Если в Ватиканском музее египетские залы стоит пропустить, то в Лувре нужно идти методом сплошной очистки. Благо, что отсутствие громадных очередей позволяют прийти в музей несколько раз. Начиная с 19-го века, французские египтологи любовно привозили сюда найденные ими египетские древности, а французские ассириологи — выкопанные артефакты Шумера, Аккада и Ассирии. А уж про живопись и говорить нечего. Не напрасно мудрый Франциск Второй пригласил когда-то во Францию Леонардо доживать свой век. И теперь туристы всего мира сражаются за счастье хоть минуту провести перед Джокондой.
Третья поездка в Париж тоже оказалась командировочной, что означало, что мне опять нужно будет выбрать что-то одно из парижских чудес, самое главное, с точки зрения меня тогдашней. Было начало декабря, город уже расцветился рождественскими огнями и украшениями. Париж есть Париж, и его рождественское убранство ничем не напоминало неистовые декорации городов Средней Европы. Ветви деревьев были оплетены гирляндами, а на улицах стояли восхитительные пушистые белые елки в прозрачных стеклянных шарах, подсвеченные странным фиолетовым светом. Вот, собственно, и все декорации, но они были выполнены с большим вкусом и создавали радостно-мистическое настроение.
Я точно знала, что буду делать завтра: это была уже моя третья поездка в Париж, а я еще ни разу не была в Лувре. Я мечтала о Лувре всю свою сознательную жизнь, поэтому, что бы ни случилось, завтра я буду там.
Завтра случилась простуда – сказалась, видимо, вчерашняя прогулка в легких куртках по морозным, ветреным набережным. Противно болело горло, но мне не было до него никакого дела. После вкуснейшего парижского завтрака с кофе и круассанами я решительно отправилась в Лувр.
По мере того, как расстояние между мной и Лувром сокращалось, меня охватывало все большее нетерпение, и к концу пути я уже просто бежала. Впрочем, моему энергичному темпу немало способствовал властвовавший на улицах Парижа холод. Не знаю почему, но очередей перед билетными кассами в Лувре не было. Я давно привыкла к тому, что ни в Эрмитаж, ни в Уффици, ни в Ватиканский музей не зайдешь, не отстояв кошмарных размеров очередь. Но работа Лувра была организована, видимо, так блистательно, что стоять в очереди мне не пришлось. Вцепившись в план музея, я принялась лихорадочно искать на нем то, что мне непременно нужно было увидеть. Как обычно бывает, все находилось в разных местах. Но, по крайней мере, у меня не было сомнений в том, с чего начинать – с Ники Самофракийской.
Я нашла ее довольно быстро, ни разу не заблудившись. И застыла перед ней, утратив дар речи. Мне казалось, что я знаю эту скульптуру в мельчайших подробностях, что мне знаком каждый изгиб ее развивающихся одежд, каждое перышко на мощных крыльях. Но, как оказалось, я не имела ни малейшего представления о ее размерах. Какая же она огромная! А впрочем, ничего удивительного, ведь Ника стояла не в храмах или домах древней Эллады, а на открытом пространстве, на острове Самофракия. Ника символизировала морскую победу греков над сирийцами, поэтому она была установлена на постаменте в форме носа корабля. Корабль мчался вперед, морской ветер трепал одежду Ники, швыряя соленые брызги ей в лицо.
Я не знаю более совершенной скульптуры, чем Ника Самофракийская. Дело даже не в пропорциях, которые у греческих скульпторов всегда безупречно выверены. Невероятная сила воздействия Ники – в ее сумасшедшем порыве, в стремительном движении всего силуэта, которое непостижимым образом извлечено на свет из куска мрамора цвета загорелой кожи. Ника выглядит юной, сильной и живой, более живой, чем я, чем смотрящие на нее другие туристы, чем все люди в этом мире. Господи, какие эмоции испытывал скульптор, умудрившийся придать мраморной статуе этот неукротимый порыв? Глядя на Нику, понимаешь, что она, действительно, не знает поражений и сметет все на своем пути.
В твоем безумно светлом взгляде
Смеется что-то, пламенея,
И наши тени мчатся сзади,
Поспеть за нами не умея.
Гениальный Гумилев! Кто помнит, как выглядит Ника, тот понимает смысл этих строк.
Я даже не рискну предположить, сколько времени провела у ног Ники, разглядывая ее со всех сторон и игнорируя проходящие мимо стайки туристов. Она такого размера, что, к счастью, заслонить ее неспособна даже целая толпа. В конце концов, я уговорила сама себя расстаться с Никой на время, клятвенно пообещав вернуться после того, как увижу еще один объект моего поклонения – живопись Эпохи Возрождения.
Поплутав по залам, я, наконец, нашла то, что искала. И в полном восторге бродила между картинами художников раннего Возрождения, чьи имена звучали для меня сладкой музыкой: Джотто, Чимабуэ, Симоне Мартини… Больше всего мне, почему-то, запомнилась Мадонна с младенцем и шестью ангелами Чимабуэ. Написанная на золотом фоне картина еще бесконечно далека не только от великих художников Высокого Ренессанса, но и от живописи второй половины 15 века. Влияние византийского искусства сквозит в каждом мазке. Может быть, только лица Мадонны и ангела выглядят человечнее и нежнее, чем отчужденные и суровые лики греческих икон, а палитра красок светлее и жизнерадостнее.
