Мне врачи в больнице – ну циники! –
Заявили нынче с утра:
«Сосны – вот твоя поликлиника!
Снегоступы – вот твои доктора!»
Большие пальцы на ногах как-то незаметно и тупо отморозил на второй день. Нет мне оправдания.
Утром девятого дня, при перевязке, в руках остался ноготь с пальца правой ноги вместе с лоскутом отмороженной кожи. Был я потрясен почти как Коль Эгильссон из «Саги о Ньяле», которому в битве отрубили ногу: «И он стоял некоторое время на другой ноге и смотрел на обрубок своей ноги. Тогда Кольскегг сказал: "Нечего смотреть. Так оно и есть: ноги нет". И Коль упал мертвым на землю».
Некому подбодрить меня по-викингски честным и простодушным словом. Поэтому просто накрыл рану антимикробной салфеткой с хлоргексидином и забинтовал. Стало красиво: белый бинтик смотрится благополучно. Любому понятно: этот организм разрушился временно, обратимо.
Начал напевать песню «Долго будет Карелия сниться»: «В разных краях оставляем мы сердца частицу. В памяти бережно, бережно, бережно встречи храня…» И осекаюсь. Я ж в Карелии оставил ногти свои! Эта жертва весомее, чем «сердца частица».
Пригрелся у костерка, оцепенел. Глядел на котелок с закипающим кофе, и бесконечно длилось мгновение уютного спокойного счастья. Наверное, именно такое настроение современные датчане и называют «Хюгге». Пригрезилось, будто я неживой фараон, которому через ноздри выскребли мозг. А в пустой череп аккуратно влили теплую, жидкую, ароматную смолу. И где-то отдельно плавают в хорошем пальмовом вине внутренности – особая отрада русскому человеку вино-то это пальмовое.
С ногтями очередного усопшего фараона у бальзаматоров постоянно были проблемы – не моей ерунде чета. Из-за разъедающего действия натрона – соли, которой обрабатывали тело – приходилось приматывать ногти к пальцам покойника золотой проволокой. И вдруг в свежем бинтике на отмороженном пальце я разглядел суть борьбы древних египтян с ужасом смерти и распада. Объяснил сам себе на собственных пальцах:
Когда нутро промыто вином и растерто ароматическими составами… Когда выпотрошенное тело наполнено кассией и миррой… Когда труп аккуратно забинтован лентами драгоценного виссонного полотна и покрыт камедью, а мертвые глаза заменили маленькими луковками… Когда после всех процедур готовая мумия торжественно покоится в богатом саркофаге, в окружении множества прекрасных драгоценных вещей… Вот тогда это вот всё, что осталось от живого могущественного человека, выглядит благополучно. Ну, не настолько здорово, как мои отмороженные пальцы… но лучше, чем Ленин в мавзолее, который давно не похож на того, кто «живее всех живых».
А снегоступам тоже достается. У одного вылетело два ледовых шипа из шести. Из деки второго выкрошился пластик.
Вдыхаю густой тошнотворный пар из подсушенного ботинка и аккуратно надеваю, щадя поврежденные пальцы. Сую в крепление снегоступа. Чуть проседаю под тяжестью стофунтового рюкзака.
И весь день медленно бреду сквозь вязкое время, тяжело выволакивая ноги из глубокого снега.
Первое же утро меня поучило: не смог натянуть смерзшиеся ботинки, а сухие дрова и топор вечером разбросал так, что необутому никак не дотянуться. Пока разжег костер – к черту огниво, орудовал поддельной зажигалкой ZIPPO – промерз до самых кишок. Бьет крупная дрожь, растопыренные пальцы сую чуть не в самое пламя, с тыльных сторон ладоней сдуваю нетающие снежинки. С тех пор вечерами вдумчиво готовлю сухую растопку и дрова. Утром на сидушку – прямоугольник фольгированного пенофола – ставлю ноги в носках, и развожу костер. В морозное утро предельно быстро разожженный костер бывает критически важен. Теперь под рукой и лопата, и котелки, и чистый снег. Мешочек с кофе, банка с сахаром. Овсянка и сгущенка. Заостренный прутик, бекон, – когда был бекон, – и ножик.
Пока в котелке тает снег для кофе, поочередно прогреваю ботинки.
