Тень Рейха
Удивительно, но меня не отпускает тема войны.
Причем не сейчас: я ощущаю воспоминания тех времен.
Мысли, обрушившиеся в Бухенвальде, не покидали меня до конца пребывания в Германии.
И в Берлине я постоянно оглядывался вокруг. Видел пожилых немцев и отмечал, что вот они, мирно шагающие рядом, тоже когда-то воевали.
Потому что жизнь – это не игра, которую можно завершить.
Кончаются войны, она продолжается.
И люди, участвовавшие в боях, никуда не деваются, а продолжают жить и стареть. Оставаясь продолжениями своих военных биографий.
В Берлине меня с особой остротой преследовала иллюзия присутствия Третьего Рейха.
Ведь я ходил там, где достоверно бывали Гитлер, Геббельс, Гиммлер…
Маршировали отряды эсэсовцев, двигались колонны Вермахта, потом фольксштурма. Этот город был столицей Рейха – и даже через сорок лет ощущалась мощная аура прежних событий.
И даже людей.
Пусть ГДР активно пропагандировала свое отвращение к фашизму.
Пусть на Унтер-ден-Линден, неподалеку от памятника Фридриху Великому, располагался мемориал жертвам фашизма. Где несколько раз в день – как около московского мавзолея – сменялись часовые. В дурацких послевоенных касках Немецкой национальной народной армии. Однако сохранившие вермахтовскую выправку и гитлеровскую четкость шага…
В полутемном зале мемориала горел вечный огонь. Как-то хитро спрятанный в хрустальный куб, многократно повторяющий игру пламени. Это напоминало привычные советские святилища – но смотрелось мощнее, потому что пламя, заточенное в прозрачные стены, казалось более яростным и сильным.
И старалось всех убедить, что фашизм уничтожен навсегда.
Убит, как вампир, серебряной пулей.
Проткнут осиновым колом в области сердца.
А потом закопан в безымянной яме за церковной оградой.
И больше не возродится.
В это верилось.
О том говорила послевоенная история. И сама тенденция новейшей истории цивилизации.
Но…
Но странное дело.
Когда я стоял и пристально смотрел на пламя – которое не хотело от себя отпускать…
То внутри стеклянного куба, в плененных желтых и оранжевых языках…
Совершенно отчетливо извивался, бился и плясал он.
Отравленный.
Задушенный.
Облитый бензином и сожженный во дворе Рейхсканцелярии.
Опознанный профессиональными экспертами.
А потом еще дополнительно – для верности – найденный в нескольких экземплярах уничтоженных двойников, неотличимых от оригинала…
Давно отправившийся в небытие Адольф Гитлер.
История, которой лучше не иметь
Однажды нас повели на экскурсию в Музей немецкой истории. Огромный, по-немецки подробный и донельзя унылый.
Меня интересовал всего один отдел: посвященный фашизму. Я не представлял, каким образом немцы смогут переломить естественное нежелание и выставить на обозрение одну из позорнейших страниц своей истории. И в общем даже предполагал, что такой отдел отсутствует.
Как изображения марок со Сталиным в постхрущевских филателистических каталогах.
Но немцы себя перебороли.
Отдел гитлеровского периода имелся. И информации там оказалось достаточно. Как печатной, так и наглядной.
В одном из углов зала стояла прикрытая шторой стеклянная витрина.
Я подошел туда, заранее предчувствуя, что драпировка висит не зря; что там нечто ужасное, переворачивающее человеческие понятия.
Хотя что особенного мог увидеть я, прекрасно знавший чудовищные выходки фашизма?
Отодвинув штору, я содрогнулся.
В витрине была выставлена небольшая деревянная гильотина. Страшное изобретение Французской революции, возрожденное немцами после заговора 20 июля 1944 года. Когда к казни через повешение прибавилось отсечение головы. И варварский аппарат французов стал применяться в Третьем Рейхе.
Казалось, на тщательно выскобленных деревянных планках проступали неустранимые следы крови…
Рядом лежал абажур.
И сумочка из человеческой кожи.
