В бледном пластиковом плафоне над моими ногами бегает по кругу скорпион. Достать его нет никакой возможности, остается лишь надеяться, что когда он свалится, то спокойно уползет. Гостеприимная немая старуха и ее муж воркуют за стеной, как голуби. Неподалеку вздыхает море. Здесь оно действительно черное. По всему побережью страны расползлась смердящая язва российского туризма. Всюду – невероятное воровство, грязь, на пляжах распростерты, как на прилавках, подержанные провинциальные телеса. Сюда, как и прежде, жены отправляют мужей под присмотром некрасивых злых соседок. У торговок хмурые выщербленные лица. Кажется, их позабыли здесь с советских времен, как реликтовые санатории или гипсовых футболистов у стадиона, и с них тоже тридцать лет кряду осыпалась штукатурка. На заброшенных автобусных остановках в форме спрутов и левиафанов пасутся лошади. В Сухуме у причала выброшенным на берег китом ржавеет огромная пузатая барка. Рядом пришвартован новенький военный корабль. Железная дорога между холмами вознесена на дорические колонны, из-за чего напоминает древний акведук. Вокзал давно превратился в призрак, продолжающий по инерции поглощать пассажиров единственного поезда дальнего следования, прибывающего из Москвы. Такие же призраки – опустевшие грузинские села. На земле в заброшенных садах гниют яблоки и сливы.
У входа в городскую больницу Сухуми курят пожилые медсестры. Они со всех сторон обступают Славина, повредившего в лесу палец, и ведут его по больничным коридорам.
— Подождите, — торжественно шепчут они, тряся седыми букольками. – Сейчас вас примет сам главный хирург.
Наконец, жрицы Эскулапа почтительно расступились, двери заветного чертога отворяются, и навстречу Славину выходит само светило хирургии. Она блондинка, ей на вид немногим более двадцати, кокетливый белый халатик, на шее — массивный крест. Бросает на рану беглый взгляд и важно изрекает:
— Резать пока рано. Приходите, когда выступит гной.

