Конец Третьего Рейха
Фатальным кажется сам факт, что именно в Потсдаме, в сердце пруссачества, состоялась знаменитая конференция, решившая судьбу разгромленной Германии.
Не знаю, как изменилось это место сейчас. Думаю, мало что осталось.
Тогда же все было прежним.
Клумба в форме пятиконечной звезды.
Зал заседаний с огромным круглым столом.
Казалось, вот-вот со двора раздастся шум подъезжающих машин.
Начнется суета, и беготня адъютантов.
А потом в зал неспешно войдут Сталин и Молотов.
Следом вплывет жабоподобный Черчилль с сигарой в углу рта, доживающий последние дни как политик.
(При всей нелюбви к этому деятелю, мне его искренне жаль. Лорд Мальборо помог Англии выстоять в годы войны. Когда бомбардировщики и ракеты «Фау», хоть и не причиняя Лондону серьезного вреда, оказывали на британцев морально-психологическое давление. Но с наступлением мира он оказался на помойке, проиграв очередные выборы в парламент.)
И ярмарочный придурок в чересчур коротких штанах – президент США Трумэн. Волей судьбы занявший место второго из скончавшихся гигантов последней эпохи – Франклина Делано Рузвельта.
Именно этот кургузый недомерок сообщил Сталину, что на полигоне Аламогордо взорвана первая в мире атомная бомба. До Хиросимы оставалось еще несколько месяцев. И, по словам американцев, Сталин из сказанного ничего не понял.
Дураки остались одураченными. Сталин все прекрасно понял. Именно угроза неизвестной бомбы, которой в России не предвиделось (ее чертежи еще не были украдена у американцев для создания точной копии под прикрытием Курчатова) заставила его принять кабальные условия раздела Германии.
(Которая, впрочем, еще до подписания капитуляции уже была наполовину отдана им.)
Победившему Советскому союзу, как я уже писал, отошел шиш да маленько. А богатейшие промышленные районы забрали пальцем о палец не ударившие союзники.
Контрибуция Советского союза, чья экономика оказалась разрушена войной наполовину, оказалась просто смехотворной. По репарациям мы не получили почти ничего.
Мы больше отдали своим восточным немцам, нежели ранее взяли у них.
(Впрочем, американцы тоже кое-что давали ФРГ.
Постоянное науськивание на СССР и страны содружества.
И летающие гробы американского производства – истребители «F-104», неудачнейшую из конструкций всех времен и народов. За 10 лет эксплуатации в военно-воздушных частях бундесвера на этих самолетах погибло 205 немецких летчиков. Которым не повезло лишь в том, что они родились западными немцами и вынуждены были служить достижению мирового господства звездно-полосатыми недоносками.)
Мне кажется, решения Потсдамской конференции были самыми унизительными и несправедливыми, какие нечастная Россия была когда-нибудь вынуждена принять на себя.
И переложить на плечи своих внутренних рабов: крепостных крестьян или заключенных в лагерях.
Но все-таки эта конференция означала собой полный конец Третьего Рейха.
Который из рассчитанной тысячи просуществовал всего двенадцать лет.
Но успел за эти годы нагадить так, что следы не пройдут и за тысячу…
Шёнефельд
Восточный кусочек Берлина, оставшийся нам по Потсдамским соглашениям, оказался столь маленьким, что за пару дней свободного блуждания я изучил его полностью.
Этот город – столицу ГДР ! – по величине нельзя было сравнить даже с Дрезденом.
А мне хотелось найти в Берлине что-то новое, просторное, еще не виденное.
И я поехал в аэропорт Шёнефельд.
Кажется, в Берлине до войны было несколько аэродромов; один из них достался восточным немцам.
Я не помню, как туда добирался.
Сам аэропорт меня не поразил.
Конечно, тогда еще были неведомы космопорты вроде современного Домодедова.
Но уже существовал аэропорт «Пулково» в Ленинграде. Чьи неповторимые стеклянные башни создавали ощущение головокружительного объема и единого пространства.
И в сравнении с «Пулковом» Шёнефельд показался скромным.