Тошнотворные на вид: грязно-оранжевого цвета, с расплывчатыми узорами прижизненных татуировок. Ради которых эсэсовцы сдирали конкретный кусок кожи с тела узника. Которого умерщвляли с этой целью.
И еще стояла вещь настолько омерзительная, что меня едва не вырвало.
Отрезанная и засушенная в натуральном виде человеческая голова.
С сохранившимися волосами и даже щетиной на подбородке, с открытыми глазами и застывшим выражением предсмертного ужаса на восковом лице. Голова взрослого человека. Пожалуй – даже старика.
Но размером с кулак.
На стене висело подробное объяснение, что эсэсовцы изготавливали такие сувениры из отрубленных человеческих голов, заимствовав метод у людоедских племен Северной Америки (одни дикари нашли понимание в истории других). Голова высушивалась при очень высокой температуре в раскаленном песке, и не просто мумифицировалась, а все ткани, включая кости, уменьшались в размерах.
Прежде я о подобном читал. Но увидев изделие людоедов ХХ века поверил, что такое было в самом деле.
Уходя, я испытывал желание вымыться, по возможности промыть глаза и память – чтобы забыть увиденное.
Но это была история.
Сам факт существования каковой останется вечным позором на германской нации. Какими бы гуманными поступками немцы ни старались загладить нацистское прошлое.
Иметь такую историю – незавидная доля.
Увидев этот ужас, я еще раз подумал о том, что дружелюбие немцев по отношению к русским – не искусственное и не показное.
Что те немцы, которые остались в Восточной Германии, ничего не получили от нацизма. И сами страдали от дикарской язвы, разъедавшей нацию.
Гитлеровская болезнь допускала лишь оперативное лечение – путем усекновения головы, то есть смены режима.
Что и сделали русские.
Но еще страшнее стало от мысли, что подобное могло распространиться на весь мир. По крайней мере, на значительную его часть, если бы Гитлеру удалось осуществить планы.
А его подручные успели бы отрубить, а затем высушить в песке по дикарскому методу головы многих миллионов.
К счастью для человечества, Германия войны не выиграла.
Мутные воды Шпрее
Я помню свои странные, страшные ощущения, когда стоял на мосту около Берлинского «Пергамона» - музея древностей, получившего названия из-за огромного алтаря древнего города Пергам, вывезенного целиком и занимавшего отдельный зал.
Эта часть города входила в исторический центр Берлина. И примыкала к его западной границе 1983 года.
В сорок пятом тут, вероятно, уже прекратились остервенелые уличные бои. Или нашим войскам было дано указание во что бы то ни стало сохранить культурные ценности.
Во всяком случае, музей «Пергамон» не пострадал. И возвышался серой громадой, навевая чудовищную тоску. Как все прочие немецкие безликие старые здания, украшенные помпезными колоннами, широкими лестничными маршами, и прочими атрибутами тяжелого стиля.
Музей стоял на набережной Шпрее.
Река в этом месте разветвлялась на несколько рукавов – или каналов – и можно было видеть сложную структуру переплетений, протоков и других мостов.
Я облокотился о парапет и взглянул вниз.
Выражение «мутные воды Шпрее» как нельзя лучше соответствовало действительности.
Не знаю, в чем причина мутности – в загрязненности верховьев, или в залегании размывающихся пород в русле – но вода Шпрее малахитовыми разводами напоминала бывший в употреблении медный купорос.
Разглядывая мосты, я вдруг заметил шлюз.
Шлюз истории
Самый простой, с заслонкой и элементарным винтовым подъемным механизмом. Какой нередок на деревенских прудах, и каких я никогда не встречал в городе.
Мгновенно вспомнился один из последних актов гитлеровского самосожжения. Май 45 года. Когда, опасаясь, что по подземным лабиринтам советские войска выйдут к рейхсканцелярии, фюрер приказал открыть шлюзы.
И затопить берлинское метро.
Я уже не помню, почему руководители умирающего рейха вспомнили про метро – кажется, там имелась некая тайная станция…
Но думаю, что дело было не в ней. Просто нацистские главари, пообещав громко хлопнуть дверью, решили унести еще несколько тысяч жизней.
Поскольку с конца апреля именно в туннелях метро прятались от советских танков гражданские жители. Те, которым не хотелось защищать свой агонизирующий город.