Две очереди Сухумской ГЭС расположены на соседних реках, между которыми проложен тоннель, давно забитый илом. Плотина – на верхней, Восточной Гумисте, сама ГЭС – на Западной. Ее, оставленную грузинскими властями относительно целой, в порыве независимости разворовали абхазы, продали на металлолом. Скоро станцию будет восстанавливать Россия. В огромных машинных залах – следы от пуль. Оборудование – шведское. На латунных табличках выбит сороковой год, однако подписи к шкале манометров небыстрые скандинавы сделали на дореформенном русском. Широкий двор зарос толстым бамбуком. У реки – облезлый металлический грибок, наводящий на мысли о пляже. Среди непонятных рытвин лежит позабытый гранатомет. Рядом – проржавевший заряд к нему. Взбираемся на высокую набережную, цепляясь за корни растений. В зале управления между огромными выпотрошенными самописцами снуют летучие мыши. Под ногами шуршат методички для работы с древними ЭВМ. Назад, к реке, возвратиться проще – в бетонном полу обнаруживаются огромные люки, уходящие в тоннели под станцией.
Вторую очередь ГЭС разграбить не успели. Она была уничтожена за считанные минуты разбушевавшейся рекой. Теперь лес с торопливой жадностью пожирает жалкий островок цивилизации. Водосток забит песком и вырванными с корнем деревьями. Высокие набережные превратились в джунгли. Теперь я знаю: стоит чуть-чуть ослабить усилия – и любой город стремительно падет под напором тихого гнева обступившей его первозданности. Мы пробираемся по узкой тропинке к останкам плотины, когда собачка егеря начинает нервно гавкать.
— Опять медведь пришел, — спокойно говорит егерь Ольга. – Старый знакомый. Он Кутьку уже пару раз, как мячик, кидал.
Егерь Ольга – единовластная хозяйка здешних мест, царица Цимурская. Она тут с детства, когда отец, самый молодой майор Советской армии, решил отойти от военных дел и поселиться в глуши.
— Идите только по конной тропе, — напутствует нас она. – Никуда не сворачивайте, пока до альпиков не доберетесь. Здесь у нас слева свой Бермудский треугольник, из него не возвращаются.
Потом она долго и смачно описывает свой поединок с медведем, повадившимся грабить мед из “уликов”. Как он раз за разом поднимался и шел на нее, и потребовалось всадить восемь пуль, хотя уже первая, пробившая горло, была смертельной.
Плещется в котелке форель среди трепещущих картофелин. На рыбьих боках – красные кровяные пятнышки. Точно такие же выискивают люди на речных камнях в соседних Каманах – там, где расстреливали монахов. Смочишь камень – проступают багровые капли, высохнет – исчезают. У съезда с трассы висит схема тропинок к церкви и жилищу отшельника. Ниже – предупреждающая надпись: в сторону с натоптанных путей сворачивать опасно. Мины.
По дороге встречаем молчаливых охотников на кабардинских лошадях. За спинами – автоматы Калашникова. Вспоминаются рассказы егеря о том, как в послевоенную пору один джигит охотился с гранатометом.
Свежая конная тропка через два дня выводит к перевалу Химса. На самом верху – крест, спаянный из ржавых труб. Вокруг – россыпь патронов, разноцветных, словно леденцы. Одни — с красным ободком, другие — с ярко-зеленым наконечником… Вместе с ними лежит крохотная самодельная фигурка Иисуса, похожая на музейные скульптуры эпохи неолита, на фигурку танцовщицы из Мохенджо-Даро. Сразу за перевалом – охотничий лагерь. Здесь тропа кончается.
Бредем по лесу. На деревьях – зарубки, надписи на грузинском и греческом. Рядом отметился некий “Алйоша”. Стало быть, мы движемся в верном направлении, и здесь когда-то пролегал туристический маршрут. Но вырезанные даты заканчиваются серединой восьмидесятых…
“Добротного моста” через реку Бзыбь, упомянутого в старой книге, тоже нет. Ищем брод. Наконец, место для переправы найдено. Вода бьется о бедра, разворачивает. К счастью, ноги прочно становятся в пазухи между камнями. Треккинговые палки напряженно вибрируют под напором стремнины, рвутся из рук. Когда выходим на сушу, при каждом шаге ботинки еще долго выплевывают струйки воды. Теперь назад ходу нет.
Глухомань. Горы дышат могучей красотой. Собираются тучи. На многие километры — ни дорог, ни тропинок, только луговая трава примята там, где валялся медведь. Вверх по реке – заминированный перевал в Сванетию, вниз – непроходимый каньон. Выходим к одинокому летнику. У входа в тазике с холодной водой – бутыли с белым и красным вином. На столе – тарелка с шашлыком, красная икра. К потолку подвешены огромные пакеты с огурцами, помидорами и разной снедью. Крохотная хижина ломится от еды. Даже подсвечником служит банка тушенки. Кругом – ни души. На ум приходят старые сказки о дворцах с невидимыми слугами. Ночуем под громкий хруст – мышь неведомым образом забралась под потолок, спрыгнула в пакет и жрет конфеты.
Огромная, выше человека, черника, такая же крапива. За рукава хватает колючий осот. Остатки древних троп осыпаются, приходится прыгать, рискуя свалиться с десятиметровой высоты в бурную реку, но еще чаще – просто ломимся напролом сквозь спутанные молодые деревца, перелезая через упавшие стволы. Льет дождь. При переправе через Псыш Славин случайно выбивает ногой на берег форель. За долгий тяжелый день мы прошли четыре километра.
Ставим палатку недалеко от берега, в лесу. Шумит река, мошка кружится, словно снег, на чужаков уставились, не мигая, блестящие черные ягоды вороньего глаза. Ночью и мне, и Славину снится множество ярких и быстрых цветных снов.
На следующий день почти из-под ног, как куропатка, вылетел молодой медведь. Когда мы его потревожили, бедняга укрывался от дождя под огромным деревом. Убегая, он, словно бульдозер, примял колючие заросли. С благодарностью идем по образовавшейся тропе.
— Как хорошо, когда перед тобой бежит, расчищая дорогу, добрый медведь!
— Гораздо лучше, чем если злой медведь бежит за тобой…
И снова – альпийские луга, заросли спелой черники и даже – о чудо! – полузаросшая, но вполне различимая тропка. Огромные, размером с мяч, подосиновики. За перевалом – зеленая долина, посреди которой стоит просторный летник с необычно высокой двускатной крышей – чтобы не обрушилась во время снегопадов. На стене — самодельный барометр из куска соснового ствола с гибкими веточками по бокам и нарисованной углем круговой шкалой. Улыбающееся человеческое лицо воспринимается как чудо. Здесь живет дед Василий с белоголовым веселым внуком Павликом. Завидев гостей, они на том же очаге, где квасится молоко для приготовления сулугуни, быстро греют суп. Как по волшебству, возникают яблоки, бутыль с медом и каравай размером с колесо УАЗика. Павлик трясет трехлитровую банку, взбивая масло – вкуснейшее, что мне довелось попробовать в жизни. Насытив гостей, общительный дед Василий возвращается к котлам. Он мнет и растягивает, как тесто, будущий сыр, и непрерывно рассказывает вперемешку старинные сказки и байки про обитателей здешних мест.

