавина танков. Готовых смести с лица земли тех, кто потерял право именоваться людьми…
И в ушах моих звенело, уже подзабытое, но вернувшееся с прежней яростной силой:
Drum links, zwei, drei!
Drum links zwei, drei!
Потому что это тоже был марш единства против зла.
А вспомнил я песню в исполнении бесстрашного Буша потому, что она имеет отношение поездке в Германию.
Зная мое умение играть на гитаре – среди других бойцов не нашлось другого, хотя сам я свою игру считаю скромной – мне поручили разучить какую-нибудь идеологическую песню.
И одна ленинградская знакомая, переводчица из «Интуриста», дала мне текст этого марша. И показала музыку на фортепиано.
Немецкого я тогда не знал. Слова просто вызубрил. И музыку тоже не вполне понял: исполняла она эту вещь все-таки по-женски.
Но по мере жизни в Германии язык прояснялся и я начинал понимать слова, которые наполнялись смыслом.
А потом сам собой всплыл отрывок из «Обыкновенного фашизма» - и я понял, что это за марш.
И уже осознанно, выбирая тревожную мелодию, играл:
- Und weil der Mensch ein Mensch ist,
Drum braucht er was zum essen, Bitte sehr.
Es macht ihn kein Geschwaetz nicht satt
Das schafft ihm kein Essen her.
Drum links, zwei, drei!
Drum links zwei, drei!
Wo dein Platze, Genosse ist?
Reih’ dich ein in die Arbeitereinheitsfront,
Weil du auch ein Arbeiter bist!
Если честно, то выступить с этой песней в Германии мне по-настоящему так и не пришлось. Там первенствовали другие интересы.
Но язык марша оказался как раз моим немецким. И именно в нем раскрылась моя настоящая любовь к Германии.
Хотя миновало очень много лет, я не забыл того марша. Он живет во мне, как другие мужественные песни.
И на редких встречах друзей, когда градус подходит к нужному уровню, я забываю – точнее мне становится все равно – что окружающие не понимают немецкого.
Я встаю, крепко расставив ноги.
И гитара в моих руках тяжела и надежна, словно ручной пулемет.
И слова вылетают, как снаряды.
И каждый бьет не по квадрату, а летит точно в цель:
- Reih’ dich ein
in die Ar-
beiter-
Ein-
heits-
Front,
Weil du auch
ein
Ar-
bei-
ter bist!!!!!!!
И это – другая.
Моя Германия.
Народ без пространства
Один из главных лозунгов Гитлера, толкавший германский народ в захватническую войну на Восток, звучал коротко и ясно:
«Volk ohne Raum, Raum ohne Volk»
То есть «народ - без пространства, пространство - без народа».
Имелось в виду, что немцы скучены на маленькой территории, и им не хватает «жизненного пространства». В то время как на Востоке – под этим словом понималась Россия – лежат огромные пустоши. Которые сам бог велел заселить немцами.
С современной точки зрения я понимаю, что Гитлер был прав.
(Хотя абстрактная правота не давала оснований на вторжение в Россию)
Что касается России –в этой стране всегда было то, что наблюдается сейчас. Развал и пустота, и действительно огромные пространства, заваленные всяческой дрянью.
А что такое отсутствие жизненного пространства для немцев, я понял сразу, как только наш состав тронулся, постояв в пограничном Франкфурте-на-Одере.
В те времена я мало ездил на поездах. Экономил время, которого никогда не хватало иногороднему студенту, а потом и аспиранту. Тем более, что авиабилет до Уфы стоил тогда 38 рублей. Но даже проезжая на электричке в Петергоф, где располагался наш факультет, представлял себе, что Россия состоит из отдельных станций. Любой город, сколь большим бы он ни казался, кончается за окном, превращаясь в мусорную свалку. И она не беспредельна: за последней кучкой мусора начинается лес.
Или поле, или степь.
Такие же безрадостные, как российские города – но абсолютно пустые. Лишь кое-где украшенные теми же свалками. Которые спонтанно зарождаются у нас даже в чистом поле. (Как мыши в грязном белье, согласно теориям средневековых алхимиков.) Да еще видами разбросанных деревень. Еще более грязных и унылых, нежели города.
А Германия из вагонного окна казалась одним сплошным городом.
Кончалась станция. Убегал назад город.
Но снаружи тянулись не леса, а кучки домов под красными черепичными крышами, разделенные небольшими участками. Люди там жили везде, едва не на головах друг у друга. И можно было представить, что немцам всегда не хватало жизненного пространства – проблема которого, впрочем, наверняка стоит и в других цивилизованных странах Европы.
Однако решить ее кардинально попытался только фюрер.
Позже, когда мы обосновались в Германии, я ощутил нехватку пространства в самом облике немецких городов.