Пришли точные кадры из моего любимого фильма «Освобождение».
Потоки мутной воды, хлынувшие через запертые решетки выходов, ревущую от ужаса толпу. И советских солдат, ценой своих жизней разбивавших запоры и открывавших заложникам Гитлера путь к спасению.
Я стоил на мосту через Шпрее.
И глядел на шлюз…
И думал: возможно, это и есть тот самый, который велел поднять Гитлер, увлекая за собой в могилу ни в чем не повинных немцев.
(Впрочем, последнее неверно.
Один из немцев, величайший стратег всех времен и народов Отто фон Бисмарк говорил, что любой народ заслуживает того правительства, которое он имеет.
И если немцы в первой половине тридцатых восторженно ревели, увидев фюрера на трибуне - то теперь, в сорок пятом, пришел час расплаты за восторг.
Которая, увы, оказалась одинаковой для всех. Вне зависимости от того, кто кричал громче, кто тише, а кто и вовсе через раз…)
И бестелесно проходя сквозь меня, повторяясь в разных формах вдруг поплыли видения.
Это была уже не просто тень Гитлера.
Одна за другой летели страницы истории сорокалетней давности.
Или даже еще более ранние.
Грязная пена речных струй, заливающих входы в метро. И крики умирающих. И одновременно, накладываясь на них и многократно отражаясь под сводами реального музея «Пергамон», грохотало – «хайль Гитлер!».
И шли сразу везде и со всех сторон призрачные колонны Вермахта.
В одинаковых касках и с одинаковыми ранцами, одинаковые, как оловянные солдатики, от горизонта до горизонта. На Восток.
Над ними бились истерические вопли Геббельса - в которых он сам, вероятно, мало что понимал.
Иногда доносились выкрики самого Гитлера. Отрывистые и короткие, не нарушавшие величественной позы. Вскинув одну руку в приветствии, второй он придерживал пряжку своего пояса. Фюрер часами тренировался перед зеркалом, оттачивая лезвие своих публичных выступлений. И выработал наконец оптимальную со всех точек зрения позицию.
Где-то блестело безобидное на первый взгляд пенсе Гиммлера.
И рядом нависло изборожденное следами студенческих дуэлей тяжелое лицо Кальтенбруннера.
И шеф гестапо Мюллер скользил неопознанной тенью с плоским пятном. Ведь о нем, единственном из преступников Рейха, не сохранилось визуальной информации…
Маршировали бледные, как сама смерть, эсэсовцы.
На прозрачных черных машинах ехало гестапо.
И тут же снова шагали колонны Вермахта.
Даже не с пистолет-пулеметами, а с простыми винтовками наперевес.
Откуда-то проносились еще живые штурмовики в коричневых формах, с развевающимися красными знаменами, где лишь угадывались на лету очертания свастики в белом круге…
Эта чужая, давно умершая история сжимала мне горло.
Она проходила сквозь меня, не задевая ничего. Но наполняла душу страшным напряжением.
Словно я мог что-то изменить.
Но я знал, что все уже давно сделано.
Что кругом витают призраки мертвецов, лишь малому числу которых удалось остаться в живых. Сам Рейх давно умер.
Но никогда еще чужое прошлое не обрушивалось на меня с такой душащей мощью.
Как на мосту над мутно-зеленой Шпрее неподалеку от музея «Пергамон».
Я слишком долго и слишком глубоко жил историей Третьего Рейха.
И оказавшись в его сердце, понял, что такое погружение было небезопасным с душевной точки зрения.
Мои сотоварищи курили рядом; кто-то пил пиво, кто-то жевал жвачку.
Их окружали безразличные красоты чужого города.
А для меня бушевала, рождалась и расцветала вновь история одного из самых страшных периодов человеческой цивилизации…
И я должен был что-то сделать, чтобы не допустить внезапно начавшегося повторения пройденного.