Был тут у нас один мужичок. Во время войны попал в плен, переметнулся к немцам и обучался на шпиона. После победы его хотели расстрелять, но он написал слезное письмо Калинину – мол, нас, грузин, и так мало осталось, пожалейте-помилуйте! Дедушка смягчился, и его всего лишь посадили на двадцать пять лет. Отсидел свое, вернулся в колхоз. Председатель и спрашивает – чему, дескать, обучен?
— Диверсионно-подрывной деятельности! – отвечает тот.
— А кем хочешь работать в колхозе?
— По специальности!
Плюнул председатель, не взял его. Тогда тот фактически отобрал у колхоза старый земельный надел своей семьи – с диверсантом все боялись связываться. Там и жил до старости…

Один горшечник целый год лепил горшки из глины, а потом все сделанное вез продавать на ярмарку. И вот как-то перевернулась его телега, разбился весь товар. Сидит он, плачет. К счастью, проходил мимо добрый человек и подучил его размолоть черепки в порошок и продавать его как средство от блох. Послушался горшечник, и так бойко торговал, что выручил вдвое больше обычного. Почти все продал, и тут одна бабка его спрашивает:
— Милок, как применять твое снадобье?
А тот и отвечает:
— Очень просто! Надо поймать блоху, открыть ей рот, всыпать немного порошка и отпустить. Она будет чахнуть, чахнуть, и скоро сдохнет.

А еще у нас один парень очень любил милицию. Работал он милиционером в Псху, продал все милицейские винтовки и заявил, что их украли. Его, конечно, уволили, он и уехал к морю. А потом нашли одну из винтовок, собрали доказательства. Надо было его сажать, но прежде – доставить обратно в село. А в Сухуми служил тогда начальником милиции один хитрый мингрел. Он пригласил к себе парня и говорит: появилась у меня снова вакансия милиционера в Псху. Думаю ее тебе отдать. Хочешь?
— Как не хочу! – отвечает парень. Уж очень он милицию любил.
— Вот и отлично, — говорит мингрел. – Я им и письмо написал, только с почтальоном его лучше не отправлять. Сам знаешь, должность хорошая, а село маленькое, чтобы отдать своему, могут и на почте перехватить…
— Так я сам доставлю! – вызвался парень. На том и порешили.
Приходит он в Псху, в отделение милиции, отдает конверт, участковый достает письмо и читает: “Приказываю привести арестованного такого-то!”
— Так это же – я! – воскликнул парень. Сам себя доставил под арест.
Потом, когда отсидел, первым делом пришел к тому мингрелу с лопатой. Зарублю! – говорит. Но, слово за слово, помирились. Оба они шибко милицию любили, а это сближает.