Живя поочередно в Дрездене, Лейпциге и Берлине мы совершали воскресные экскурсии в близлежащие городки. Маленькие и тесные; по их улицах трудно было пройти, и я вообще не представляю, как там ездили.
Эти поселения возникли, вероятно, в средние века – когда русские еще жили в лесах и молились пням – и строились скученно из соображений экономии крепостной стены.
Однако в немецкой душе всегда таилось стремление к отрытым пространствам. Я бы даже сказал точнее - любовь к тому, что можно хотя бы с натяжкой именовать таковым.
Это я заметил в Дрездене по обилию площадей. То есть поименованных так частей города.
В нашем понятии городская площадь – нечто большое, почти необъятное. Как Дворцовая в Ленинграде. Или как Манежная в Москве. В крайности, как Советская в Уфе.
Во всяком случае – прибегая к не слишком гуманному, но точному образу – с края российской площади трудно подстрелить человека, который стоит на противоположной ее стороне.
В Германских городах площадью назывался любой кусок свободного асфальта или булыжника размером несколько квадратных метров.
Я не преувеличиваю.
В один из первых дней в Дрездене я заметил старинный фонтан. Мимо него невозможно было пройти.
Посреди гранитной чаши-бассейна возвышалась горка из необработанного камня. На которой, красиво подняв руки, стояла голая бронзовая женщина с бедрами такого обхвата, что при одном взгляде на них шевелились нескромные желания.
Рядом на столбике синела аккуратная табличка.
Я подошел, чтобы узнать, кого олицетворяет эта особа. На саму Германию она все-таки не тянула. При необъятной нижней части дама имела слишком скромный бюст. А родная страна олицетворялась немцами как женщина, каждой грудью которой можно убить лошадь.
И с удивлением прочитал на табличке название… площади. Квадрат брусчатки десять на десять метров вокруг фонтана именовался, как «Franz Liszt Platz».
(То есть площадь Франца Листа. Имелся в виду, конечно, венгерский композитор Ференц Лист. Желая увеличить количество прославленных арийцев, немцы еще до второй мировой войны перекрестили его во Франца. Вернуть историческую правду, видимо, так и не собрались.)
Впрочем, такую площадь с таким фонтаном я признал бы, даже если бы она оказалась в моем дворе между облупившейся бойлерной и загаженным собаками газоном.
Юрий-Гагарин-Штрассе
Наш путь закончился в Дрездене.
Где предстояло провести две недели в лагере интербригад.
Он занимал студенческое общежитие на улице Юрия Гагарина – «Юрий Гагарин Штрассе». Помимо русских там жили болгары, чехи, поляки, венгры… Имелись даже какие-то француженки, приехавшие вкусить экзотики социалистического труда.
Этих француженок я видел всего однажды – они ютились за столиком подвального бара, испуганно озираясь по сторонам. Кругом бесновалась, ревела и гуляла веселая славяно-немецкая толпа. А им не хватало знания языка и было явно не по себе.
Разглядев француженок, я удивился их невзрачности. Ведь в русском понятии тех времен француженка означала абсолют женского совершенства. Эталон, с которым нельзя даже сравнивать, а можно лишь смотреть сквозь стеклянный колпак.
Вероятно, то был расхожий миф, созданный пресловутыми тремя «п»: поварами, портными и проститутками.
И вообще с возрастом я пришел к выводу, что в области внешности нет никого красивее, совершеннее и разнообразнее, чем женщины русские.
Но до этого стоило дорасти.
А тогда, в Германии, я как полный кретин нацепил на кирпичного цвета рубашку искусственный красный цветок и весь вечер увивался вокруг этих чертовых француженок, надеясь обратить на себя их внимание.
Все подобное происходило по вечерам.
Утром мы очень рано вставали на работу – об этом я еще напишу.
Потом я обычно некоторое время болтался по городу – и об этом напишу тоже.
А по возвращении в общежитие предавался самому идиотскому – на свой нынешний взгляд – занятию: писанию писем.
Да, именно так. Уехав в Германию и имея постоянный адрес всего на две недели, я заранее снабдил им друзей и родственников. А в Дрездене сам каждый день строчил письма. И что удивительно, большинство друзей тоже написали, и за четырнадцать дней я успел получить кучу корреспонденции.
Вероятно, в те старые времена, лишенные компьютеров и видеомагнитофонов, советские люди отличались повышенной писучестью. И я мог считаться рекордсменом. Впрочем, уже тогда во мне начали пробиваться несокрушимые ростки писательства. Хотя сам я еще не подозревал о своем предназначении и продолжал сочинять стихи.
Но эти бесконечные письма в Россию служили еще одним поводом для насмешек со стороны бригадира.
С которым я по дурости поселился в одной комнате.
Так получилось спонтанно.