Нереальным усилием я в одиночку поднял стокилограммовый фугасный снаряд 203-мм гаубицы Б-4. И таким же ненастояще легким движением «со звоном» (то есть, по-артиллерийски, услышав удар ведущих поясков о края ствольных нарезов) загнал его в казенник. Провернул на несколько оборотов запорный маховик цилиндрового затвора – практически такое же устройство, каким открывался шлюз. Только на запирание затвора требовалось гораздо меньше времени, и я успел быстрее. Отбежав на несколько шагов, как кольцо парашюта, дернул спусковой шнур. Семнадцатитонное орудие подпрыгнуло, откатившись и разбив гусеницами идеально гладкий асфальт берлинской набережной. Со свистом унесся тяжелый снаряд, способный пролететь восемнадцать километров и, упав, пробить бетонное перекрытие двухметровой толщины. Эхо загремело под сводами «Пергамона».
Все заволоклось дымом. Животворящим пороховым дымом возмездия, совершенного без малого сорок лет назад.
Мысленно повторенного мною.
И мутные воды Шпрее хлынули не вниз, а вверх.
Затопляя собою город с останками Рейха, смывая кровь и истлевшие старые черепа, и фаланги гнилых пальцев с намертво вросшими эсэсовскими кольцами «Totenkopf», и расползающиеся клочья фашистских знамен…
Словно снова открылся тот страшный шлюз.
Только теперь он смыл тех, кого следовало.
Ясно, что историю нельзя повернуть вспять.
Но можно хотя бы избежать иллюзии ее повторения.
Дым рассеялся. И я увидел вокруг себя то же самое, что видели остальные.
Веселую летнюю набережную.
Беззаботный гомон.
Толпы туристов.
Голоногих женщин в мини-юбках.
Победившую и продолжающуюся живую жизнь.
Под липами
Название центральной улицы Берлина всегда удивляло меня простотой и отсутствием немецкой сентиментальной вычурности.
Не какой-нибудь «Липовый рай». Даже не «Липовые грезы».
А просто – «Unter-den-Linden», то есть «Под липами».
Судя по всему, когда-то она была главной и шла с востока на запад.
Упершись в Паризерплатц, ныряла под портик Бранденбургских ворот, за ними называлась по-другому, сохраняя прежнее направление.
(Так часто складывалось исторически в старых больших городах. В Ленинграде есть проспект, который от моста через Неву до пересечения с Невским называется Литейным, далее на некотором участке становится, Владимирским, а потом в третий раз переименовывается и делается Загородным. Будучи практически прямым.
Зато в поганой Уфе улицы сохраняют названия, поворачивая даже не под прямым углом, а почти на сто восемьдесят градусов.)
В Восточном Берлине улица словно поменяла направление: шла от центра, почти от Александерплатц, к западной границе города. Настоящей государственной границе с Западным Берлином. Где стояли парапеты, посты и прочие атрибуты.
Так или иначе, Унтер-ден-Линден осталась осью, вокруг которой располагался Берлин.
На ней были всяческие учреждения, магазины, увеселительные заведения.
Я очень любил там гулять.
Чисто психологически: как не пройдя по Красной площади, нельзя считать себя побывавшим в Москве, как не прогулявшись по Невскому проспекту хотя бы от Дворцовой площади до Гостиного двора, нельзя отметиться в Ленинграде – так и пребывание в Берлине ассоциируется именно с прогулкой по Унтер-ден-Линден.
И признаюсь честно: за неделю пребывания в Берлине я посещал Унтер-ден-Линден каждый день.
Причем иногда по несколько раз.
Проходя там, я по-новому вдыхал воздух Германии и ощущал себя в любимой стране.
Не помню, были ли обсажены липами тротуары. Но на некотором расстоянии от восточного конца посередине начинался густой липовый бульвар.
Перед ним возвышался конный монумент Фридриха Великого. Стоя во главе строя лип, император казался гарцующим перед парадом своих прусских конников, идущих от Бранденбургских ворот. За ним на какую-то новую войну - к новым победам.
Думаю, что именно так задумывалась архитектурная планировка.
В ХХ веке - после всего содеянного Гитлером - Великий Фридрих казался безобидным, как плюшевый мишка. А его войны – учебными разборками. Поистине все познается в сравнении.
Бульвар утопал в тени темных лип.
Этих деревьев хватает и в городах России. Даже в Уфе есть проспект Октября.