Постепенно написанных на золотом фоне мадонн и святых сменили наивно-жизнерадостные полотна художников середины пятнадцатого века – Кватроченто: Ботичелли, Фра Анжело, Андреа Мантенья. Сюжеты, практически, те же, но как изменилась манера исполнения. Среди них и два моих любимца – Гирландайо, в мастерской которого Микеланджело в качестве подмастерья начал восхождение на вершины творческого Олимпа, и бесконечно прекрасный Боттичелли. Что-то такое есть в его картинах, что я не могу от них оторваться.
И вот, наконец, я вошла в зал, который, наверное, ни один посетитель Лувра не обошел своим вниманием. Именно здесь, заботливо защищенная стеклом, находится самая знаменитая в мире картина – «Мона Лиза дель Джоконда». Размерами она уступает другим полотнам, с которыми делит этот зал, однако ее местонахождение устанавливается моментально по плотной толпе зрителей, теснящихся возле нее. Я доберусь и до Джоконды, но сначала пообщаюсь с тремя другими картинами ее гениального и загадочного автора. Все три мои самые любимые произведения Леонардо находятся здесь, в этом зале.
Неудивительно, что поколение за поколением исследователей пытаются разгадывать загадки, которые, как они считают, таятся в творчестве Леонардо. Странности во многих его картинах просто бросаются в глаза. Я начала с картины, которую очень люблю – «Мадонна в гроте». Юная компания расположилась на скалах на фоне мистического пейзажа: мадонна с лицом шестнадцатилетней девочки, два упитанных светловолосых младенца (Иисус и Иоанн Креститель) и золотоволосый ангел с прекрасным лицом. Вся сцена полна безмятежности, вот только на лице ангела играет такая ироничная, такая порочная улыбка, что совершенно непонятно, какие мысли роятся в его светловолосой голове.
И еще одна картина Леонардо вызывает много споров: его последняя работа, «Иоанн Креститель». Если следовать духу и букве истории, то Иоанн Креститель был суровым, изможденным аскетом с горящими черными глазами. А с последней картины Леонардо на нас из темноты смотрит изнеженный, кудрявый юноша с насмешливой улыбкой и ямочками на щеках. Указательный палец холеной руки поднят к небу изящным и капризным движением. Почему Леонардо изобразил Крестителя именно таким? Что он хотел сказать?
Наконец я добралась до картины, в которой, кажется, нет никаких загадок. «Мадонна с младенцем и Святой Анной» дышит любовью и нежностью. Мир на ней изображен таким, каким он должен быть, поэтому на него хочется смотреть и смотреть. Этим я и занималась, пользуясь тем, что основное внимание туристов упрямо концентрировалось на Джоконде.
А вот и она. Мне, наконец, удалось подойти к ней вплотную. Я замерла, пытаясь услышать, что скажет мне знаменитая картина. Ничего. Не потому, что сказать ей нечего, а потому, что защитное стекло безжалостно отделило ее от трепетных зрителей. Тонкая прозрачная пластина, может, оказывается, стать непреодолимой стеной, когда дело касается такой тонкой материи, как гениальное произведение искусства. Сколько я ни приседала и ни отклонялась, пытаясь посмотреть на нее под самым лучшим углом, роковые блики упорно искажали восприятие. Стекло, конечно, надежно сохраняет «Джоконду» для будущих поколений, но не менее надежно оно отгородило ее от зрителей.
Кроме Леонардо, Лувр является счастливым обладателем полотен Рафаэля. Очень красивые работы, но, тем не менее, они производят более сдержанное впечатление, чем бездонная живопись Леонардо. Хотя, если бы была возможность одновременно посмотреть и на «Мадонну в гроте», и на «Сикстинскую мадонну», эмоции, скорее всего, были бы другими. Я еще не добралась до Дрезденской Галереи, но даже по репродукциям очевидно, что «Сикстинская мадонна» — величайшее произведение живописи.
Пообщавшись с эпохой Возрождения, я с легкой душой отправилась бродить по более поздним эпохам, выбирая самые интересные для себя работы: Караваджо, Вермеер, Гойя, Делакруа. Глядя на неистовую динамику алжирских полотен Делакруа и его «Свободу, ведущую народ», я в очередной раз задумалась над капризами природы. Крайне редко случается, чтобы у выдающихся родителей рождались выдающиеся дети. Я, собственно, знаю только два таких очевидных случая: Лев Гумилев, сын двух выдающихся поэтов, Гумилева и Ахматовой, и Эжен Делакруа, сын самого известного в мире дипломата и политического провидца, Талейрана. И в том, и в другом случае таланты детей лежали в совершенно иной плоскости, нежели таланты родителей.
Знакомство с Лувром я закончила там же, где и начала – у ног неудержимой Ники, совершенно потеряв счет времени.
