Начало девяностых годов. Душанбе. Вечер. Самолет приземлился в девять с копейками. Ждем друзей, которые обещали встретить нас на машине и отвезти в Термез – на границу с Афганистаном. Никто не приезжает. Отец пытается дозвониться с местной почты – тщетно.

Наступает ночь, и становится понятно, что ехать надо самим. Местный милиционер рассказывает, как попасть на ж/д вокзал... Нам везет. Успеваем на транзитный поезд дальнего следования, идущий по территории Таджикистана и Узбекистана. Покупаем билеты в кассе, бежим на перрон и уже на ходу вскакиваем в вагон. Ехать около семи часов. Эти семь часов запомнились навсегда.

В азиатских странах всегда есть своя специфика. Она проявляется во всем – в укладе жизни, в привычках. Даже обычные вещи могут использоваться нестандартно. Но поезда… Это совсем особая статья.

При входе в вагонный коридор нас встретил проводник – таджик в ослепительно чистой, отутюженной форме. (Как оказалось, форма была единственной чистой и новой вещью во всем вагоне.) Проводник обрадовался. Мы были единственными пассажирами.
Когда бежали к поезду, я обратил внимание, что на улице пахло цветами. После того, как вскочили в тамбур, запах не пропал, а наоборот, усилился. В коридоре дул сильный ветер. Причиной тому было полное отсутствие стекол в окнах. В рамах не было даже зазубрин, создавалось ощущение, что конструкция изначально такая. Только значительно позже я понял, что заводить козу или еще какую живность в вагон через дверь неудобно, проще это сделать через окно. Поэтому стекла выбили в незапамятные времена.

Впрочем, так даже к лучшему. При плюс тридцати ночью сидеть на кушетке, высунув голову в окно, очень приятно. Пока мы наслаждались забортными красотами, в проходе возник проводник. Он улыбался.

– Тшай? – спросил он.
– Ты будешь чай? – спросил меня папа.

Я кивнул – чай не люблю, но вот два куска рафинада в обертке с поездом на картинке очень даже кстати. Проводник исчез, а мы принялись готовиться ко сну. Когда достали и раскатали матрасы, то пришлось задуматься. Конечно, иногда в матрасе бывают дыры, откуда торчит вата или какой там используют наполнитель. Здесь же была одна сплошная дыра – слежавшаяся вата, превратившаяся за столько лет в труху, тихо сдувалась сквозняком на пол с истлевшей и истертой ткани цвета веселого ситца.

Подушки слюнявило уже не одно поколение таджиков и узбеков. Изначально красные, они были покрыты пятнами разного размера и преимущественно зеленого цвета. Почему зеленого, стало ясно несколько часов спустя.

Садиться на матрасы было страшно. Мы стояли и смотрели в окно. Сзади послышался легкий звон и вновь появился проводник с двумя стаканами в подстаканниках в одной руке и сахаром и ложечками в другой. Он ухитрялся помешивать чай в стаканах двумя ложечками одновременно. Он улыбался. Он по-прежнему был рад, что в вагоне есть кто-то, о ком можно позаботиться.

– У вас есть постельное белье? – спросил отец.
– Канэшно! – улыбка на лице проводника расцвела еще больше, – сэйчас прынэсу.

Он принес его и снова исчез, а мы судорожно стали стелить простыни, боясь, что сквозняк сдует оставшуюся вату с матрасов. Простыни и наволочки серого мышиного цвета, влажные на ощупь, с запахом прели. Они болели одной болезнью с подушками – в наличии имелись пятна все того же зеленого цвета. При попытке втиснуть подушку в наволочку посыпались перья. Подушка вошла легко, перьев за столько лет службы осталось вполовину от номинала. Вид пятен смущал, мы вытащили куртки и постелили поверх наволочек.

От чая пришлось отказаться – стаканы, в свою очередь, оказались родственниками подушек и мылись, видимо, последний раз только на заводе, а сальные подстаканники оставляли жирные следы на пальцах. Прежде чем съесть сахар, я решил помыть руки. Прошел мимо купе проводника – он проводил меня взглядом и все той же неизменной улыбкой – подошел к туалету и открыл дверь. Вернее попытался. Дверь поддавалась тяжело, на полу лежало что-то мягкое и мешало открытию.

