Потому что север далек от юга,
наши мысли цепляются друг за друга.
Иосиф Бродский, «Песня невинности, она же – опыта»

Медленно бреду по Ладожским шхерам в мучительной досаде на несбывшийся замысел: за два месяца резво промаршировать на снегоступах через всю Карелию. Это уже не путешествие со скоростью улитки, это «Ладожские шхеры, или Жизнь в лесу». Вот только плотник-профессионал, – в отличие от магистра искусств Генри Дэвида Торо, из принципа не заплатившего пять долларов за свой гарвардский диплом, – не сподобился построить крепкую хижину. Ночую то там, то сям в карельском лесу под тентом, прямиком по завету этого самого Торо: «Живи дома как путешественник».

Вечером, сытый и задумчивый, отрешенно смотрю на огонь. Воображаю себя далеким предком, который двадцать семь тысяч лет назад прошагал половину Европы (больше четырехсот километров по прямой!) от ближайшего моря до границы ледника на территории нынешней Чехии. Один ли он путешествовал, или с товарищами? Обломок бедренной кости под именем «Дольни Вестонице 35» – это все, что осталось ученым от древнего скитальца. Станислав Дробышевский описывает результаты палеодиетологического анализа так: «Большую часть жизни человек ел морскую пищу – рыбу и моллюсков. Вырос явно не в Чехии, а ближайшее море – Адриатическое – расположено гораздо южнее. Все, что мы можем точно сказать о допотопном пилигриме, – это то, что он был очень мускулист и имел большой рост даже по меркам той эпохи».
Полагаю, мы бы с ним поладили.

«Высокие звёзды, и жаркие искры, и сладкий отечества дым». – Бормочу, укладываясь спать. Долго-предолго застегиваю молнии вложенных один в другой спальных мешков. Из капюшона кокона заботливо выгораживаю перед лицом чуть согретое дыханием пространство. Иначе при минус пятнадцать нос превращается в отдельную от теплого тела сопливую сосульку и мешает уснуть.
Дрова в догорающем костре плоховатые, – сплошь елка. Они далеко, во все стороны плюются искрами. Постепенно костер успокаивается, искры начинают лететь вверх.
Небо мерцает звездами.
Наконец, угрелся, замираю. Наблюдаю сквозь щелку, – не снимая пока очки и не убирая их в очечник, – внимательно, пристально слежу за искрами. Смотрю, как искры из костра летят и летят вверх.
Летят ввысь, чтобы стать звездами.
Теплые, оранжевые, живые искорки пытаются преобразиться в далекие, почти вечные звезды.
Я смотрю долго-долго. Не мигаю почти, чтобы не пропустить важное.
Ни одна искорка не смогла стать звездой. Ни одна. Я предельно внимательно следил: ни одна.
Они старались. Все старались; все-все. Каждая из них.
Звездой не стала ни одна.
Да что я вообще понимаю про мечту, надежду, упорство, отчаяние?

Сколько замыслов радикально отличались от того, что получилось?
Проще простого была затея: примитивная ходьба по белым пространствам примерно в сторону Полярной звезды. Легкая прогулка наедине с несложными мыслями и нехитрыми мечтами.
Безнадежно увязнув в глубоких рыхлых снегах, понемногу начинаю смекать, отчего Жюль Верн свел с ума своего капитана Гаттераса с его страстью достичь Северного полюса.
Добрел я от южной границы Карелии до города Сортавала. Метнулся домой, по-быстрому зализал раны. Гораздо резвее прошагал от Костомукши до северной границы Карелии. Вот и всё, что смог протопать ногами.
Ни разу не пытался тормознуть попутную машину, но целых девять раз – от четырех до шестидесяти километров – подвозили добрые люди. Даже по секретной даче Путина на квадроцикле покатали – совершенно не туда, куда шел. Чуточку проехал на снегоходе, прямиком в хорошие гости.
Брел на снегоступах, в снежной метафорической глуши посиживал у огонька: это была хорошая попытка совпасть со своей судьбой в духе античных греков.
Так или иначе, сносно скоротал зиму.