В трехместном купе экспресса «Ленинград-Берлин» я ехал с бригадирами. Я еще не понял, что это за уроды, и сам вызывался стать третьим. А при заселении в Дрездене все распределились, как в поезде – успев привыкнуть друг к другу. И вышло, что мне пришлось делить кров с ними.
Поселись я с кем-то другим – жизнь моя в Дрездене сложилась бы намного легче. Но судьба предложила не лучший вариант из возможных.
Впрочем, в тот момент я об этом не думал: я ощущал себя в раю.
Рай на земле
Эти слова ассоциируются у человека с чем-то индивидуально определенным, в зависимости от собственных проблем.
Сейчас я называю раем место, где меня поят, кормят и обихаживают – не просто так, конечно, а по заранее оплаченной путевке. Но во время процесса жизни я уже ничего не плачу и потому ощущаю себя в раю.
Если рассматривать глобальнее, я бы назвал райским место, где мои карманы всегда были бы полны денег. Или имелась приятная интересная и необременительная работа, позволяющая жить на высоком уровне.
Двадцать лет назад, как я уже писал, проблемы денег для советских людей не существовало. Завтрашний день не вызывал тревог, а купить было нечего.
Если вспомнить те годы – пору агонии социалистического стоя, разваленного застойным периодом – то они ассоциируются с пустыми полками магазинов.
Никто даже не подозревал, что через семь-восемь лет обесценятся деньги. Потом появятся горбачевские карточки – символ экономического краха. Карточки на все, вплоть до соли и спичек... Но в середине восьмидесятых о том еще никто не ведал.
Просто с каждым днем пустели магазины.
Сказать «пустели» неточно. На просторах Родины чудесной они уже давно сделались пустыми.
Уехав учиться в Ленинград, на каникулы я возил домой куриц или мясо, чтобы прокормить хотя бы самого себя. И в Ленинграде тоже становилось все хуже. Экономика умирала; военная промышленность выпускала тысячи самолетов, танков, автоматов; немерянные миллиарды рублей сгорали за секунды в никому не нужных запусках космических ракет. На еду и товары народного потребления не хватало средств.
Одна лишь ненасытная Москва, привыкшая жить в капиталистическом изобилии при социалистических ценах, продолжала требовать жратвы и тряпок. И, словно бездонная воронка, высасывала из страны последние капли, ублажая потребности москвичей.
Которые как ни в чем ни бывало продолжали лакать шампанское и жрать копченые колбасы всех сортов. Так, будто кроме этого города в стране не существовало других городов и кроме его жителей не было иных граждан.
Те годы можно описывать долго. Я не стану этого делать.
Поскольку из нескольких абзацев ясно, насколько погано жилось тогда в СССР.
Сейчас Россия живет не лучше.
Однако все-таки кругом полно товара. И у каждого человека теплится надежда. На удачно найденную работу. Или упавшее с неба наследство. Или банковский броневик с перебитой охраной, взорванный на ходу и оставшийся вычищенным не до конца… Все-таки есть какие-то иллюзии капиталистического характера.
Тогда даже их не было.
И попав в Германию, можно было действительно ощутить себя в раю.
Потому что только колбас – продукта, ставшего мерилом благ советского человека – в любом магазине насчитывалось сортов двадцать. И самая дорогая стоила в пересчете около трех рублей за килограмм.
О другом я и не говорю.
Все ломилось от избытка товаров.
Сейчас я понимаю, что роскошь ГДР была ничем по сравнению с истинным потребительским раем капиталистического мира. Что товары имелись в основном местного производства – и советские, изготовленные на импорт, которых в Союзе никогда не видели.
(Например, в одном из универмагов Дрездена я наткнулся на огромную – как у нас за пивом – очередь за женскими туфлями ленинградской фирмы «Скороход». Которые, как объяснили мне немцы, были качественнее и дешевле, чем югославские)
О причинах, по которым в условиях того же социалистического строя в крошечной – составлявшей на карте довесок к огромной ФРГ – Германской Демократической Республике достигли такого изобилия, я не задумывался.
Правда, со временем отметил большое количество объявлений о частных врачах, адвокатах, ювелирах, имевших офисы в квартирах многоэтажных домов. И понял, что частный сектор здесь не искоренен до конца. Возможно, это стимулировало экономику.
К тому же малые размеры страны тоже способствовали нормальному состоянию.
Гораздо позже я узнал то, о чем уже писал выше. На протяжении сорока лет в ГДР непрерывным потоком шли эшелоны с продовольствием. С мясом для колбас, молоком для сливок… Уворованными у голодающего Советского народа – строителя коммунизма. И направленными на одну цель: накормить ублажить, и успокоить восточных немцев, чтоб они не бунтовали против убогости социалистического строя и не пытались воссоединиться с ФРГ.
И в общем свою пайку они отрабатывали на все сто.