Думаю – смутно вспоминая зрительные образы двадцатилетней давности - таковым он и был. И проиграл бы не только современному Домодедову, но даже выстроенным в том же космическом духе железнодорожным вокзалам Самары или Челябинска.
Однако это был аэропорт – заветное место для меня, несостоявшегося летчика. Причем немецкий, где я надеялся увидеть иностранные самолеты, знакомые по книгам.
Увы, ничего интересного в Шёнефельде не встретилось. Даже летающее чудо света «боинг-747» я увидел гораздо позднее и в Москве.
Но зато в этом аэропорту – в отличие от наших – имелась доступная для всех смотровая площадка на фасаде. Откуда открывался вид на перрон (то есть летное поле, в просторечии далеких от авиации людей), стоянки, рулежные дорожки и взлетную полосу.
Вход туда у разумных немцев стоил 50 пфеннигов. Я не задумываясь заплатил эти деньги, не казавшиеся большими. И потом целый час прохаживался от угла до угла, глядя на взлетающие и садящиеся самолеты.
Полной грудью вдыхая не сравнимый ни с чем воздух аэропорта.
Который всегда был необходим мне, как свобода.
(И до сих пор, разменяв пятый десяток, я оживаю, попав в аэропорт. Словно дорога в небо приоткрывает возможность поменять саму жизнь…)
Потом я выпил кофе в буфете.
А потом, распираемый ощущением экстраординарности ситуации: я в Германии ! в аэропорту Шёнефельд ! откуда свободные и счастливые люди (которым по молодости лет я еще почти не завидовал) могут улететь в любую страну мира! прохаживаюсь как равный среди равных…
Я не мог не зафиксировать всего этого. Спустился в почтовое отделение и написал письмо домой. Отправив его «экспресс-почтой». Что, конечно, по стоимости и срокам отличалось от современного DHL, но тоже представляло нечто экстраординарное.
Этот конверт, обклеенный наклейками «Express Luftpost», долго у меня хранился.
Пока избавляясь от прошлого, я не расстался и со своими филателистическими архивами.
Шёнхаузер Алее
Это место врезалось в память навсегда.
Хотя тому не имелось никаких веских причин.
Я бесцельно ехал на городской электричке; я уже примерно представлял себе Берлин и мне было все равно, куда катить.
Но название предстоящей станции задело мой слух.
«Шёнхаузер Аллее» - было в сочетании слов нечто завораживающее и хранящее невнятную тайну.
Я вышел из поезда, спустился с платформы и ступил на эту самую Аллее.
Как почти везде, за путями городской электрички высилась серая берлинская стена.
Сама улица была обычнейшей и примитивной, наверняка отстроенной на месте развалин в те времена, когда немцам еще не хватало русских денег.
Справа тянулись низкие дома. Серые и убогие, с маленькими магазинчиками в первых этажах.
А слева вздымалась сплошная стена тополей.
Заканчивался август.
Настоящая осень еще не пыталась подступить.
Но тополя, вероятно, болели тополевой молью, которая заставляла их стареть раньше времени.
И Шёнхаузер Аллее была засыпана ровным слоем желтовато-коричневой листвы.
В воздухе густо дрожал тот особенный спиртовый запах, который можно вдохнуть лишь осенью в облетающем пустынном парке.
Почему-то улица оказалась безлюдной.
Я шел медленно.
Как во сне.
В Берлине всегда и везде сновали толпы людей. Местных жителей и всяческих туристов.
Но здесь их не было.
Проехала еще одна городская электричка.
С нее никто не сошел.
Постояв у платформы, ярко-желтый поезд двинулся дальше. Подняв ветер, завихрив водовороты вокруг платформы и взметнув за собой хрустящую поземку листвы.
И по-прежнему кругом царила странная пустота.
Осталась только улица – и я…
У меня защемило в душе.
Я понял, что должен запечатлеть все это: аллею, оглушительное безмолвие, осыпающиеся тополя, вихрь листьев за городской электричкой…
Я мог попытаться сделать это как художник – но осознавал, что живописный образ окажется недостаточным.
Что вернувшись в Россию к своим масляным краскам – или даже попытавшись набросать в лагере акварелью – я не смогу точно передать ощущение пронзительного одиночества, рожденного этой странной листвой и ее движением и наполнившим воздух осенним запахом.