Вечереет. С пастбища приходят на вечернюю дойку коровы. Молодая телочка заглядывает в дом сквозь распахнутую дверь. Любопытно. Летник топится по-черному. Едкий дым уходит под потолок, где в металлических ячейках коптится готовый сыр. Вдоль стены – пузатые банки с закваской и рубленым сычугом.
— Деда, деда, я гадюку убил! – радостно кричит со двора Павлик.
В поле отелилась корова. За ней волочится по траве окровавленный послед. Младенческие копытца теленка – белые и мягкие. Он силится встать.
Засыпаем у вечно горящего очага.
Ранним утром, когда все еще спят, дед Василий тихонько лезет под крышу. Я вижу его седую бороду и мелкие добрые морщинки высоко над нами. Поднебесный дед бережно снимает желтый диск и несет его вниз. Под ножом свежий сулугуни кротко вздыхает, роняя скупую мужскую слезу. С добрым дедом не хочется прощаться, но надо идти в Псху – загадочное село, куда можно доехать только на лошади или внедорожнике, и в котором сходятся почти все маршруты горного туризма Абхазии. Большинство обитателей Псху – русские, потомки переселенцев, прибывших на опустевшие земли абазинцев после русско-турецкой войны.
Ночуем в селе на сеновале у случайного знакомого – хозяйственного и гостеприимного, но вечно пьяного мужика. Он полуспит на летней веранде, вокруг него наглые куры бегают по столу, подъедая припасы.
— Ладно, ребята, я побежал на застолье, — говорит он нам. – Ежели что, автомат и патроны – за этой дверью.
Праздник устроен по случаю выборов председателя. У сельсовета накрыли стол человек на двести, в котлах варятся огромные куски телятины: “Знатный телок был, до полутора лет молоко сосал!” Неподалеку стоит здоровенный грузовик с российским и абхазским флагами по бортам. Поперек капота – яркая надпись: “НА ПСХУ!” Над входом в избирательный участок – четыре портрета. Слева – Ардзинба и Багапш, справа – Путин и Медведев. Пока еще застолье только близится, но уже с уголков стола раздаются негромкие тосты и звяканье стаканов – точно оркестр настраивается перед концертом. Яйца, чача, вино, неспешные разговоры.
“Я вообще на эти выборы не пойду. Плевать, кто будет значиться председателем, что пообещала Москва, все равно я был и буду здешним хозяином. Я воевал за эту землю, ранен четырежды. У нас ведь тут, если захотим, не скроешься, даже на машине. Дорога петляет, а мы-то с лошадьми, и тропки тайные знаем. Мигом догоним – и амба!”
“Того чинушу наши ребята не любили. В конце концов, ему один парнишка саданул ножом. По-правильному, через живот. Теперь у родственников на Рице скрывается, дурачок, у них там ресторан есть. Лучше бы заплатил кому надо десять тысяч – и жил бы здесь смело, как раньше”.
Толстый пожилой человек без особой радости, с серьезным лицом палит в небо из Макарова, словно просо сеет. Потом перезаряжает обойму – и снова стреляет.
“А этот попался по глупости, посадили. К счастью, начальник тюрьмы родственником оказался, так что сразу выпустил”.
Но вот все едоки занимают свои места, начинается увертюра праздника. Женщины, сидевшие за отдельным столом, разносят вино, сыр и мамалыгу, ставят на скатерть тарелки с дымящимся мясом. Ножей нет, да и вилками мало кто пользуется. Вкуснее, когда рвешь телятину руками, как в древности. В горячую кукурузную кашу втыкают тонкие куски сулугуни. Звучат первые тосты – за бога, за Абхазию, за тех, кого уже нет рядом. Нужный кандидат сидит тихо, тостуют его влиятельные друзья, один из которых давно живет в России. Прочих кандидатов не видно вообще. Сидящий рядом со мной рыжий пограничник после каждого тоста вполголоса произносит свой, на ту же тему, но втрое длиннее и цветистей.
Наконец, тамада громко спрашивает в микрофон:
— Уважаемый секретарь счетной комиссии! Можете ли вы нас уже обнадежить, или, быть может, мы все тут зря собрались?
Тусклая женщина в очечках деловито объявляет:
— По предварительным результатам, за кандидата NN отдали свои голоса не менее шестидесяти процентов избирателей!
Я слышу клацанье и оборачиваюсь. Здоровенный веселый абхазец прямо из-под стола шумно вытащил АКМ и заправляет в него новую обойму. Сухо протрещала очередь, по тарелкам гостей запрыгали гильзы. Теперь празднество гремит в полную силу. Сталкиваются стаканы, звучат десятки тостов, тамады из Сухума поют под караоке русские и абхазские песни. В одном из хитов абхазские слова чередуются с положенным на музыку обращением Медведева о признании независимости Абхазии. Газмановские “Господа офицеры” под приветственные клики гостей повторяют два раза подряд, и пьяные голоса перекрикивают певцов, уточняя:

За Россию И АБХАЗИЮ! и свободу до конца!

На глазах выступают слезы, все кажутся братьями.
— А ты знаешь, как мы получили эту землю? – спрашивает меня рыжий пограничник. – Может, это правда, а может, и нет, но рассказывают, что когда-то Бог собрал всех людей, чтобы раздать каждому по стране. И армяне, и грузины, и русские – все пришли. А абхаз задержался – у него гости были. Пришел, а Бог разводит руками. “Куда ты запропастился? – спрашивает. – Я уже все раздал, ничего не осталось!” “Друзей угощал, — отвечает абхаз. – Как же можно гостей бросить, не накормив и не испив с ними вина?” “Жаль, — огорчился Бог. – Хороший ты человек, да нехорошо вышло!” Сели они с абхазом, выпили вина из райских виноградников. Потом поговорили и снова выпили. Долго ли, коротко ли, собрался земной гость уходить. Посмотрел Бог на него, покрутил седой ус задумчиво. “Эх, ладно! – говорит. – Есть у меня еще небольшой участок Земли. Для себя берег, чтобы было, где поселиться в старости. Бери его, только храни пуще собственного сердца, и никому не отдавай!” Запомнил абхаз эти слова, и выполнил все, что наказал ему Бог, и детям своим завещал беречь и защищать свою страну, самую прекрасную в мире.