(До нынешнего года – единственная улица, носившая официальный статус проспекта в миллионном городе. Теперь прибавился проспект имени местного национального героя – башкирского разбойника Салавата Юлаева, друга русского бандита Емельяна Пугачева.)
Который занесен в книгу Гиннеса как самая длинная в мире липовая аллея. Поскольку протянут на 11 километров.
(В голову приходит констатация факта, что прострелить его из конца в конец сможет пушка калибром не менее 95 миллиметров.)
Правда, липы тут растут в один ряд и постепенно сводятся на нет нынешними хозяевами старого русского города, насаждающими психологию кочевников.
В Берлине лип было много. Вероятно, в тех южных краях – Берлин находится примерно на широте Оренбурга – растительность вообще более пышная и богатая. Мы приехали в августе, когда природа испустила положенные соки и спокойно готовилась к осеннему умиранию.
И оставалось лишь представлять, какой густой и плотный аромат тек вдоль Унтер-ден-Линден в конце июня, когда деревья наливались цветом…
Жаль, что в обозримом будущем – да и вообще – я не вижу перспектив еще раз оказаться в Германии.
И вдохнуть аромат цветущих лип на центральной улице объединенного Берлина…
Бранденбургские ворота
Бранденбургские ворота всегда ассоциировались у меня с нашей победой в войне.
Поскольку многократно тиражировались на почтовых марках ГДР как символ новой Германии.
И я думаю, что они в самом деле были символом.
Перед поездкой в Германию я представлял, что ворота олицетворяют мощь социалистического строя и сплоченность стран Варшавского договора против поджигателей холодной войны из НАТО.
(Штампы, штампы, штампы – вошедшие с идеологией в само подсознание моего поколения…)
Так оно и было.
Могучие Бранденбургские ворота, похожие одновременно на портал Большого театра в Москве, и на Московские и Нарвские Ленинграда, и еще бог знает на что, возвышались, как граница между счастливым нашим и гнилым западным миром.
Правда, сама Паризерплатц была ограничена парапетом и представляла зону пограничного отчуждения. Через пост пропускали лишь тех, кто имел пропуск из Восточного Берлина в Западный – или наоборот. Но тем не менее, когда я смотрел на ворота, во мне ширилось ощущение мощи нашей Победы.
Которая пришла, как весеннее избавление от зимней смерти.
Где-то неподалеку давно были сровнены с землей мрачные развалины Рейхсканцелярии.
Символа Третьего рейха.
В чьем дворе был обнаружен завернутый в ковер, политый бензином, но все равно не сгоревший до конца труп Адольфа Гитлера.
И его жены Евы Браун – чей законный протестантский брак был заключен за несколько часов до двойного самоубийства.
А справа в глубине, на территории Западного Берлина виднелся рейхстаг.
Тысячекратно повторенный в фильмах и произведениях, слитый с именами бравых разведчиков Егорова и Кантарии.
Разведчиков не в смысле шпионов – а солдат разведроты. То есть тех, которые во всех сражениях обязаны быть впереди всех остальных войск.
(Этих разведчиков, перед которыми склоняю голову, я описал в повести «Вина». Которая признана критиками вторичной в сравнении с Пронинснким «Ворошиловским стрелком». Хотя помимо более раннего времени создания, несравнима по глубине затронутых проблем. )
Впрочем, бог им судья, критикам.
Эти отбросы литературного общества не заслуживают даже отдельного внимания.
Ведь им не поможет даже «Виагра».
Перегородка между мирами
Вероятно, нигде в ином месте перегородка… точнее, даже не перегородка, а стена между двумя антагонистическими общественными системами не имела такую очищенную от условностей форму, как в Берлине.
Между социалистическим Восточным и капиталистическим Западным.
О существовании Берлинской стены знал в Советском союзе каждый. Хотя и не всегда в сознании укладывалось, что это сооружение – не фигуральное понятие кольцевой запретной зоны.
Но Берлинская стена была стеной в самом прямом смысле слова.
Ей, конечно, было далеко до Великой Китайской. Но известно, что по мере развития цивилизации гигантизм сооружений уменьшался. Хотя функции оставались идентичными.