Странной формы ямки давно исчезли, утекли с талой водой. В идеале и сам странник должен рассеяться в стылых просторах. Растаять вместе со снегом. Прорасти лесом. Но нет: вернулся домой все той же палкой о двух концах: плотник и блогер.
След снегоступов снегом замело. Я снова плотник. Путешествие прошло.
Глубинная миссия плотника очень проста: делать свою работу так, чтобы о тебе мгновенно и навсегда забыли. Это означает – предельно качественно. Ибо, когда работа сделана добротно, счастливый хозяин доволен: «Вот как хорошо я все сладил!» А если что не так – это «криворукие плотники напортачили!» Долго таким работягам их некомпетентность икаться будет: запомнят крепче Герострата.
Герострата, спалившего храм Артемиды, помнят все. А назовите-ка имена зодчих, построивших храм, или архитектора, полностью его после поджога восстановившего? Имена известны: достаточно ткнуть пару кнопок на компьютере с выходом в Интернет.
И это правильно, в этом смысл мастерства. Даже про самый-самый шедевр народного деревянного зодчества, Преображенскую церковь на острове Кижи, в народе помнят так: построил ее мифический плотник с условным именем Нестор. Под стать легендарному Нестору-летописцу, автору самой древней русской летописи. Один написал пером – другой вырубил топором. Определенно, поговорку «Написано пером – не вырубишь топором» плотники и сложили. Она велит нам черту на бревне не перерубать, иначе щель получится, сквозняк по дому гулять будет. И еще в ней – уважение безмолвных трудяг, за которых топор говорит, к умному слову.
А блогер – это трепло. Я в Похъёлу-то потащился оттого, что растрепал о планах всем, кому смог. И стало невозможно не пойти.
В путешествии ничего не приходится выдумывать – примечай да пиши. Постепенно втянулся: каждый вечер вытаптывал словами несколько чистых страниц.
Скиталось тело, мысли брели собственным витиеватым путем сквозь заметенный лес русского языка. Понемногу примирился с реальностью, ходьба преобразилась в текст. Слов в двух замусоленных тетрадках накопилось столько, что легко заштопал ими прореху в пешем пути.
Ночами вплотную придвигался из тьмы хтонический ужас, шептал кошмары про китайский ад Диюй, в котором особое место заготовлено для писателей, которые при жизни писали плохие книги.
Девяносто процентов записей никак не пригодились. Листаю замурзанную тетрадь:
«Снежинки медленно опускаются, кувыркаясь – будто штурвалы погибших парусников осыпаются на дно океана».
«Весь день на снегу следы лосей, куниц, зайцев, тетеревов, глухарей. Вот густо, взад-вперед-туда-сюда, бродил тетерев. Очень короткие шажки птичьих лапок – будто птица над чем-то напряженно размышляла, машинально вышагивая взад-вперед. А еще это похоже на вышивку белым по белому».

«Из спальника любуюсь ковшом Большой Медведицы ручкой вниз. О-о-о-о! Сквозь ковш навылет пролетел метеор! Это не ковш – это дуршлаг…»

Но пора опускать занавес.
Занавес у моего недалекого странствия – музейного, редкого качества – по мотивам картины Н.К. Рериха «Вечное ожидание». Мастерица Ирина Пономарева создавала вышивку цветными шелками год.

Зимние стёжки-дорожки легли на шелковый прямоугольник ладными стежками, и слова Рериха зазвучали непонятной музыкой как будто обо мне: «…и дорога ему не через лужи, но через сияние сфер».
Любуюсь живописью шелком: вот ледниковый валун, вовлеченный в медленное течение льдов где-то в Скандинавии. Его долго волочило, вращало, полировало в ледниковой толще неспешное, вязкое время.
Вышитое небо в зависимости от освещения волшебно преображается. «Узорчатые, причудливые тучи» плывут по вечернему золоту. «В горах бесконечных, в озерах неожиданных, в валунах мохнатых, в порогах каменистых живет прекрасная северная сказка» – Рерих, написавший свою картину в 1917 году, он бы по достоинству оценил искусное мастерство и живую переменчивость вышивки.
«В моих картинах часто есть мотив вечного ожидания и мотив понимания космического языка. И обычно женщина и ждёт, и понимает» – читаю у Н.К. Рериха. «Космический язык» неведом мне по причине моей простоты. В ночном небе не способен опознать ни Мицар, ни Бетельгейзе. Но вечное ожидание: как смогла мастерица простыми стежками передать его в женской фигурке? «И напряжение, и устремление, и действие, и прежде всего действие мысли»? Прав, прав Артур Шопенгауэр: «художник выше героя – он создает миры». Сама мойра Лахесис редко-редко ухитряется выткать человеку судьбу подобной красоты.
Путешествие состоялось. Крошечные ладные стежки шелком по шелку надолго переживут и след на снегу, и рассказы о заурядном зимнем странствии, и плотника вместе с его снегоступами. В вышивке поселилась и живет память о путешествии сейчас – и, возможно, в вечности. Там, за вышитым горизонтом, под шелковыми небесами, он поместился весь, – невидимый мой путь на Север, с его честным барахтаньем в глубоком снегу и тщетой вразумительно рассказать про рыхлые пространства и стылые времена.

Вышивкой не просто любуюсь: прикидываю, как ловчее пройти по льду шхеры за горизонт. Там, в шелковой глубине, скрыт огромный мир: и Великий шелковый путь, и гений тех, кто придумал разматывать шелковые коконы, ткать тонкие ткани, вышивать. Как такое вообще может прийти в голову!?! Вдруг вспоминаю: Чжуан-цзы был чиновником при шелковичной роще. Ему наскучила эта служба, нисколько не похожая на работу мечты, и он отправился странствовать, и написал главный текст учения о Дао.
«Путь, что может быть пройден, не есть постоянный Путь Дао».
«Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао».
Путь из Вяйнолы в Похъёлу никакое не Дао, но от того стоил.

Теперь она действительно закончилась, эта странная зимняя одиссея.

Спасибо, что читали.
Пора нам расходиться: торить свои жизненные траектории, пытаться совпасть с собственной судьбой.
И жить каждому свою жизнь: это все, что у нас есть.