Я уже догадался, что этого нельзя нарисовать - то есть написать, говоря языком живописца – в застывшем виде.
Это можно было именно написать.
Но только словом - которое позволит схватить убегающее время, зафиксировать на бумаге и заставить потом сколько угодно пробегать короткий промежуток, вошедший в память.
Теперь я думаю, что там, на пустынной Шёнхаузер Аллее, куда я попал по наитию судьбы, свершилось главное событие моей жизни.
Я понял, что должен стать писателем.
Да, я много лет пописывал стихи по поводу каждой новой влюбленности. Или особо красивого заката. Иногда обращался к дневнику. Временами даже пытался начать какие-то автобиографические опусы.
Но я еще ни разу не ставил цель писать прозу.
То есть произведение, обдуманное от начала до конца и рождающееся как сложившийся замысел.
Честно говоря, в тот момент я об этом тоже еще не подумал.
Но внутри что-то сдвинулось, готовя к решению.
И, вероятно, не случайно, приехав в Россию, я месяцев взялся за свой первый роман.
Который закончил одновременно с кандидатской диссертацией.
Полностью переделанный, сейчас он доступен под названием «Высота круга».
А толчком к написанию послужила берлинская улица.
Засыпанная рано опавшими тополями.
И носившая странное прозрачное название - «Шёнхаузер Аллее»…
Ночь в Берлине
Как я уже писал, наш Берлинский Zeltlager был настолько неуютен, что я старался там лишь ночевать, оставаясь в городе, пока ходил общественный транспорт.
Надо сказать, что в Берлине (и, кажется, во всей ГДР) он функционировал по иному графику, нежели в СССР.
У нас в те времена существовали три (в больших городах четыре: плюс метро) его вида: трамвай, троллейбус и автобус.
Маршрутных такси практически не было и на них никто не полагался. На обычном такси ездили только спекулянты и опаздывающие в аэропорт.
Все виды транспорта заканчивали работу в час ночи. Для советского периода этот срок оказывался достаточным, чтобы вернуться домой откуда угодно.
Метро в Ленинграде закрывало вход на станции и переход в узловых точках тоже в час. Если запоздавшему предстоял ночной путь по одной ветке, то успев проскочить в последнюю минуту, можно было спокойно спуститься в туннель и ехать куда надо, даже если поезд шел до конечной станции больше часа.
(Помню совершенно анекдотический случай, который должен войти в апокрифы.
Однажды СССР решил взять пример с Европы и переходить на зимнее время.
Сейчас это делается цивилизованно: с субботы на воскресенье, чтобы принести людям минимум хлопот. В тот первый год – 82й или 83й - время переводили точно по календарю в ночь на 1 октября. Двигали на час вперед и стрелки на Спасской башне в Кремле.
Красная площадь была запружена зеваками, жаждущими увидеть небывалое в истории чудо: овеществленное изменение времени. Все свершилось как надо. Часы пробили двенадцать, сменился караул у Мавзолея, команда механиков быстро управилась с четырьмя большими стрелками. И вот уже на башне вместо полуночи оказалось несколько минут второго ночи. Машина времени сработала.
И, разумеется, в один конец. Когда насмотревшиеся собрались ехать по домам, то с изумлением идиотов обнаружили, что в метро тоже сменилось время. Там уже пробил час ночи, и станции наглухо закрылись…)
В ГДР, насколько я помню, разные виды транспорта уходили на покой в разное время. Кажется, последней ходила городская электричка, на которой я добирался к своему лагерю.
Точно помню, что метро закрывалось первым.
Как-то раз, гуляя по ночному Берлину, я вышел на Фридрихштрассе.
Эта улица, перпендикулярная Унтер-ден-Линден, делилась липовой аллеей на две разные половины. Справа Фридрихштрассе горела и сверкала, маня вывесками и рекламами увеселительных заведений.
А слева стояли жилые дома, среди которых попадалось немало развалин. И там царила настоящая, гитлеровская ночь.
Но зато на черной стороне Фридрихштрассе лежала станция метро. Яма в тротуаре, огороженная чугунным парапетом.