Великая Берлинская стена, подобно старшей китайской сестре, строилась для защиты от внешних вторжений. Точнее, в ответ на бесконечные провокации с западной стороны.
В покрытой развалинами стране, еще не оправившейся от страшного разгрома, американцы сталкивали лбами западных и восточных немцев. Причем не где-нибудь, а сердце Германии: Берлине.
Который – великая непредусмотрительность Сталина… – был захвачен и разрушен советскими войсками, но потом разделен на зоны оккупации.
Сначала на четыре: советскую, французскую, английскую и американскую. Потом вероломные союзники – бывшие гораздо хуже Гитлера - объединились против СССР.
В результате от нашего Берлина остался жалкий ломтик.
Это произошло в 1948 году, всего через три года после победы.
Главная часть города превратилась в логово реваншистов. Избежавшие виселиц Нюрнберга, они быстро подняли головы.
И со стороны Западного Берлина на Унтер-ден-Линден с ревом поползли танки. Которые взялись неизвестно откуда в изолированном анклаве враждебного строя внутри социалистической ГДР.
На пути боевых машин выстраивались лабиринты бетонных плит. Тогда провокации начались в разных частях условной демаркационной линии.
Сейчас это можно вспомнить со скепсисом.
Но тогда все казалось угрозой новой войны.
В 1961 году чаша терпения переполнилась.
Граница закрылась, пропускные пункты ужесточили контроль.
А в июне 1962 года за несколько дней Западный Берлин был взят в сплошное бетонное кольцо высотой в шесть метров и длиной более ста шестидесяти километров.
Теперь уже никто не посягал на пересечение границы. Танки не могли проломить бетонную преграду; стрелять не решались даже самые отмороженные американские подпевалы. А любого человека с запада, кто решился бы перелезть, на территории ГДР ждал огонь без предупреждения.
Я увидел Стену в первый берлинский день.
Честно говоря, я о ней забыл под натиском других впечатлений.
И вот когда мы приехали на трамвае к последней остановке, откуда оставалось идти пешком в убогий палаточный лагерь, я вдруг заметил разграничение городского пейзажа.
Вокруг тянулись унылые низкие серые дома вроде советских хрущевок; все было старым и почти умершим.
Подчеркивая ощущение, возле поребрика стояла машина. Та легендарная «татра» образца 1947 года с черным килем на заднем обводе кузова. Автомобилей такого возраста в СССР уже никто не помнил.
За трамвайными рельсами, по которым мы сюда приехали, росли пыльные кусты.
А из-за них, поражая величиной даже на большом расстоянии, возвышалась группа высотных домов. Белоснежных и современных, как в западном фильме.
Это было странным: две стороны улицы не стыковались.
Словно баран на новые ворота, я уставился на парящие в вечернем небе дома.
- Что, на капиталистов любуешься? – усмехнулась веселая Штеффи.
И тут я понял.
Словно вдруг увидел, что за кустами поднимается серая бетонная стена. Я
подошел ближе – она тянулась налево и направо, сколько хватало глаз. Сверху на равномерных расстояниях торчали фонари, еще не горевшие. Больше ничего не обозначалось. Но я чувствовал интуицией невоевавшего мужчины-воина, что вся эта стена простреливается по прямолинейным участкам периметра.
Перебравшись через пути, я приблизился к ней. Я знал, что на меня, вероятно, смотрит пограничник в прицел пулемета. Но почему-то не опасался: я на собирался лезть, я просто потрогал стену, чтобы убедиться в ее существовании.
Тут же я сфотографировался на ее фоне.
И это фото, уже историческое, поскольку Берлинской стены давно не существует, тоже лежит где-то в моих архивах.
Эссе о туалетах
Дело в том, что в этом трижды королевском и четырежды родовом, и так далее, и тому подобное замке Сан-Суси конструктивно не предусматривались некоторые заведения. Без которых я не мыслю существование даже не цивилизованного, а просто прямоходящего человека.
В замке не было туалетов.
Как, впрочем, не имелось их и в Зимнем Дворце в Петербурге.
И вообще ни в одном здании тех лет.
В России эта тема аккуратно замалчивалась экскурсоводами.