Я больше живу в лесах Ладожских шхер, чем иду на Север. Дневной переход неолитического охотника-собирателя – 11-16 км – для меня запредельно велик. Первые дни путешествую со скоростью шимпанзе – 1-3 км в сутки. И эти километры по глубокому липкому снегу даются тяжко. Потому что начались оттепели, и оттепели эти хуже морозов. Через шесть дней блужданий прикладываю к карте линейку на платформе спортивного компаса: я в девяти километрах от точки старта!
Френсис Бэкон сквозь время и расстояние подбадривает меня, глупо теряющего ногти на ногах в несильный мороз: «Хромой калека, идущий по верной дороге, может обогнать рысака, если тот бежит по неправильному пути. Даже более того, чем быстрее бежит рысак, раз сбившись с пути, тем дальше оставит его за собой калека».
«Я северянин, зимний человек. Я каждый день ищу себе ночлег». Обустроить, обжить пятачок дикой тайги, который видишь впервые – ответственное это дело. Превратить пятнышко относительно дикой природы в культуру, в свой временный дом. Без этого пристанища не дожить до утра.
Высматриваю прогалинку с деревьями, расставленными в нужном порядке на правильном расстоянии. Утаптываю пятачок под тент, ломаю еловый лапник, выкладываю ровным слоем. Растягиваю тент, оборону от любой непогоды. Копаю яму под костер, на край ямы ложится нетолстое бревнышко – сидеть на нем. Раскачиваю и валю руками еще три-пять сушин толщиной в человечью ногу, распиливаю их на длинные дровины, перетаскиваю к тенту. Когда ствол раскачать и повалить не удается, пускаю в ход ножовку. Идеальные дрова – сосна да осина. Елка хуже, может сильно искрить.
Теперь можно снять снегоступы.
Если за короткий ходовой день заморился не предельно, когда погода не сильно поганая, костер разжигаю огнивом и кремнем.
Набиваю снегом котелки. С трудом дожидаюсь первой талой воды, хлебаю ее жадно, не обращая внимания на иголки и нити лишайника, которые неизбежно зачерпнул со снегом. Днем не всегда удается хлебнуть ледяной воды из собственного следа, а холодовой диурез невозможно регулировать силой воли. Древняя адаптация к холоду сгущает кровь, весь день мучает жаждой, сколько бы ни выпил воды утром.
Постепенно утренние и вечерние хлопоты да дневная ходьба, становятся просты и понятны. Они создают приятную иллюзию, будто я и вправду хозяин своей жизни. Все знаю. Все умею. Все могу.
Все реже просыпаюсь посреди ночи в безотчетном паническом ужасе и страшной тоске. Одиночество понемногу становится самодостаточным. Не голый человек на голой земле – но сносно одетый хомо сапиенс на укутанной снегами земле.
Налепил быстро мягкий мирок на привыкнувших к телу костях: каждый вечер втискиваю свои кости в мягкий мирок. Он заиндевел, в утеплителе хрустит лед: ночами малодушно дышу в спальник.
В неспешной ходьбе на Север проходят полтора месяца.
Однажды выбираю для ночлега островок посреди озера Верхнее Куйто. Рядом, за соснами, оказывается рыбацкая изба: набрел на нее, когда дрова для костра искал. Внутри – нетрезвые парни, количеством три.
Один из них на снегоходе поехал в закат вальнуть сушину; но совсем стемнело, сани отстегиваются, да и плевать, пиру вие! Заплутал чуточку во тьме, и приманился на огонек моего костра. Ткнул я перстом во мрак, за которым избушка. Он кинул отцепившиеся сани и уехал.
Наутро допиваю свой утренний кофе. «Бабах!» Я аж подскочил от неожиданности. «Бабах!» Они там, возле избушки, скупо стрельнули из двустволки; по два раза каждый. Под пальбу меняю повязку на отмороженном пальце. Не то, чтобы это сильно нужно. Просто привык уже. Вкусный запах перуанского бальзама, которым пропитана мазевая повязка, нравится. Свежий бинтик привычно радует благополучием. Этот ритуал стал важным элементом моего «Хюгге».
Только закончил, любуюсь аккуратной перевязкой – подкатывает вчерашний парень. Здороваемся. «Как переночевали?» – спрашивает вежливо.
– Спасибо, – киваю на свою ногу, – вон, палец мне прострелили!
Он аж подскочил от неожиданности:
– Да ну на ах! ой!?!
– Пошутил я, – говорю. – Волчок укусил, – говорю. – Давно уже, – говорю.