В описываемую мною ночь – кажется, последнюю в Берлине, которую я хотел использовать до дна и в лагерь не спешил (по причине завершения поездки командир уже полностью наплевал на дисциплину) – я пришел к станции, когда ее решетчатые ворота были уже заперты. Мне оставалось лишь продолжать свою прогулку.
Я вернулся на Унтер-ден-Линден, свернул налево и дошел до Бранденбургских ворот.
Яростно подсвеченные прожекторами, они высились в черном небе, словно вырезанные из чистого фосфора. Вся Паризерплатц была залита дневным светом.
Зато за воротами, где начиналась территория Западного Берлина, все тонуло в чернильном мраке. И мне стало не по себе.
Я вернулся на Унтер-ден-Линден и пошел обратно.
Фонари прятались за липами и улица казалась довольно темной.
Изредка бросали свет окна офисов. Помню витрину шведской авиакомпании «SAS». И еще что-то подобное - столь же далекое от моего жизненного образа, сколь бы притягательным ни казалось.
И вдруг в ночном небе всплыла темная громада неимоверно большого здания.
Оно привлекало к себе, хотя я не понял, что это такое.
Подойдя к огромным, скупо освещенным воротам, я прочитал табличку на стене:
«Посольство Союза Советских Социалистических Республик»
Глаза мои уже в общем привыкли к темноте.
И задрав голову, я увидел очертания мощного строения в стиле сталинского классицизма, с теряющимся среди звезд шпилем. Словно волею судеб сюда кто-то перенес сюда одну из привычным московских высоток.
Признаюсь честно – сейчас уже не стыдно признаваться в чем бы то ни было подобном…
В ту минуту – увы, единственный раз в жизни – я ощутил неимоверную гордость от того, что я русский и советский человек.
Я не чувствовал своего одиночества в черной Берлинской ночи, поскольку стоял около своего посольства, несокрушимого, как горная вершина. Способного защитить меня от чего угодно. Ощущение величия и могущества советской Родины и захлестнувшее меня чувство любви к ней в тот момент были настолько сильными, что на глазах моих выступили слезы.
Как жаль…
Как жаль, что подобное я испытал всего лишь раз.
Как горько, что я не люблю своей Родины, не верю в нее и больше не надеюсь вообще ни на что хорошее.
Меня упрекают в этой нелюбви.
Презирают, и не понимают, и покрывают всяческими эпитетами даже близкие друзья.
Но знали бы они – кичащиеся своим патриотизмом – как тяжело жить, ненавидя собственную Родину и не имея опоры в повседневной жизни.
Это тяжелый крест, который ложится на плечи вдруг и сам по себе, а вовсе не по извращенному желанию. Но приняв однажды, сбросить его уже нельзя. Открыв глаза на страну, к которой привязан фактом рождения, невозможно полюбить ее заново.
Сейчас я зрел, достаточно умён и неимоверно зол.
Но боже, боже мой…
Боже мой, чего бы и только ни отдал сейчас за ту минуту.
Как бы мне хотелось вновь услышать в себе то растроганное счастье, которое переполняло наивного русского дурачка августовской берлинской ночью у здания посольства несуществующего больше СССР…
Линден Корсо
А в ту ночь я пошел дальше.
Временами оборачивался.
Бранденбургские ворота сияли в ночи.
Посольство скрылось во мраке.
Но я знал, что оно есть – и этого было достаточно.
Я прикинул время, оставшееся до закрытия последних видов транспорта и решил провести его в каком-нибудь летнем кафе.
Вдохнуть напоследок дух берлинской ночи, оставить в себе ускользающую память.
Кафе нашлось прямо на углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден.
И называлось «Линден Корсо».
С «Линден» понятно.
А что такое «Корсо» я не знаю по сей день, хотя даже в моем уфимском районе Сипайлово есть рынок с подобным названием.
Основную часть его занимал лежащий в глубине танцпол. Вокруг шло возвышение – терраса со столиками.
За стеклянной стеной переливались разноцветно подсвеченные фонтаны.
Играла музыка – замечательный медленный фокстрот.
Но никто не танцевал, да и танцевать было не с кем.