Разумеется, общее состояние вагона должно было в какой-то степени подготовить к тому, что в туалете... Однако нет. Любое воображение здесь бессильно! Не имело значения, что вместо стекла в раме стояла фанера, закрывающая примерно полпроема и хлопающая на ветру. Не имело значения полное отсутствие стульчака на унитазе – унитаз выглядел так, будто дополнительных деталей к нему никогда не полагалось. Не имело значения полное отсутствие раковины – судя по всему, ее вырвали с корнем. Вода капала из крана прямо на пол. Вообще ничто не имело значения, кроме пола.

Я захотел войти внутрь кабинки и не смог. То что мешало двери открываться, было слоем засохшего, скоксовавшегося дерьма, падавшего мимо унитаза в течение поколений. Этот кокс покрывал всю поверхность пола, становясь тоньше у стен и густея ближе к середине. Дверь оставляла в покрытии глубокие борозды. Единственным свежим пятном было место под раковиной – капающая вода приводила дерьмо в первозданный вид и заставляла его благоухать. Всесоюзная моча, преимущественно азиатского разлива, добавляла к аромату терпкую ноту.

Я завис над наслоениями узбекско-таджикских поколений. Потом, так и не решившись шагнуть внутрь, закрыл дверь и вернулся. Увидев мое лицо, отец все понял и в туалет идти не рискнул. Писали мы с ним, пардон за подробности, в окно.

За время моего отсутствия проводник унес чай и теперь улыбался у себя в купе, глядя в стену. Я лег на кушетку, положил в рот кусок сахара и стал думать о смысле жизни и зеленых пятнах.

Через несколько часов поезд встал на полустанке. Послышался надсадный кашель и местный говор. Кто-то сел в вагон. Это были местные аксакалы или простые пастухи. Мимо нас пронесся проводник. Улыбка на его лице сияла, как молодой месяц на ясном небосклоне. Вскоре он промчался назад, а надсадный кашель и узбекская речь стали приближаться. Сопровождаемые запахом давно не стиранных вещей и немытых тел, в наш закуток заглянули два узбекских деда. Одеты они были вполне по сезону – в самый раз для плюс тридцати: длинные грязные штаны неопределенного цвета, кирзовые сапоги, засаленные бушлаты – телогрейки и тюбетейки. У обоих окладистые длинные бороды, спускавшиеся ниже груди, тоже засаленные, цвета грязно-желтой седины. В руках по посоху. За плечами котомки. Старики сели на наши койки и заулыбались.

Тут же с улыбкой в проходе возник проводник, что-то спросил их. Старики кивнули, один из них полез в карман и достал мешочек. Пока он отсыпал в горсть проводника какой-то порошок, второй старик, сидя у меня в изножье, длинным прицельным плевком сплюнул за окно. Плевок был зеленым. Проводник подмигнул старикам и отправил порошок себе в рот. Это был нас или насвой – род азиатского табака. Стало понятно, почему пятна на наволочках и простынях зеленого цвета.

Проводник улыбнулся и ушел, а старики попытались завязать разговор. Беседа скоро утихла, потому что, во-первых, они плохо говорили по-русски, во-вторых, их языки были заняты прижиманием насвоя к верхнему нёбу, так что речь вовсе была нечленораздельной. Поулыбавшись для приличия и покачав головами в ответ на наше "не понимаем", аксакалы принялись стелить постели. Раскатали матрасы, дружно сплюнули зеленым в окно и легли без простыней и наволочек, не снимая, слава богу, сапог и погрузив со вздохами облегчения лица в подушки. Посохи положили рядом вдоль тел.

Вскоре раздался могучий храп. Но заснуть мы не могли не поэтому. Тяжелый запах прели и немытых тел стоял в вагоне, несмотря на отсутствие стекол. Стоило перебраться в соседний закуток. Поднялись, перенесли вещи и вернулись за матрасами. Выходя, я обернулся. Один из стариков спал лицом в подушку, ветер гонял вокруг головы несколько перьев. Другой повернулся на бок. Он причмокивал во сне, изо рта на подушку медленно стекала зеленая слюна.

Мы расстелили матрасы, легли, я положил в рот оставшийся кусок сахара и задумался о смысле жизни. Про зеленые пятна уже все было понятно. Ветер дул в окна. Засаленные занавески трепыхались на лесках. За стеной раздавались сопение и храп. Проводник в своем купе жевал насвой, глядя в стену. И улыбался.