Но немцы так не могли.
Ведь для них тема перистальтики кишечника является не запретной, а совершенно естественной.
(Стоит отметить, что если отъявленные русские матюги всегда опираются на инцест, то есть сферу сексуальных отношений с предками, а жутчайшие еврейские проклятия затрагивают область внутриутробных патологий плода, то все немецкие нецензурные ругательства основаны на простейшем физиологическом процессе. Они затрагивают процесс испражнения, и ничего более.)
И когда мы вышли из Сан-Суси, помогавший Штеффи молодой немец – его имя я забыл – спросил у нас, ухмыляясь:
- Вы заметили там туалеты?
Этого не смог сказать никто. Радостно хохоча, парень подтвердил, что их
и нет. Что летом нуждавшимся всегда служили кусты, которых – он развел руками – было в избытке. А зимой использовали ночные вазы за соответствующими ширмами.
И вот тогда, летним жарким днем около королевского дворца я впервые понял, что ни за что не согласился бы жить даже в XIX веке. Не говоря уж о более ранних.
Что в нашем понимании былые века ассоциируются с изяществом и совершенством: всевозможные кавалеры, кринолины, балы при свечах и так далее.
Но реальная черта их - отсутствие элементарных средств гигиены, въевшийся в стены многолетний смрад ночных горшков, вонь немытых человеческих тел...
Не буду продолжать, потому что меня стошнит.
Но не в силах сразу оставить животрепещущую для меня тему, я вспомню, что из всех старинных построек выделяется средневековый замок в Нарве – на границе России и Эстонии, рядом с русским Ивангородом.
В этом древнем замке, построенном отсталыми эстляндцами, имелся туалет. Разумеется, исполненный на уровне дощатого домика среди грядок, обожаемого немытым социумом моих соотечественников. Но это был стационарный туалет в крепости, дай бог не соврать, XVI века. Это потрясало так, как если бы сегодня под капотом груды металлолома, именующегося «москвич-орбита», вдруг обнаружился бы роторный двигатель Ванкеля…
Туалет представлял кабинку с аккуратно закрывающейся дверцей. Внутри находилось неимоверно комфортное по тем временам (употребляемое в неизменном виде до сих пор) сиденье с овальной дыркой.
Которая открывалась в пространство.
Если прибавить к описанию, что туалет размещался в верхнем уровне крепости - на высоте пятого-шестого этажа - то пропадало желание оказаться внизу в пределах эллипса рассеяния...
Я заглянул в дырку.
Там виднелась земля.
И во мне шевельнулось неимоверно глубокое, детское воспоминание.
Сейчас туалеты с открытым сливом используются только на железных дорогах. И то лишь на российских – лишний раз рекомендую соотечественникам, вздумавшим идти по шпалам, смотреть не только за спину, но и под ноги.
Но много-много лет назад на заре авиации точно такие же туалеты существовали в самолетах. В то время, когда пассажирские воздушные судна летали низко и не имели гермоотсеков с наддувом, туалет оставался той же трубой, открытой во внешнее пространство. Считалось, что любое смытое содержимое при падении с трехкилометровой высоты превращается в мелкодисперсную смесь, не представляющую вреда для того, на кого бог пошлет.
Современные герметичные самолеты, имеют туалеты, сливающиеся в специальные санитарные капсулы. Из-за постоянной протечки которых так славно воняют мочой самолеты российского производства.
Но я, летавший на 13 типах воздушных судов, в самом раннем детстве успел совершить перелет на легендарном самолете «Ли-2». Российской копией американского «дугласа DS-3» - одного из лучших самолетов за всю историю авиации.
Он ходил на малых высотах, и ни о каком наддуве гермокабин речи не шло. И его туалет открывался прямо под брюхо фюзеляжа.
Я был очень маленьким. И не помню ничего сознательно.
Но подсознание выдало поход с дедушкой в вибрирующий самолетный туалет. И острую память о неимоверно далекой зеленой земле, проплывавшей подо мной в маленьком сквозном окошечке…
Вот какие глубокие пласты может поднять дума о такой простой вещи, как туалет.
Но пора уже вспомнить, что написать я сейчас хочу про