Во всем кафе я заметил одну или две пары. Которые пили шампанское и казались заняты сами собой.
Я смотрел на них, слушал сладкую музыку танца, и в душе начала зарождаться сосущая пустота.
Мне вдруг захотелось счастья и любви, и я ощутил себя абсолютно одиноким – как тупо падающая звезда – в пустой ночи чужого города.
Все пришедшее требовало немедленного выражения.
И когда официантка в очередной раз принесла мне кофе, я сказал ей по-немецки – откуда только взялась наглость ! – что я писатель и мне надо кое-что записать, и не могла бы она мне дать немного бумаги ?
Девушка улыбнулась и вырвала несколько страниц из своего блокнота.
Ручка у меня имелась. И я бросился писать.
Сбиваясь и не давая довести до конца мысль, я спешил зафиксировать воздух этой ночи, и поразившее меня посольство, и вакуумное одиночество своей судьбы и что-то еще.
За мой столик посадили еще одну пару - вероятно, кафе уже закрывалось и осталось мало официанток.
Они оказались русскими.
Парень и девица, полные взаимной нежности в познании этой ночи.
Я не открылся: на вопрос парня о том, что здесь пьют, ответил по-немецки.
Я завидовал им: их было двое, а я всегда останусь один.
Хотя приложи я каплю усилий, эта ночь сейчас шла бы с Ольгой.
Я писал и об этом.
И еще бог знает о чем.
Толчок, полученный на Шёнхаузер Аллее, властно понуждал заполнять мыслями бумагу.
Я покрывал листки крошечными буквами, которые вряд ли бы смог разобрать даже сам.
Но писал, писал и писал…
Я перерождался. Точнее, готовился к следующей жизни.
Жизни в литературном вымысле.
Которая пока виделась полной трепетной тоски. И в общем не сулила блестящих успехов.
Но без которой – это проявилось четко – обойтись я уже не мог.
Я сидел за столиком берлинского кафе до тех пор, пока один за другим не погасли фонтаны. Затем приглушили огни. Стало ясным что заведение закрывается.
Но выходя на улицу, я был почти счастлив.
Этой ночью свершилось мое перерождение.
Потом эти листки, прорываясь на сгибах, много лет лежали в нагрудном кармане голубого пиджака, в котором я гарцевал по Берлину.
Относительно недавно, избавляясь от старых вещей, я наткнулся на сложенные в несколько раз полустертые странички из официантского блокнота, заполненные моими нервными каракулями, и попытался их прочитать.
Как нетрудно догадаться, я в самом деле не разобрал ничего, кроме отдельных слов.
Но знаю твердо, что та берлинская ночь совершила во мне переворот.
Еще не осознав, я уже стал писателем.
Отъезд
На этом можно было бы закончить рассказ о моей поездке.
Отъезд в Россию не вызывал у меня эмоций.
Да, я испытывал легкую грусть от того, что расстаюсь с Германией, которую успел за месяц полюбить.
Но тогда я еще не ненавидел Россию нынешней лютой ненавистью, которая иссушает меня, когда приходится возвращаться на Родину после недельной турпоездки.
Я возвращался в СССР довольно спокойно.
Я был молод и глуп.
И не сомневался, что побываю в Германии еще не раз.
Кроме того, мои сумки и чемодан ломились от всякой дряни, которую предстояло раздать и скормить.
Я знал, что переживу свою поездку заново от начала до конца столько раз, скольким друзьям о ней расскажу. Тем более, я успел отщелкать около десятка пленок, и рассказы обещали не быть голословными…
И…
И не стоит забывать, что здесь я истомился по женскому телу. Такому манящему невероятной близостью – но оказавшемуся недоступным для меня.
А в Ленинграде, в большом П-образном сером доме где-то на правом берегу Невы меня ждала Тамара.
Моя первая женщина, которую я почти забыл в фейерверке немецких впечатлений. Но теперь остывая и чувствуя жажду, вспоминал все чаще.
И про обратный путь можно было не писать вообще ничего, не случись курьезный случай в Гродно.
Точнее, между Кузнице и этим белорусским городом, на нейтральной польско-русской территории.
