…и обернул вдруг к Хлебникову помертвевшее лицо.
– Я еще живой, Хлебников, — сказал он…
Исаак Бабель. История одной лошади
Тело и мозг не притерпелись еще жить путешествием. Изводит арктическая жажда, болят все мышцы, хрустит позвоночник. Каждые двадцать минут сбрасываю непосильный рюкзак. Мозг усовершенствованной тропической обезьяны стонет от перегрузки, просчитывая риски зимней тайги.
Меня страшно заботит молодой лед: под ногами хрустит изморозь поверх скользкого зеркала. Лед слишком, слишком тонкий; и температура воздуха растет.
Вначале примечаю на берегу черный бублик. Потом угадываю в нем кранец на кособоком пирсе. В кусты петляет натоптанная тропка. Привал. Пройти несколько шагов налегке – наслаждение.
Из сугроба в желтых брызгах торчит унылая хибара, слепленная из строительного мусора. Архитектурный стиль «Постапокалиптика народного деревянного зодчества». В крышу лачуги косо воткнута чугунная канализационная труба. Из трубы лениво струится дымок. Стучусь, толкаю хлипкую дверь, и здороваюсь с первым человеком, которого встретил в пути.
В ответ на приветствие хрипло бубнит замусоленный транзистор. Ржавая буржуйка густо выдыхает дым в сторону открытой двери. Старик-Робинзон бесстрастно дожигает сигарету и невнятно сообщает в пространство:
– Хлеб плесневелый. Сахара нет. – В черной яме рта сиротливо торчит желто-коричневый клык.
«Есть хлеб – будет и песня» – память отзывается цитатой из «Целины» бровеносца Брежнева. Опасливо пробую выспросить про динамику ледовой обстановки.
Он похож на «деда десять прОцентов» из рассказа Паустовского. На старика Пита из книги Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом». На постаревшего «Отступника» Джека Лондона, оставившего тупой изнуряющий труд слишком поздно. Так выглядит человек, чья жизнь израсходована и больше никому не нужна.
Старик ждет крепкого льда. По льду приедут на снегоходах рыбаки. Привезут и хлеб, и сахар. Сходу нальют, выпьют сами. Уставят покатую столешницу из военной фанеры бутылками и правильной закусью. И в одинокие будни Робинзона ворвется шумный праздник.
– Здесь хорошо. – Итожит кротко и печально. – Природа. – Прикуривает новую сигарету. – Воздух.
Старик Робинзон Пит надевает старую бекешу и бредет за мной к озеру, зацепив жутковатого вида колун.
Неуклюже тюкает молодой лед. Запинается языком о последний клык: «сантиметров пять».
Не будет легкого прямого пути на Север по кромке Ладоги. Льда нет. Придется петлять в глубине Ладожских шхер.
Прощаемся. Мелькает мысль откопать банку с сахаром: в чреве рюкзака едет полный килограмм. Но рюкзак обвешан снегоступами, лопатами и ковриком. Лень все это отцеплять, рыться, выкладывать барахло на снег.
До вечера иду по своим следам: повернуть по льду пролива на Север смогу только завтра. Напрямик не пройти. Остров – это скальная трудная твердь, засыпанная глубоким рыхлым снегом и заросшая лесом. Примерно такие скалы с острыми каменными ребрами мерещились умиравшему Ивану Крылову.
В спальном мешке долго лежу без сна. Пытаюсь пересчитать свои зубы, ощупываю каждый языком. Мышцы ног вразнобой сокращаются мелкими группами – будто под кожей ползают червяки.
В оттаявших у вечернего костра мозгах беспорядочно копошатся образы – тоже ползают, как червяки:
– Без хорошего разговора мы не увидели друг друга. Запомнил клок черного меха, торчащий из светлого нагольного рукава армейского тулупа. И еще этот последний клык, верхний левый – иллюстрация к словам Юваля Н. Харари: «У государства и элиты может пропасть заинтересованность в заботе о здоровье бедных. В прошлом веке медицина помогала массам. Потому что ХХ век был эпохой масс. Армии нуждались в миллионах здоровых солдат, а экономики – в миллионах здоровых рабочих. <…> Но эпоха масс, похоже, миновала, а с ней и эпоха массовой медицины».
– Вот так прогресс! Современный старик удивительно похож на старуху из «ранних Homo». Ее череп «D 3444/D3900», возрастом 1,78–1,85 миллиона лет, найден в Дманиси, в Грузии. Прожила она дольше, чем все остальные ископаемые гоминиды. «Все швы на своде черепа заросли, а в челюстях не осталось зубов, кроме левого нижнего клыка. Все верхние зубы и почти все нижние выпали задолго до смерти. Так что альвеолы – ячейки для корней – успели полностью зарасти». Ее годами кормили соплеменники, не знавшие ни огня, ни членораздельной речи, ни мифологии, ни одежды; это древнейший, потрясающий образец гуманизма.
А пенсионер-Робинзон – горький пример агонии социального государства. Когда он принимался бессильно проклинать чиновников равнодушной страны и матерными заклинаниями призывать кровопийцу Сталина на ворюгу Путина, – я не возражал: «Да, согласен: все чиновники ворюги. Мне ворюги не милей, чем кровопийцы». И с легким стыдом думал о том, что некоторые из нас устают держать язык за зубами, лишь когда совсем не осталось зубов. Когда трусоватое предостережение «Прикуси язык!» звучит глупо, ибо больше нечем прикусывать язык.
В мучительном полусне мнится, что постапокалипсис ближе, чем кажется. Хибара из строительных отбросов на диком берегу, последний зуб одинокого обитателя: вот тебе и метафора последнего человека на Земле.
Снится, будто в финале жизни не разбитый параличом Денис Иванович Фонвизин, а я еду в коляске мимо Университета на Васильевском острове, и слабым голосом кричу студентам, указывая на себя: «Вот до чего доводит литература! Никогда! Никогда не пишите!» Но юность не согласна, и в ответ слышу: «В России надо, надо писать книги. Все остальное легко отнять»*.
Ночью потеплело и сильно задуло, и к утру там, возле лачуги, лед размолотило. Открытая вода отсекла старика от остального человечества вернее, чем три тысячи пятьсот четырнадцать километров между островом Пасхи и континентальным побережьем Чили. Никто не приедет. И он на материк не уйдет.
В моем рюкзаке килограмм сахарного песка. Я не поделился. Жлоб.
«В России надо писать книги. Все остальное легко отнять»* – сказал Дмитрий Быков.
